Поднялись с петухами. Позавтракали остатками вчерашнего ужина – холодной курей-индюшкой и пшеничным хлебом. Расторопная хозяйка – она-то проснулась еще за час до петухов – поджарила на сковородке хлебные ломти и щедро намазала их сливочным маслом. Растопила самовар. Разлила по кружкам горячий сладкий чай.

Гридя оседлал коней. Ему помогал мальчишка-конюший. Поклажу приладили к седлам. Гридя проверил, чтобы тяжесть по бокам распределялась равномерно, так лошади не скоро устанут.

Разомлевшие от плотного завтрака отроки не торопясь взобрались на коней и тронулись в путь.

Густой многоголосый лес, обступивший всадников, едва они переправились через реку, медленно просыпался. Солнце протягивало первые лучи сквозь изумрудную листву. Пташки шустро порхали с ветки на ветку. По дороге взад-вперед важно расхаживали вороны. Где-то вдалеке ухал топор.

Ехали по двое. Впереди Всеслав с Мухомором, за ними Горыня с Дубыней. Братья вертели головами и глазели по сторонам. Им не доводилось заезжать так далеко, и они торопились рассмотреть все, что было вокруг.

– Лес-то тут гуще, чем у Холомогор, – басил Дубыня.

Землю под ельником, мимо которого пролегал их путь, усыпали сухие иголки и сосновые ветки, из зеленых сделавшиеся коричневыми. Ни одна травинка не могла пробиться сквозь плотный хвойный ковер. В некоторых местах под могучими вековыми соснами было так темно, что казалось на улице вечер, а не ясное летнее утро.

За Горыней с Дубыней трусили кони Перемысла и Искрена. Песельник был погружен в глубокую думу, быть может, сочинял гимн, или запоминал подробности, чтобы потом, когда поход благополучно кончится, сложить о нем былину.

Искрен думал о своем. Он часто касался венчика, который дала ему Уланка. На лице его играла легкая, едва уловимая улыбка.

Замыкали шествие Окул и Гридя. Боярский сын по обыкновению раздавал указания: как лучше прислуживать во время странствия, и как вести себя с князем, когда они приедут в Медыню. А еще Окул успел пожаловаться на вчерашнего корчмаря. Дескать, тот был нерасторопен, а вечерняя куря оказалась сухой в середке и жирной по краям. Ночью Михайлову было душно, из открытого окна дуло, спал он плохо, а под утро видел дурной сон.

– К чему тухлые помидоры снятся, ты не знаешь? – спросил он Гридю.

Гридя слушал вполуха, и все больше любовался на окружающую природу и сновавшую повсюду лесную живность. В низком орешнике пел целый хор славок, зеленушек и корольков. В воздухе столбом вились мошки и комары, на которых охотились особо смелые или чересчур голодные птички. Они пикировали на землю прямо перед всадниками, а потом стремительно взмывали вверх, унося в клюве вожделенную букашку. Через каменистую наезженную дорогу медленно тащились блестящие черные жуки.

В полдень пообедали. Прямо на лесной опушке расстелили покрывало, прихваченное Гридей специально для этих целей.

После трапезы снова тронулись в путь.

Лес тянулся бесконечно. Пару раз Мухомор – он был самым ловким и, что немаловажно, самым легким из всего отряда – слазил на высоченный дуб посмотреть, скоро ли кончится чаща. Но и на самом верху ничего нельзя было разглядеть. Зеленая пуща простиралась до самого горизонта и еще дальше.

Ближе к вечеру случилось необъяснимое происшествие: Горыне почудилось, что за ними будто бы кто-то следует. Отрок по естественной надобности отстал от других, и ему, спешившемуся и спустившему штаны, показался леший в образе косматого медвежьего чудища, который брел по лесу, раздвигая заросли, словно кого высматривал. Весть быстро облетела по всем углам небольшого отряда; и все сочли своим долгом не поверить Горыне, несмотря на то, что тот клялся и божился, что не врет, и указывал на своего коня, который хрипел и прижимал уши, а ведь всем известно, что лошади чуют лесовиков и предупреждают об этом хозяев.

К этому присоединились воспоминания Мухомора, который слышал еще в корчме во время свадьбы, как двое мужиков, а может мужик и баба говорили, что неделю назад в Гнилом лесу сгинули двое пацанят, ушедших по ягоды. Они то ли сами заплутали, то ли леший завел их к себе в домовину-чащобу, и ребятня не смогла выбраться, да только ни детей, ни корзинок с ягодами как не искали, не нашли.

Мало-помалу, спокойствие царившее в отряде разрушилось, витязи теснее жали друг к другу лошадей, страх заставлял озираться по сторонам. Перемысл, который был не совсем храброго десятка, особенно в отношении всего, что касалось нечистой силы, затянул из желания себя взбодрить, цыганскую протяжную песню.

– А ну, Гридя, достань-ка там у себя баклажку! – сказал Окул Гриде, который один, казалось, не поддался беспокойству, – мы глотнем из нее все по очереди, Горыня, мокрые штаны, зеленый юнец, не хлебавший ни в теории, ни в науке, напугал нас так, что о сию пору конечности трясутся. Словно мы не воины, а черт знает кто.

Окул первым сделал огромный глоток из фляжки и передал ее Всеславу.

– Померещелось тебе, Горыня, голову даю на отсечение! – продолжал Михайлов сын. – Да хоть и в самом деле лешак? Что такого? Плюнуть ему в рожу! Хоть бы враз замыслилось ему стать вот здесь, передо мною, разрази меня гром, если не отстегал бы его нагайкой.

– А раз так, чего ж ты бледный весь? – спросил Горыня, насупившись и мотая головою.

– Я?.. Тебе обратно мерещится?! А, ну, не серди меня и не лезь в эти дела. То же мне новая волна, я – слово, он мне десять в ответ.

Горыня чуть слышно всхлипнул.

– Эй, вы, не собачьтесь! – прикрикнул на них Всеслав.

Баклажка прошлась по отряду и сделала отроков гораздо веселее прежнего. У Искрена щеки расцвели как мак, Дубыня подмигнул повеселевшему брату, тот подмигнул в ответ и широко улыбнулся. Перемысл оборвал заунывную песню. Искрен и Мухомор пустили коней галопом наперегонки. О лешем больше не вспоминали.

Сгущались сумерки, пора была подумать о привале. По всему выходило, что ночь придется коротать в лесу.

– Надо выбрать поляну почище, да поширше, – размышлял вслух Всеслав. – Будем ставить шатер. Окул, полотно захватили?

– Взяли, взяли – подтвердил Михайлов.

Вскоре наши герои выехали на широкую круглую поляну. С одной стороны ее загораживали пушистые ели. Сквозь сомкнутые хвойные лапы не прорвется ни один, даже самый сердитый, ветер. С другой было круглое моховое болотце, топь которого служила естественной защитой от волков и медведей, в изобилии водившихся в Гнилом лесу.

Горыню с Дубыней снарядили за кольями для каркаса, на который натягивают полотно для шатра. Братья быстро вернулись, вид у них был озадаченный.

– Там жилье какое-то, – сказал Дубыня, показывая рукой туда, откуда они только что пришли, – Мы пока деревья для кольев искали, глядь, оно стоит. Только людей не видно.

– Что за жилье? – заинтересовался Всеслав. – А ну, выясним, что там такое.

Всем стало любопытно. Витязи, а вместе с ними и Гридя, засеменили в сторону, указанную братьями. Перескакивая с кочки на кочку, продрались сквозь заросли высокого камыша, росшего по краям болотца.

На болоте, в самой что ни на есть трясине стояла избушка. Хлипкий домишко, сложенный из сосновых бревен, был поставлен на толстые деревянные сваи. Внизу сваи укрепили колышками, отчего казалось, что у избушки куриные ноги. Жилище выглядело старым, срубленным не одну сотню лет назад. Дерево во многих местах сгнило. Влажная кора, словно изодранная когтями дикого зверя, отвалилась и висела клочьями. На стенах темнели пятна плесени.

Вокруг дома разросся бурьян, который кое-где был выкошен под корень. Высоченная крапива, росшая здесь, наверное, с самой весны, лежала плотными снопами, срезанная чей-то ловкой рукой. Сей факт свидетельствовал, что жилье обитаемо.

Путники безмолвно взирали на ветхое строение без окон и дверей.

– Я думал избушки на курьих ножках только в сказках бывают, – сказал Перемысл.

– Да то не курьи ножки, а сваи, чтобы избенка в трясине не утопла. Если сруб ставить прямо на болото, то пол сгниет, – пояснил Окул. – Батя у меня такую же строил там, куда охотиться ездит. Из нее хорошо за утками наблюдать.

– Надо посмотреть, есть ли двери, – сказал Мухомор и начал обходить избушку справа.

Витязи двинулись за ним. Но странное дело, едва только они завернули за угол и собирались взглянуть на заднюю часть, обращенную к лесу, как избушка заскрипела и стала медленно поворачиваться, а вернее отворачиваться от них той самой задней стороной. Словно остерегегалась показывать, что там у нее.

– Видали, видали! – воскликнул Перемысл.

Отроки замерли и переглянулись. Никто не решался двигаться дальше. Болотная избушка, умеющая поворачиваться вокруг себя, крайне озадачила их, заставив впасть в нерешительность.

Избушка тем временем остановилась. Отваливавшаяся с бревен кора продолжала легонько трепыхаться от только что произведенного движения, и в одном месте из пола тонкой струйкой сыпалась сосновая труха.

– Нукося, я снова попробую, – сказал Окул, переведя дух, и острожно шагнул дальше. Все шагнули за ним. Избушка заскрипела и медленно повернулась. Тоже на шаг.

– Фу ты, черт, – недовольно проговорил Окул, опираясь на избушичий бок. Но практически сразу же отдернул руку – дерево было склизким, студенистая склизь запачкала ему руку. Он вытер ладонь о рубашку.

– Я чаю, так мы ничего не добьемся, – веско заявил Перемысл. – Давайте-ка отступимся и попробуем по-моему.

Они отошли от избушки на безопасное расстояние. Откуда не чувствовалась гнилая вонь и не слышно было трухлявого шороха.

Звонким голосом Перемсыл продекламировал:

– Избушка, избушка, встань к лесу задом, а ко мне передом.

Едва он умолк, произошло чудо. Натужно кряхтя сосновыми бревнами, избушка с необычайной резвостью переступила по жидкой грязи куриными лапами, шустро крутанулась на месте и явила удивленному взору отроков обратную сторону. Куриные ноги внезапно подогнулись, словно потеряв равновесие, и со всего маху избенка плюхнулась в болотную жижу, взметнув целый фонтан брызг.

Теперь стало видно, что задняя стена у избушки на курьих ножках совершенно отсутствовала. Округлые срезы бревен торчали один над другим. С крыши, которая в этом месте ничем не подпиралась, вылезла мокрая пакля и прелая солома.

Когда неуклюжее строение со всего маху село в грязь, добрая порция болотного месива налилась за порог, забрызгав стены внутри и снаружи зловонной волной. На полу стояла черная лужа.

В серой темноте избушки – света в ней отродясь не было – отроки разглядели древнюю грязную старуху. Бабка сидела на рассохшейся деревянной колоде и шамкала беззубым ртом, жевала какую-то бесконечную жвачку. Облик у нее был крайне жалкий. На вид ей было лет сто, а на деле, может, и того больше. На голове замызганная косынка, из под которой выбивались седые нечесаные космы. Худое костлявое тело одето в синюю ветхую юбку со множеством заплат.

Неизвестно, заметила ли старуха отроков, в их сторону она не взглянула. Сидела, уставившись в пустоту, и двигала челюстями.

Первым вошел Перемысл. Не обращая внимания на разлившуюся по полу грязь, шагнул через порог. Наступил сапогом в самую лужу.

За ним последовали остальные.

Гридя медлил. Разглядывал избушку, скользил взглядом по обшарпанным стенам, а в это время мысли его не утихая вертелись около курих ножек и странного месторасположения дома, словно нарочно построенного в самой середке болота. Какому строителю пришла в голову столь глупая идея? По лицу Гриди читалось, что ему не слишком охота идти внутрь. Он с удовольствием бы остался на мягкой душистой траве, и вовсе не претендовал на шатер над головой. В шатрах пусть боярские дети ночуют. А он бы прикорнул под кустиком, положил руку под голову, чтобы приятней спать, и дал храпаля. Да и потом однако же, заходить в дом, пусть даже такой грязный и жалкий, без приглашения, он не решался. И то, хозяев стеснять. Они небось сами там друг на дружку напирают, в такой-то тесноте. А тут мы семеро человек здрасьте-пожалте....

Подумал он так и остался на улице.

Глава 7. Ведьмина баня

Внутри дом оказался таким же грязным, как и снаружи. Закопченные стены – избушку топили по черному – прогнивший пол, истрепанная пакля, которой конопатили углы – все это указывало, что обитатели его – люди бедные, живущие в крайней нищете. Запах помоев и навоза висел в воздухе.

Беззубая старуха по-прежнему сидела и созерцать пустоту. С тех самых пор, как витязи зашли к ней в хату, она не проронила ни единого словечка. Ни доброго, ни бранного. Всеслав подумал, что займется ею позже. А пока необходимо решить, где ночевать отряду.

Аггеев считал, что ночевать следует в избушке. Во-первых, не придется возиться с шатром. А во-вторых, и это был главный довод, в доме имеются крыша и стены, они уберегут от непогоды и хищников, которые, Всеслав был уверен, кишмя кишат в Гнилом лесу.

– Если избушка станет на ноги, то ни один волк до верху не допрыгнет, а значит можно не волноваться ни за себя, ни за провизию.

– Ну вот еще, что за необдуманность, – насупившись проговорил Окул. – Я готов цельный пить один только пустой чай, как разговляющийся у которого несварение желудка, если мы в эту хату поместимся вдевятером.

– Откуда же ты девять человек насчитал? – пробасил из угла Дубыня.

– Ну а сколько, по-твоему, ? Нас семеро витязей, Гридя и старуха без зубов.

– Не спеши, Окул, всех не надо. Гридя и бабка в сарае прекрасно переночуют, – возразил ему Аггеев прохаживаясь, словно у себя в горнице.

Противники ночевки в лачуге наперебой приводили свои резоны, главным из которых была страшная вонь, царившая в помещении.

– К тому же, где спать? – вопрошал Михайлов сын, – неужели прямо на полу? Грязно же! Лучше уж на чистой травушке-муравушке, под пологом шатра. А в избе не ровен час, пока спать будешь, таракан в рот заползет. Вон их тут сколько шелестит.

Боярский сын окинул рукой бревенчатые стены, как бы призывая их в свидетели. Тараканов на них, правда, не было. Хорошо ведь известно, что животные эти водятся только в городских хоромах. А в деревенском жилье вместо них пауки и мухи.

На стенах как раз в изобилии развешана была паутина с налипшими на нее прошлогодними мухами. Мохнатые пауки, похоже, прятались по углам. Поджидали, окаянные, когда кто-нибудь зазевается и забудет закрыть рот.

– И потом не хочу я ночевать в ведьминой хате, – гнул линию Окул. – неизвестно еще, что у старухи на уме. А ну как ночью сядет тебе на грудь и защекочет до смерти. Или набросится и задушит, когда ты до ветру пойдешь. Я так вообще не засну.

– Говорят тебе, мы ее в сарай на ночь отправим, – ответил Мухомор.

– Кстати, – заметил Искрен, который, понятное дело, принадлежал к лагерю протестовавших против ночевки в обшарпанной избушке, – почему никто не волнуется за лошадей? То есть мы и провизия будем в сохранности тут наверху, а за конями кто присмотрит?

– Гридя же, – подсказал Всеслав, – Окул Михайлов, когда брал его, уверял, что казачок для этих целей предназначен. Следить за нами и за лошадьми.

– Я ему не очень-то доверяю, – протянул Искрен, – наверняка заснет ночью и не усмотрит.

Проспорив более получаса, они так и не пришли к единому решению. И Всеслав постановил, что каждый пусть спит там, где хочет. Лично он будет спать в избе. А если Михайлов и Несмеянов (Несмеяном звали отца Искрена) хотят отдыхать на свежем воздухе, в шатре или прямо на берегу болотца, то, как говорится, хозяин-барин.

– Ночуйте, пожалуйста, хоть на дереве, а хоть и под деревом, – заключил он.

Теперь о решении нужно было уведомить старуху, сидевшую на своем деревянном троне словно застывшее изваяние. За все время совещания она не проронила ни звука.

Тут только Всеслав вспомнил, что они не поздоровались, когда вошли. И вообще вели себя, словно бабка – пустое место.

Он поспешил исправить оплошность. Выступил вперед, расправил плечи и молвил:

– Здравствуй, бабонька!

В ответ на приветствие старуха по обыкновению промолчала. Это озадачило командира, он-то решил, что та дичится как раз потому, что они не поприветствовали ее, ввалясь гурьбой в дом. Но по всему выходило, что бабка просто-напросто неотесанная деревенщина, которая не знает, как вести себя с приличными людьми. А может и вовсе – грымза, не желающая вступать ни в какие сношения. Всеслав замялся, не понимая, что дальше говорить и как вести себя в подобных случаях.

– Надо было называть ее не бабкой, а хозяйкой, – прошептал Михайлов сын ему на ухо. – Она теперь, небось, обиделась и слова не скажет.

– Не встревай, – одернул его Мухомор, и Окул, потупив очи, смиренно отступил.

– Тут вот какое дело, – Всеслав глубоко вздохнул, стараясь не раздражаться и не повышать голос на глупую старуху. – Мы, бабушка, – государственные люди, едем в дальние края по важному поручению. По какому сказать не могу, потому не твоего ума это дело. Жилище твое мы на ночь изымаем, о чем и ставим тебя в известность, – он помедлил. – Ну, и просим разрешения, дозволяешь ли нам расположиться?

Услыхав последнее старуха переменила выражение и перевела мутный взгляд на Аггеева. Челюсти ее остановились. Она перестала жевать, открыла рот и издала короткий судорожный вздох:

– Ахххххх…

– Что значит «аххх»? – переспросил Всеслав, – Что ты согласная?

– Да где ж согласная, соколик…, – не заголосила, а скорее замяукала старуха. – Места-то у меня на гостей нету… Мне самой-то почти девяносто годов, а и я в избенке-то еле-еле помещаюсь.

– Ты, бабка, не ерничай, – вступил Мухомор, – еле-еле помещается она. Места в хате полно, только грязно очень. Мы с моим названным братцем на лавках поспим, Горыня с Дубыней на печке – она у тебя большая, да просторная. Разместимся как-нибудь. А ты вместо того, чтоб причитать, пошла и прибралась бы в избе-то, выкинула всю рухлядь старую, да паркет свой еловый поскребла. Разве ж можно в такой грязи жить?

– Сил, голубчик, нету…

– Да откуда же им взяться, коли грязь ты все свои девяносто годов разводила. Кабы по чуть-чуть мыла и чистила свои хоромы, так и не нужно было сил, чтобы отмыть. Ну ладно, бабонька, ты нас не жалоби. Мы тоже люди, понимаем про старость твою. Порядок наведешь, как мы уедем, а сейчас, давай, разведи костер, дрова-то вон, вижу, в подклети лежат, да придумай что-нибудь на ужин. Время позднее.

– То последние, на черный день берегу.

Мухомор всплеснул руками, как бы возмущаясь, что старуха еще придумает, чтобы отлынивать от обязанностей, но его остановил Окул:

– Не горячись, братец, оставь бабке дрова. А за хворостом на растопку мы Гридю пошлем. Он хорошего сушняка наберет. Ведьмины дрова отсырели небось, да и неизвестно, дрова ли это, а может косточки человеческие…

Но Мухомору подобные суеверия были чужды.

– Гриде и без того работа найдется, а тут дрова первоклассные лежат. И вовсе они не сырые! Чего за ними бегать лишний раз, бери, да жги.

Последние слова Мухомор сказал грозно, можно сказать прикрикнул на бабку, которая ни за что не хотела ни отдавать дров, ни разводить костер.

Старуха после них как-то дернулась, то ли от переполнявшей ее саму обиды, то ли от безысходности: понятно ведь, что пропали дрова. Плечи ее поникли, и она горестно всхлипнула.

Одновременно с этим огорченным всхлипом окружающие юношей стены заскрипели и задвигались. Это избушка стала подниматься из грязи в которой она сидела. Куриные ноги медленно разгибались в коленках и она с тем же натужным свистом, что и прежде, вставала на них в полный свой рост. Гридя, который так и не вошел внутрь, в последний момент уцепился за порог и повис на нем. Подтянулся на руках, перекинул ногу внутрь, потом вторую и так, наконец, вошел в бесовскую домину.

Когда избушка завозилась, витязи потеряли равновесие. Высоченные Горыня и Дубыня, стоявшие сгорбившись, потому что доставали до самого потолка, не устояли и повалились на пол. Окул осел на лавку и вцепился в нее пухлыми руками, да так, что два ногтя поломалось. Мухомор с Всеславом удержались, потому что схватили друг друга за плечи и расставили пошире ноги. Перемысл и Искрен привалились к стене, запачкавшись копотью и слизью.

И только одна старуха не шелохнувшись сидела на своей колоде. И никакая сила, казалось, не могла ее сдвинуть.

Избушка встала, отряхнулась, словно вышедшая из воды утка, из-за чего находившиеся внутри нее, едва обретшие равновесие, снова повалились на пол, и опять повернулась к лесу передом, а к тому месту, где остались нерасседланные кони и сброшенная поклажа, – задом.

Когда избушка наконец остановилась, Мухомор напустился на старуху.

– Ты играться с нами вздумала, старая, – закричал он, подбегая к ней почти вплотную и притворно замахиваясь на нее раскрытой ладонью. – Думаешь я не понял, что это из-за дров ты нам тут выкрутасы устраиваешь?! Ну, погоди у меня!

Та повернула к нему голову с острым подбородком, словно хотела пронзить его им и сердито зыркнула, но ничего не ответила.

Мухомор, а с ним и другие, однако, быстро угомонился. Было понятно, что грязная старуха, конечно, наверняка колдунья, которая знает, как заговаривать людей и животных, и даже дома. Но витязи наши были парни крепкие, как говорил Иван Васильев, снаряжая их в поход, сам черт им не брат, поэтому какой-то бабки, пусть и колдуньи, они не испугались. Не на тех напала. К тому же что может сделать костлявая столетняя пигалица дюжим молодцам? На нее дунь только, она рассыплется.

Когда избушка повернулась, отроки рассмотрели другую сторону. Отсюда все выглядело совершенно иначе. С переду казалось, что избушка на курьих ножках стоит посредине болота, а теперь выяснилось, что позади нее имелся небольшой дворик, огороженный ветхим плетнем, с присохшим ползучим вьюном на нем. На дворе паслась упитанная пятнистая корова. На шее у нее болтался колокольчик, привешенный на чистую атласную ленту. Рядом с коровой, а вернее под ней примостился теленок, который ласково сосал материнское вымя, мотая безрогой головой.

Перед буренкой высилась высокая куча какого-то корма, который она лениво жевала. Присмотревшись отроки поняли, что корова ест белояровую пшеницу, которую казарменные кони получали по большим праздникам вроде Ильина дня.

– Эге, – сказал Мухомор, – бабка-то, наша прибедняется, что ничего у ней нет, и дрова последние. А скотина-то ее первоклассным кормом питается. И кто, скажите на милость, ей эти корма заготавливает? Где поле возделанное, неужели на болоте? А инструмент для вспашки где хранится? Не удивлюсь, если у нее и сыновья имеются, кто ей и сено косит, и корову пасет.

Старуха, слышавшая речи Мухомора, в который раз промолчала.

– Гридя, – позвал Мухомор, – а ну, сходи-ка, дружок, в сарай. Вон видишь он там, в сторонке. Да погляди, что там у бабки припасено. Глядишь, и дрова лишние обнаружатся, и другие какие корма для скотины. Коням фуражу задать надо.

Говоря это, Мухомор краем глаза наблюдал за бабкой. Та, услышав, что пойдут копошиться в сарае, вздрогнула, но виду не подала. Это не укрылось от отроков. Гридя тоже заметил, что затея ей не по нраву, но возражать не смел.

Курьи ножки стояли высоко, но Гридя – парень шустрый. Знал, что прыгать с высоты нужно не прямыми ногами, а подгибать в коленях, чтобы приземлиться и отпружинить, а не искалечиться, как Васька Ломонос, знакомец его с соседней улицы. Пацаненок неловко сиганул с амбарной крыши и сломал себе не только ноги, но и нос, отчего и получил такое вот обидное прозвище.

Скатившись на полусогнутых, Гридя не спеша потопал к ветхому сараю, стоявшему за пригорком. Пригорок при ближайшем рассмотрении оказался навозной кучей. Здесь копошились облезлые куры во главе с таким же облезлым, потрепанным петухом. У кочета был выдран хвост, в оперенье зияли проплешины.

Витязи столпились у отсутствующей стены и зорко следили за гридиными передвижениями. Окул первый заметил куриц и предложил поймать одну, самую жирную и зажарить на ужин. А лучше двух. Остальным идея понравилась.

– Ну что, старая, продашь нам двух курей? – спросил Мухомор, подходя к бабке и протягивая ей серебряную копейку-холмогорку. – Мы и тебе оставим покушать… Крылышек!

Горыня с Дубыней загоготали удачной шутке. Даже молчаливый по обыкновению Искрен ухмыльнулся.

Бабка подняла на них взор полный немого укора:

– Курочки яички несут. Если их зарезать, без яичек останусь…

– Тогда петуха отдай. Петух-то тебе уж точно ничего не снесет.

Теперь уже хохотали все семеро. Потешались над глупой бабкой, которая любит яички и трясется из-за ощипанного петуха.

Гридя тем временем вошел в сарай. Через худую крышу проступали снопы солнечного света. Пахло висевшей в воздухе пылью и просмоленным деревом. Повсюду была разбросана старая мешковина, тюки соломы, раздерябленные по колоску, пустые глиняные миски с выщербленными краями, черепки, клочья сена.

В самом дальнем углу, ни от кого не таясь, ссыпана была жемчужная наливная пшеница. Спелые зерна источали густой хлебный аромат. Пшеницы было столько, что хватило накормить всех коней и еще осталось бы на завтра, подкрепиться перед дальней дорогой.

Гридя огляделся, подобрал мешковину и накрыл кучу с пшеницей. Сверху накидал солому. Отошел поодаль, прикинул, заметно ли постороннему, что под рваной дерюгой зерно. Подбросил с правого краю соломенной трухи. Снова отдалился посмотреть. Теперь уж точно никто не догадался бы, что под грудой тряпья хранится жито. Если Мухомор или Всеслав и заглянут в сарай, шариться под старыми рогожами не будут. А ведьмина корова с теленком не помрут с голода.

Довольный собою, Гридя вернулся в избушку.

Витязи, сгрудившись возле зияющего проема, ждали Гридю с хорошими вестями. Бабка подошла к краю избушки и смотрела на него своими бесцветными старушечьими глазами.

– Много там пшеницы? – крикнул Мухомор, – А чего с собой не набрал, корма коням задать?

– Нет там ничего, – ответил Гридя, разводя руками в стороны. – Ни вершков, ни корешков.

– Совсем ничего? А что в сарае?

– Ненужный мусор, да прошлогодняя солома.

Произнеся эти слова, Гридя быстро взглянул на старуху. Взглянул и тот час же отвел взгляд. Не хотел, чтобы она видела, что он на нее смотрит. И вдруг ему показалось, что вместо старухи глядит на него молодая черноглазая девка, с нахмуренными соболиными бровями, во взоре которой полыхает огонь.

Гридя зажмурил глаза и потряс головой: «Что за наваждение!» Перевел взгляд туда, где ему привиделась девка. Там, как и прежде стояла жалкая старуха с повисшими вдоль тела костлявыми руками и провалившимся ртом.

– Тьфу ты, – выругался с досады Мухомор.

– Эй, Гридя, – крикнул сверху Окул, – поди поймай петуха, будем кашу из него варить на ужин.

Гридя кивнул и побежал обратно к навозной куче, где и принялся ловить петуха.

Кочет только на вид оказался тщедушным, а, может, Гридя после целого дня пути верхом так умаялся, что потерял сноровку, но только ему никак не удавалось изловить птицу.

Гриде пришлось пойти на хитрость, чтобы ни в коем случае не поймать петьку. Со стороны должно выглядеть, будто он старается из последних сил, но никак не может улучшить момента. Едва он протягивал руки, чтобы схватить петуха за шею или крылья, как тот уворачивался и убегал, сверкая шпорами. Вернее всем казалось, что уворачивался.

С высоты избушки на курьих ножках сыпался град ругательств. Петуха называли шельмецом, пройдохой и бестией. Гридю – неумехой, раззявой и дурнем. Ни птица, ни человек на прозвища не обижались. Каждый занимался своим делом: петух уворачивался, Гридя не слишком усердно его ловил.

Побегав за рябой шельмой достаточное количество времени, и дав всем понять, что в руки пернатое не дастся, Гридя опустился в изнеможении на землю.

– Что за бестолочь, – ругался Мухомор, – дай-кося, я сам его поймаю. Старого петуха поймать не может, тоже мне казачок!

И хотел было слезать вниз.

Но тут неожиданно заговорила старуха.

– А что, добры молодцы, не хотите ли вы перед ужином в баньке попариться? Сынок мой с утра сегодня приходил, так я баньку топила ему, она еще горячая. Вам как раз пару хватит. А? А пока потеть будете, я как раз вечерять соберу и каплуна изжарю.

Отроки рты пораскрывали от столь щедрого предложения. Только что старуха упрямилась и ни в какую не соглашалась отдать птицу даже и за деньги, а теперь предлагает не только самолично приготовить драгоценного петуха, но и попариться в неизвестно откуда взявшейся бане. Они никак не ожидали, что у ведьмы оказывается есть еще и сын, наверняка тоже ведьмак, а, может, и кто похуже, который приходит, чтобы помочь ей сделать какую-то работу. Какая работа может быть у старой бесовки, которая целый день сидит посреди избушки на деревянной колоде и разглядывает ельник?

Предложение, однако же, было столь заманчивым, что они не стали выяснять, откуда посреди болот взялась растопленная банька, и почему они сразу ее не заметили, не почуяли банного духа.

– Вот это дело! – проговорил Всеслав, радуясь, что скоро пропарит уставшее тело. – Молодец, бабка, соображаешь. Я-то уж было решил, что ты совсем того, безмозглая, и никак мы с тобой не столкуемся, а ты ничего, исправилась! Дошло, наконец, что служилым людям, кои целый божий день в седле тряслись, в баньке попариться – наивысшее удовольствие. Давно надо было предложить! Ну?! Я давеча так и не спросил. Как звать-то тебя, бабушка?

– Федосья.

– Федосья… Так мою тетку, покойницу звали. Хорошая была баба, приветливая, хлебосольная, от нее не один гость не уходил без того, чтобы она его щами не попотчевала или подорожной чарки не поднесла. Совсем навроде тебя! Ну, а где ж банька-то твоя? Надеюсь, ты не в печи париться нам предлагаешь? Чай, не дети, Горыня с Дубыней в дверь-то еле пролезли, в печку они точно не поместятся.

– Нет, не в печку. А банька моя, мил человек, во дворе, за сараем.

– Да где, не видно, покажи, – сказал Всеслав, оборотившись и силясь разглядеть баню.

Старуха встала с колоды, служившей ей вместо табуретки и оказавшейся большой ступой, в которой толкли просо, покашляла, поворочала языком во рту, плюнула на три угла и проговорила.

– Садись, милая… Да, потихонечку…

Только когда куриные ножки заскрипели, и избушка стала медленно садиться, отроки поняли, к кому обращалась Федосья.

Домик аккуратно примостился назад в болотную жижу. В этот раз через порог не залилось. Никто из стоявших внутри не упал и даже не покачнулся.

Старуха поманила пальцами Всеслава, а за начальником к ней подошли и другие отроки, и они гуськом словно цыплята за курицей засеменили по протоптанной в бурьяне – с этой стороны он стоял некошеный – тропинке.

– Где же баня?! – вопрошал Мухомор, уворачиваясь от высокой крапивы, достававшей иной раз до локтей. – Ей богу, если это опять одна из твоих шуток!