Как разбудить в себе Шекспира. Драмтренировка для первой пьесы

Дидактика

Многие начинающие писатели формулируют свою художественную задачу так: я хочу повлиять на мир, сделать так, чтобы добро победило зло. Для этого я напишу пьесу о добре, научу людей, как надо. Не буду описывать ужасы, а сразу перейду к светлому.

К сожалению, такая стратегия не работает. Изображение добра не приведет к тому, что люди автоматически станут хорошими. И обратная ситуация – зло, к счастью, не станет для нас более привлекательно, если мы прочтем о нем в пьесе. Об этом писал еще Лотман: «Искусство – не учебная книга и никогда не было каким-то практикумом по морали. Мы говорим, что современное искусство очень опасно – там очень много пороков. Возьмем Шекспира. Что мы читаем в его трагедиях? Убийства, преступления, кровосмесительство, ужасные действия на сцене. В одной трагедии вырывают глаза (это “Король Лир”), в другой – вырезают язык и обрубают руки изнасилованной героине – все это чудовищно. Но в искусстве почему-то все это оказывается возможным, и никто у нас никогда не обвинит Шекспира в безнравственности». Думаю, многие рады были бы обвинить Шекспира в безнравственности, но чтут иерархию – а в ней есть те, кого критиковать нельзя, и есть современные авторы – вот их можно пинать сколько угодно.

Что плохого, спросите вы, если литература поучает? И если задать вопрос шире – разве задача искусства не учить и воспитывать, разве не берет оно на себя такую вполне утилитарную функцию? Берет. Да, искусство может все это делать, даже пропагандировать, убивать – мы помним, как много хорошего для распространения фашизма сделали талантливые фильмы Лени Рифеншталь и как помогало воевать стихотворение Константина Симонова «Убей его!». Искусство много чего может, даже быть абсолютным злом. Но дидактика – это тот вектор, который уводит ваш текст от художественности. Сравните назидательные сказки для крестьянских детей Льва Толстого и его же художественные тексты, например «Детство».

Это произошло с литературой эпохи Сталина: только сверхталант отдельных писателей мог уберечь их от создания плохой литературы, которую требовало государство. «В сущности, литературные вкусы и пристрастия Ленина были типично обывательскими, буржуазными, – пишет Набоков, – и с самого начала советский режим заложил основы для примитивной, провинциальной, насквозь политизированной, полицейской, чрезвычайно консервативной и трафаретной литературы».

В тоже время, если разбираться в этой плохой литературе, то по сравнению с мировой она будет проникнута высоким идеализмом, глубокой гуманностью, твердой моралью. «Мало того: никогда ни в одной стране литература так не славила добро и знание, смирение и благочестие, так не ратовала за нравственность, как это делает с начала своего существования советская литература, – пишет Набоков. – Советская литература несколько напоминает те отборные елейные библиотеки, которые бывают при тюрьмах и исправительных домах для просвещения и умиротворения заключенных».

Такие лошадиные дозы дидактики возникли сразу по нескольким причинам. Во-первых, выстраивание вертикали: власть – это родитель, а народ – это ребенок. Если Сталин – отец народов, то он вроде как может и повоспитывать. Такой вектор, конечно, способствует тотальной инфантилизации людей, формированию выученной беспомощности, невозможности повзрослеть – и как эхо мы имеем искусство застоя, в котором слабый герой мается по жизни («Утиная охота», «Полеты во сне и наяву» и т. д.).

При этом еще до эпохи Сталина был русский авангард с его идеей утилитарного искусства, которое прямо воздействует на зрителя. Поэты, художники, кинематографисты сознательно работали на территории образования зрителя, существовали даже санитарно-просветительские театры с пропагандой гигиены. Художники хотели создать нового человека, изменить кардинально народ, выдавить из каждого раба, растворить рабство. Вместо этого растворились сами – в той диктатуре и пошлости, которые наступили совсем скоро.

Вывод один: ни в коем случае не поучайте. Не надо изображать тотальное добро без его противоположности, не надо указывать читателю на высокие образцы и требовать восхищения – представьте разные точки зрения, и читатель сам сделает выводы (так читатель превратится в зрителя – то есть появится спектакль). Не превращайте текст в плакат, иначе его никогда не поставят в театре.

Берите пример с Чехова. «Вместо того чтобы сделать из персонажа средство для поучения и добиваться того, что Горькому и любому советскому писателю показалось бы общественной правдой, то есть выставить его образцом добродетелей (как в пошлом буржуазном рассказе, где герой не может быть плохим человеком, если он любит мать или собаку), – пишет Набоков, – вместо всего этого Чехов изображает живого человека, не заботясь о политической назидательности и литературных традициях». Открыто признавал превосходство стиля перед моралью и Флобер.

И пусть вас напугает пример Гоголя, который закончился как писатель в тот момент, когда решил, что должен всех поучать. Он хотел вселять гармонию и покой прямым способом, писал письма с проповедями друзьям, но, как и всегда бывает с дидактикой, это оказалось неубедительно и пошло. Он не смог написать продолжение «Мертвых душ» и погиб сам.

Да, можно написать роман с лучшими намерениями, а он спровоцирует в мире совсем другое действие, потому что плохо написан. Поэтому стоит концентрироваться на том, чтобы писать хорошо, не стремясь к проповеди.

Не путайте дидактику и месседж (что автор хотел сказать своим текстом, какая основная идея, смысл, послание) – первая запрещена, второй необходим. Тут нужна точная пропорция, как с солью: пересолил – дидактика. Например, послание сказки Гофмана «Крошка Цахес»: если тебе дали чудесную способность, привилегию, но ты не воспользовался ею, чтобы стать лучше, то у тебя ее заберут. Это напоминает притчу о талантах, рассказанную в Библии: хозяин имения перед длинным путешествием раздал таланты (деньги) рабам своим: двое пустили их в дело и приумножили, а один просто зарыл в землю, не приумножив, и хозяин был недоволен им. Но при этом Гофман не поучает нас и ничего не навязывает, его месседж рождается органично, из всей структуры произведения.

Очки заготовленных представлений

А теперь речь пойдет о тренировке такого навыка, как наблюдательность. Флобер сравнил писателя с насосом, который спускается в недра предметов, в глубинные слои, и выпускает на солнечный свет гигантскими снопами то, что было придавлено землей и никому не видно. Да, писатель должен вникать в самую глубину происходящего, в глубину человека, времени, ситуации, и при этом он должен видеть, слышать, обонять, осязать и чувствовать кожей лучше, чем обыватель, – об этом говорил еще Иван Бунин, в совершенстве развивший свои способности.

«До появления Гоголя и Пушкина», – говорит Набоков, – «русская литература была подслеповатой. Формы, которые она замечала, были лишь очертаниями, подсказанными рассудком; цвета как такового она не видела <…>. Небо было голубым, заря алой, листва зеленой, глаза красавицы черными, тучи серыми и т. д.» Потом пришли писатели и увидели, что небо на восходе солнца может быть бледно-зеленым, снег в безоблачный день густо-синим, река лиловой и желтой, если отражает закатное небо, а на листьях может качаться узор света и тени.

Почему так важно замечать детали? Потому что только такое усилие приближает нас к жизни и удаляет от иллюзии. Самое мертвое, что может быть в искусстве, – это когда мы подменяем описание жизни нашими теоретическими представлениями о ней. Представления вторичны, мы получили их из других книжек, они уже пережеваны и переварены, они шаблонны. Тогда как живая жизнь противоречива, она наполнена огромным количеством неописанных никем, а значит, невидимых и незамеченных обывателем красок, звуков, вкусов, ощущений, запахов. Единственный способ действительно увидеть реальность – это снять очки заготовленных представлений. Ваша задача – обнулиться как наблюдателю, увидеть, услышать и почувствовать впервые, как будто вы сегодня родились. Непредвзятость, свежесть восприятия – это путь художника.

Набоков писал: «В чем же суть этих иррациональных норм? Она – в превосходстве детали над обобщением, в превосходстве части, которая живее целого, в превосходстве мелочи, которую человек толпы, влекомой неким общим стремлением к некой общей цели, замечает и приветствует дружеским кивком. <…> Я вспоминаю рисунок, где падающий с крыши высокого здания трубочист успевает заметить ошибку на вывеске и удивляется в своем стремительном полете, отчего никто не удосужился ее исправить. В известном смысле мы все низвергаемся к смерти – с чердака рождения и до плиток погоста – и вместе с бессмертной Алисой в Стране чудес дивимся узорам на проносящейся мимо стене».

Марина Разбежкина рассказывала про одного своего ученика, который в рамках учебы снял короткий фильм о пенсионерке. Он вооружился «знанием жизни», его представления о проблемах пенсионеров были весьма определенны – то есть на нем были те самые очки заготовленных представлений. Он не обнулился, а значит, не заметил, что интервьюированная им женщина – бывшая балерина, и ее судьба прошла мимо него. Он обобщил, не увидев ее уникальность, которая была выражена в деталях: через постановку ступней, положение кистей рук, осанку, манеру держать подбородок. Его фильм остался банальностью.

Кроме того, часто именно деталь воздействует сильнее всего. Чем бы стали фильмы Сергея Эйзенштейна, если бы не его умение увидеть что-то, казалось бы, неглавное. Вспомните коляску на Потемкинской лестнице из фильма «Броненосец “Потемкин”», волосы убитой женщины и мертвую лошадь, повисших над водой при разведении моста – в фильме «Октябрь».

Именно внимание к детали позволяет нам создать новые миры. «Удел среднего писателя, – писал Набоков, – раскрашивать клише: он не замахивается на то, чтобы заново изобрести мир – он лишь пытается выжать все лучшее из заведенного порядка вещей, из опробованных другими шаблонов вымысла. <…> Но настоящий писатель, который заставляет планеты вертеться, лепит человека и, пока тот спит, нещадно мнет его ребро, – такой писатель готовыми ценностями не располагает: он должен сам их создать».

Деталь – это способ создать подтекст. Меньше всего хорошая пьеса должна быть похожа на собрание общих мест, где автор прямо называет чувства и мысли своих персонажей, без загадывания зрителю загадок, без подтекста, не давая нам возможности самим что-то понять. Вот Гуров из «Дамы с собачкой» приезжает в город, где живет его любимая и где он надеется ее встретить. Плохой писатель дал бы нам бегущую строку мыслей Гурова, где сообщил бы, что боится старости, смерти, боится того, что Анна разлюбила его, что ему стыдно перед женой и его преследует чувство вины. Плохой драматург составил бы монолог, где Гуров нам все это откровенно рассказывает. Но Чехов описывает душевное состояние героя так: Гуров замечает серый ковер, сделанный из солдатского сукна, и чернильницу, тоже серую от пыли, с всадником со шляпой в поднятой руке и отбитой головой. Мы понимаем состояние героя, чувствуем его – и это угадывание доставляет нам удовольствие.

Вербатим – это способ натренировать свое ухо. Вы собираете устный текст – то, как люди говорят на самом деле. Обычно люди говорят неправильно, используют слова-сорняки, повторы, не договаривают фразу, ошибаются. И если мы не вмешиваемся в этот процесс, а просто записываем на диктофон, то начинаем слышать, как на самом деле звучит устная речь, – а значит, учимся эту устную речь передавать, а потом и создавать. Очень важно в этот момент снять очки заготовленных представлений – не модерировать ответы и быть готовым услышать то, чего не ожидаешь.

Техники, близкие к вербатиму, возникли в России еще в 20-е годы XX века; они использовались «Левым фронтом искусств», но потом были забыты, как и многие достижения авангарда. И возродился вербатим в 1970-е в ленинградском театре-клубе «Суббота», сделавшем в то время имя своими документальными спектаклями и хеппенингами. Следующий всплеск интереса случился уже у англичан – театр Royal Court широко использовал этот метод для создания спектаклей, и так вербатим пришел в Россию, так возник Театр. doc. Сырая, необработанная речь героев – это по сути документ, зритель понимает, что текст не выдуман драматургом, а подслушан, и поэтому к нему много доверия.

Писатель, тренирующий свою способность слышать живую речь, увеличивает, как ни странно, художественность своего текста, будь то пьеса, рассказ, сценарий, роман – везде говорят люди, и надо, чтобы говорили они правдоподобно. Даже если писатель конструирует сложный язык, как, например, Платонов, этот язык создан на базе услышанного, документально подмеченного. У хорошего писателя устная речь персонажей свободна от шаблонов и непредсказуема.

– В котором часу вас будили в лагере?

– В половине, – она подавила новый зевок. – Седьмого, – дозевнула до конца с содроганием всего тела. – Седьмого, – повторила она, и горло у нее снова стало наполняться.

Владимир Набоков, «Лолита».

Противоречие и контраст

Наша следующая настройка – настройка контраста наших художественных текстов, или, другими словами, умение видеть и воспроизводить противоречие.

Самое контрастное из известных произведений живописи – «Черный квадрат» Казимира Малевича. Малевич как великий теоретик авангарда высказался этой картиной (и не только ею) в том числе о принципе контраста: чтобы сделать белое белее, нужно разместить рядом черное, которое и нужно сделать черным, даже если изначально оба эти цвета – неопределенно серые.

«Искусство обладает великим свойством: противоречием, – писал Лотман. – Своих внушительных дам Рубенс как бы вешает в воздухе – они не стоят на земле, они плывут <…> они – в противоречии со всем миром – летят. У Веласкеса <…> нарисован прекрасный стройный человек, умное, почти рыцарское лицо, но он – карлик, то есть шут. Это показано тем, что рядом с ним поставлена собака, которая почти с него ростом. Веласкес вводит нас в прекрасный ужасный мир, который прекрасен – и ужасен, который красив – и отвратителен, он вводит нас в мир противоречий».

Что было бы, если бы дамы Рубенса сутуло оплывали на корявых табуретках? Что было бы, если бы Веласкес изображал только красивых собак? Мы бы не узнали ни о Рубенсе, ни о Веласкесе, наше сердце бы не замирало. Но жизнь противоречива – и мы как потребители искусства ценим тех художников, которые говорят нам об этом.

«В “Шинели” и в “Превращении” герой, наделенный определенной чувствительностью, окружен гротескными бессердечными персонажами, смешными или жуткими фигурами, ослами, покрасившимися под зебру, гибридами кроликов с крысами, – пишет Набоков. – <…> Абсурдный герой обитает в абсурдном мире, но трогательно и трагически бьется, пытаясь выбраться из него в мир человеческих существ – и умирает в отчаянии».

Если бы Гоголь окружил Акакия Акакиевича такими же, как он, то никакой трагедии бы не родилось: деликатные люди помогали бы друг другу и нежно распивали чай по вечерам. Если бы Грегор Замза встретил настоящую любовь со стороны своей семьи, то прожил бы долгую жизнь избалованного домашнего любимца. Но в обоих случаях произошла трагедия, которая многое сообщает о нас и об устройстве нашего мира. Изображение этой трагедии дает нам возможность не превратиться в сослуживцев Башмачкина или в семью Замза.

«Мастерство Кафки, – пишет Набоков, – проявляется в том, как он накапливает, с одной стороны, энтомологические черты Грегора, все печальные подробности облика насекомого, а с другой – прозрачно и живо раскрывает перед читателем его нежную, тонкую человеческую душу».

Из автоматической жизни Грегор был выброшен в жизнь насекомого, чтобы как можно ярче обнаружить его человеческие черты, которые были не так заметны, когда он был человеком. Он стал больше похож на человека, когда стал насекомым, – вот парадокс, сочетание противоречий, контраст черного и белого. И он стал больше похож на человека, обнаружив свою уязвимость – хорошая подсказка всем нам, тренирующим собственную способность чувствовать боль.

Контраст – это принцип, существующий на всех уровнях текста, даже в диалоге. В сериале «Kidding» герой Джима Керри (Джефф), пережив потерю сына, приходит в больницу для онкобольных. Он – знаменитость, ведущий детской передачи, такой бесполый добрый волшебник с перчаточной куклой, от имени которой разговаривает с пациентами, как бы веселя их. И вот салон красоты при онкоцентре, пациентки наводят красоту, и среди них еле живая лысая девушка (Вивиан). Он подходит к ней.

ВИВИАН. Через шесть недель я умру. Иди помоги тому, кому не все равно.

ДЖЕФФ. Значит, тебе уже все равно?

ВИВИАН. Да.

ДЖЕФФ. Тогда зачем ты делаешь педикюр?

Она улыбается – контакт налажен, они (спойлер) довольно скоро займутся сексом. Что произошло в этом коротком диалоге? Джефф заметил противоречие между тем, что говорит Вивиан и что делает. Она собирается умирать, но делает педикюр, а дела всегда убедительнее слов. Очевидно, что в Вивиан не умерла надежда жить, а значит, Джефф может повеселить ее.

Все не то, чем кажется – этот принцип тоже вписывается в категорию «Противоречия». Например, глыба льда, торчащая над поверхностью воды в океане или море, это только 10 % от того, что скрыто под водой, политики врут, Версаль – это на самом деле вонь, дохлые кошки, экскременты на улицах, а также скучная и изматывающая борьба за то, чтобы быть поближе к королю. Духи – это не приятное дополнение к чистому телу, а изначально способ замаскировать неприятный запах немытого тела. «Делу время, а потехе час» – это не про то, что надо много работать и только часок веселиться: «час» и «время» были абсолютными синонимами тогда, когда возникла эта поговорка, теперь в переводе на современный русский она должна звучать как «делу время, потехе время». Гигантская клубника может быть абсолютно безвкусной, Голиаф не был самым эффективным воином, прекрасное растение может быть плотоядным, милый человек – маньяком, роскошный театр – убогим по качеству спектаклей. На приеме «все не то, чем кажется» построены детективы, комедии и драмы, и разгадывать ребус – «а как же на самом деле?» – нам как зрителям никогда не надоедает.