4 глава
Похороны
Квартира казалась необъятной для него одного. Германа не оставляло ощущение, что как только он встанет с кровати, то непременно заблудится и навсегда пропадет в этих пустых стенах. Без Марины здесь все выглядело мертвым, застывшим. Никакого уюта.
Марина… Герман вспомнил ночной разговор. Был ли он? Или это ясный сон помутненного рассудка? Пальцы нащупали холодный пластиковый корпус мобильного телефона. Взгляд побежал по строчкам журнала вызовов.
Да! Есть! Звонок от нее в «принятых», в два часа ночи. Значит, не приснилось.
Она вырвала его из скрипучего песнопения ржавых качелей. Вырвала легкой рукой, улыбающимися прозрачно-голубыми глазами, которые смотрели прямо в душу откуда-то издалека. Настолько издалека, что Герман не мог понять, снится ему этот голос или явь проступает сквозь мутную завесу сна. Чудился ему чужой потолок, насмехающийся пыльной известкой и манящий свисающей вниз веревкой, словно крысиным хвостом покачивалась она в такт заунывному напеву.
– Алло! Алло! Герман?
Сильнее застонали качели, будто сумасшедший ветер заламывал их ржавые суставы.
– Марина? Где ты, Марина? – И онемевшими, еще в оковах сна, руками сжимал он маленький корпус мобильного телефона: – Марина… Марина, знаешь, у меня студент умер…
Голос, словно с противоположного полюса вздохнул:
– Как ты?
– У меня студент умер, – твердил Герман и, крепко прижав к уху холодную трубку, слышал ее дыхание, совсем рядом, как раньше – на этой подушке. Протянуть руку и почувствовать ее тепло – так реально было когда-то… Но она дышала и сейчас дышит вместе с ним, в этом мире.
– Нам надо встретиться. Слышишь? Мне нужно тебе сказать…
– Что сказать?
– Я позвоню. Надо встретиться, – сказал тихий и мягкий голос.
– Где ты, Марина?
– Я позвоню…
Дыхание оборвалось. Но Герман чувствовал его там, за короткими гудками, на другом полюсе реальности.
Был разговор! Она хочет ему что-то сказать. Он облегченно вздохнул. Неужели вдалеке забрезжил свет? Мысли о том, что скоро жизнь войдет в привычную колею, наполнили силой его обмякшее тело. Герман поднялся. Кутаясь в одеяло от утренней прохлады – окно, оказывается, всю ночь было открыто настежь – Герман направился на кухню.
Пальцы потянулись к выключателю. Щелк – и родная люстра с абажуром, похожим на колокольчик с бахромой, отозвалась желтоватым электрическим светом.
Пряный аромат кофе с корицей – вот, что отрезвит ум и выветрит ночной кошмар из головы. Герман иногда с ужасом думал, что же будет, если кофе когда-нибудь потеряет свою волшебную животворящую силу? Как же различать зыбкую границу сна и яви, освежать ум и прояснять сознание? Чем еще, если не кофе, обозначать начало нового дня?
В осевшей пыли на рабочем столе еще жил призрак вчерашнего дня, дремал на серой бумаге загадочной бандероли. Бандероль! При взгляде на нее Герман поморщился. Его словно окунули в мутную воду, смердящую и застойную. Таким сейчас он представлял себе кабинет завкафедрой. Снова захотелось очиститься.
Постепенно события ушедшего дня вереницей выстроились в ряд – Герман вспомнил и про Олега, и про странный разговор, потерянные лица студентов. Они все стояли здесь, перед ним – не вычеркнуть, не стереть из памяти. «Третий день, – сообразил он, – третий день сегодня».
Руки нехотя потянулись к коробке. Под грубой бумагой оказалось что-то вроде футляра, а внутри – удивительная вещь. Ничего подобного Герман в руках еще не держал.
Он никогда не был ни ценителем, ни знатоком оружия. В армии служить не довелось. Да и тяги к всевозможным мужским забавам – охоте, рыбалке, стрельбе, метанию ножей – он не испытывал. Но эту тяжелую из холодного металла штуку выпускать из рук совсем не хотелось.
Старинный, по всей видимости, века девятнадцатого, кинжал в богатых, покрытых серебряной чеканной зернью, ножнах походил скорее на произведение искусства. Зеркальная поверхность лезвия сверкала на солнце. Чьи-то руки щепетильно следили за оружием – начищен до блеска. На головке рукояти в обрамлении чеканного кудрявого узора восседал черный плоский жук. Расправленными крыльями, украшенными бирюзовой глазурью, он держал над своей головой красный круг. Эмблема приковывала взгляд. «Скарабей, что ли? – рассматривал Герман необычный символ. – Где-то я уже видел подобное».
От любования необычным подарком отвлек звонок. Олечка – аспирантка:
– Похороны сегодня в двенадцать. Придете? Адрес только запишите.
Кинжал так и остался ловить солнечные блики своим холодно-зеркальным лезвием чуть поодаль от ноутбука на рабочем столе.
А Германа снова подхватила волна вчерашнего водоворота событий и понесла на своем хребте по адресу, нацарапанному на скорую руку.
Всегда ощущается какой-то второй кожей, когда в доме покойник. Охота спрятать лицо в воротник, натянуть рукава подлиннее, чтобы ни один кусочек тела не пропитался этим запахом смерти. Еле уловимо он парит уже на подходе к дому. И кажется, что этот ползучий аромат просачивается в каждую пору, пропитывает тебя с каждым новым глотком воздуха.
Герман не любил прощания. И гробов с детства боялся. Обшитый бордовым бархатом ящик вызывал необъяснимый мистический ужас. Вот и сейчас напуганный мальчик с опаской выглядывал из-под насупленных бровей взрослого преподавателя.
Уже на подступе к квартире, на лестничном пролете, доносились всхлипы, вздохи и тихое перешептывание. На пороге толпились студенты. Девчонки мялись, не решаясь зайти внутрь. На бледных лицах выступал страх – страх взглянуть на молодую, но прервавшуюся жизнь.
– Говорят, надо за ноги потрогать, тогда сниться не будет, – донеслось из толпы.
Герман подошел ближе. Возложив к ногам покойного студента две красные розы, он обвел взглядом присутствующих. Раскрасневшиеся и опухшие щеки Ирки Кастинцевой то прятались, то выныривали из-за плеча женщины, словно черным истуканом стоявшей у гроба, – казалось, она замерла и превратилась в столп. Ни дыхания, ни движения – ничего. Словно жизнь испарилась из этого хрупкого тела. Темная вуаль скрывала от всех глаза, но скользящие по щекам слезы выдавали зажатую внутри боль.
«Наверно, мать», – подумалось Герману.
Мрачной вереницей люди потянулись к выходу. Бледнолицые ребята, стиснув губы, несли на своих плечах немой груз.
Небо хмурилось, одаривая землю серой моросью. Герман продрог. Он терпеть не мог раннюю весну с ее сыростью и слякотью. Завывание ветра, словно церковный хор вдалеке взял высокую ноту за упокой, проносилось над кладбищем.
Герман стоял, кутаясь в легкий плащ, и смотрел на свежую могилу. Коллеги-преподаватели почему-то держались на расстоянии и лишь изредка бросали на Германа косые взгляды.
– А эта… так и не пришла, представляете? – раздался знакомый голос за спиной.
Ирка будто подкралась сзади.
– Кто не пришла? – переспросил Герман.
– Ну подружка его новая. Хотя подружкой назвать ее сложно. – Ирка поморщилась, предусмотрительно огляделась по сторонам и шепотом добавила: – Она вроде как старше его была. Намного.
Недобрым взглядом стреляла в их сторону женщина-истукан.
– А эта женщина в черном, с вуалью – мать его? – поинтересовался Герман.
– Да! Надежда Петровна, – шмыгнув носом, ответила студентка. По-видимому, холод пробрал не только Германа. Ирка ежилась и переминалась с ноги на ногу. Нос порозовел. Да и щеки сияли нездоровым румянцем. – Жалко ее пипец как!
– Тебе согреться надо бы. Беги туда, совсем заиндевела, – Герман указал на автобус, который привез всех вузовских гостей, – простудишься, чего доброго.
– Да ладно, ничо со мной не будет.
Минуту спустя Герман подошел к матери Олега. Не мог он смотреть со стороны на этот сгусток боли. Не мог уйти, ничего не сказав. Да, слова не утешат, не помогут и сына этой женщине не вернут. Но все же не по-людски как-то…
– Надежда Петровна, примите мои соболезнования, – начал он, – для нас всех это такая…
– Вы Герман Петрович? Его дипломный руководитель? – резко перебила она.
– Да, – ответил Герман.
Внезапный порыв ветра словно вырвал мысли, как листки бумаги, и развеял над одиноко-серыми памятниками. А возможно, это острый взгляд одурманенных горем глаз кольнул. Герман растерялся.
– Это все вы со своими статьями! – выпалила женщина. – Втянули мальчика во что-то, а теперь совести хватает сюда приходить, в глаза мне смотреть!
– К-куда втянул? – От неожиданности Герман начал заикаться. Он и припомнить не мог, когда еще случалась с ним подобная странность. – Я что-то не понимаю.
– Он еще не понимает, – голос женщины срывался, дрожал, – да это все статьи ваши. Олег сам не свой стал. Все твердил: «Мама, ты не представляешь, там тако-о-ое!» И ночами у компа все да у компа своего, не отрываясь.
Женщина всхлипывала, судорожно заглатывала воздух и говорила, словно не могла остановиться:
– Уж не знаю, чего вы ему дали, над чем таким работали, но только из-за вас это все. Не выдержал он.
– Я не понимаю, – растерянно твердил Герман.
Он и правда никак не мог взять в толк, что особенного было в статьях. Хотя где-то в глубине души неприятно елозила мысль-предчувствие, что недобрым веет от его работ.
– Он еще и остыть не успел, как эти стервятники пришли, вещи его перерыли, компьютер изъяли. – Последнее слово женщина уже пропищала. Рыдания душили ее. Не в силах сдерживаться, обезумевшая мать закрыла лицо руками и дала волю слезам.
То ли озноб, то ли испуг пробирал Германа до костей. Зуб на зуб не попадал, а мысли путались. Рядом с рыдающей матерью, у сырой могилы ее сына Герману хотелось просто убежать, спрятаться. Чувство вины овладевало сознанием, притупляя голос разума. В чем? За что? Не важно. Виноват!
– К-какие с-стервятники? К-кто изъял? – проговорил Герман, протягивая женщине платок.
– А я откуда знаю? – всхлипывала она. – Корочки показали какие-то, прошли и вынесли все. Не оставлять силы на обратный путь, да? Так, да, вы их учили?! Вот и не оставил!
Хрупкий и дрожащий, словно иссохший, с размытыми, изъеденными контурами лист, силуэт женщины отдалялся, а Герман стоял у свежего бугорка сырой земли и так много хотел спросить. Но разве ответит теперь молчаливый хозяин могилы?
«Упустил я что-то, проморгал…»
За большим столом в окружении знакомых и незнакомых людей, под бряканье посуды и всхлипы, молча жевалось одиночество. Одиночество со вкусом кутьи. Прилипало к зубам, приторно-сладкое, оно будто лишало воздуха. Хотелось вырваться наружу и дышать, жить. Но Германа не оставляло ощущение, что оплакивал он не только паренька.
– Герман Петрович, – окликнул кто-то в тот самый момент, когда Герман уже собрался незаметно покинуть университетскую столовую, – погоди. Давай выйдем на улицу, поговорим. Тут и правда душновато.
Степан Федорович нагнал его, наскоро пожал руку и повел к выходу. Лоб у завкафедрой блестел, покрытый испариной. И весь он был запыхавшийся, оборачивался то и дело, словно тайком пробрался в чужой дом и скрывается от посторонних глаз.
Герман ничего не ответил, молча пошел следом, лишь рукава натянул на кисти рук да туго зажал в кулаки.
– Похороны да поминки всегда дело такое, малоприятное, – начал Степан Федорович издалека. По нему было видно, что разговор он затеял вовсе не о поминках, да вот подойти к делу все никак не решался, мялся да взгляд отводил.
Герман всегда чувствовал какое-то отвращение то ли к себе, то ли к собеседнику, когда тот вот так не мог в глаза при разговоре посмотреть. Если скрывать тебе нечего и совесть чиста, то прятаться да вилять не будешь. И говорить с таким тошно. Будто маска какая-то перед тобой. Так и хочется бегающие глазки поймать да заглянуть в эту муть непроглядную.
– Ты что-то сказать хотел? – сухо спросил Герман, когда они вышли на улицу и остановились у крыльца служебного входа.
Разводить долгий и пустой разговор ради приличий ему совсем не хотелось. Ни повод, ни настроение к тому не располагали.
– Да, Герман Петрович, я собственно по делу, да, – снова замялся начальник, – тут, эта, следователи уже беседовать с нашими стали. Так вот это, возвращаясь к нашему разговору-то, ты подумал?
– А что я должен был подумать? Я, по-моему, уже все сказал.
Степан Федорович вздохнул глубоко, помолчал, оценивающим взглядом окинул Германа с головы до ног.
– Необдуманно ты тогда сказал, Герман Петрович. Все-таки юноша не совсем в себе был. Да и нам лишние проверки ни к чему. – Он сделал многозначительную паузу и добавил, перейдя на шепот: – Даже мать бедолаги говорит, мол, что не в себе он был. Странный. Но, правда, она вполне недвусмысленно намекает, что работа над дипломом его из себя-то и вывела. Да-да! Учти.
– Ну так и что? – возмутился Герман. – Лично я не замечал в его поведении ничего такого. И ребята, друзья его, кстати, тоже. А мать сейчас не в том состоянии, чтобы…
– Эк ты поосторожнее, – перебил его Степан Федорович, – не тебе оценивать, в каком мать состоянии. Следователи не психоаналитики, однако ж.
Лицо у завкафедрой раскраснелось, пот уже тяжелыми каплями начал стекать со лба.
– А мне-то зачем быть поосторожнее? – не понял Герман.
– Понимаешь ли, Герман Петрович, в наших общих интересах было бы придерживаться всем одной версии. А уж коли ты такой несговорчивый, то сам же на себя беду и накликаешь. Ну сам посуди, мне ставить под удар весь наш коллектив и репутацию университета резона нет. И вполне может оказаться, что парень-то с катушек слетел из-за неадекватной нагрузки дипломного руководителя. Да еще если какие другие отношения заподозрят… Э-эх, – и Степан Федорович покачал головой.
– Какие еще другие отношения?
От возмущения Герман повысил голос так, что прохожие стали оборачиваться и подозрительно коситься в сторону шепчущейся парочки.
– Народ у нас, сам знаешь, любит подобные сенсации. Так что смотри, Герман, – и на этих словах завкафедрой, подняв брови, покачал головой, – придется от работы тебя отстранить до выяснения всех обстоятельств.
– Это еще зачем? – вспылил Герман. – На что это ты все намекаешь? Сам прекрасно знаешь, что все нормально у нас было.
– Знать-то знаю, да я тебя предупредил, – строго отрезал начальник и, не прощаясь, развернулся обратно в сторону столовой.
Дверь захлопнулась, и за ней скрылась сальная макушка заведующего кафедрой.
Остаток дня обещал быть мерзким. Надо было многое обдумать, даже то, о чем думать совсем не хотелось. По всей видимости, придется самому разбираться в этой странной смерти. Сколько всего недосказанного заглотнула ненасытная могила? Сколько загадок зарыли в сырую землю?
5 глава
Слушай песню тьмы
Герман вернулся в пустую квартиру, наглухо задернул шторы и упал лицом в подушку так, чтобы весь мир разом потух, звуки притихли.
Но все же совсем спрятаться от внешнего мира не получится. И Герман это понимал. Голова гудела, сохранять ясность мысли становилось все труднее. В памяти всплывали обрывки фраз. Сальные намеки завкафедрой: «Народ у нас, сам знаешь, любит подобные сенсации».
Но тут же в сознание врывалась черная вуаль и срывающийся на плач голос: «Из-за вас это все. Не выдержал он… Он еще и остыть не успел, как эти стервятники пришли, вещи его перерыли».
«Стервятники, стервятники», – бормотал Герман, почти забывшись.
Тишина окутала его, сковала тело. Только кинжал моргал случайными отблесками то ли лунного света, то ли любопытных взглядов фар изредка проезжающих во дворе машин. Шторы покачивались от гуляющего сквозняка. Холодок крадучись пополз по низу, потянулся змейкой к ногам.
– Аха-ха! – раздался глухой смех.
Герман обернулся, но никого не было. Смех повторился, отозвался эхом.
– Кто здесь? Что вам надо? – крикнул он в темноту.
Легкое движение почувствовалось за спиной. Теперь он был уверен, что не один. Шептание тысячи голосов обрушилось на него в одно мгновение. Словно бесплотные демоны облепили его с ног до головы и наперебой диктовали свои чудовищные мысли – ловушки для разума.
Экран ноутбука ожил, ослепительно белым листом текстового редактора ударил в глаза.
– Нет, нет, – стонал Герман, – я не буду это писать!
– Тебе всего лишь надо слушать, – донесся из темного угла глухой низкий голос.
– Кто это? – оцепенев от страха, спросил Герман, но тут же пожалел – на некоторые вопросы лучше не знать ответов, не слышать.
В темноте глаза Германа уловили движение, что-то холодное надвигалось на него. Через секунду показалось черное облако размером с человека. На уровне головы, словно глаза, зияли две дыры, прорывая пространство своим ледяным тусклым светом.
– Поздно уже говорить: «нет», – произнес голос.
– Нет, – в ужасе твердил Герман. – Нет, не хочу!
– А по-моему, ты сам не знаешь, чего хочешь. Но от мыслей не отказывался, хоть и не твои они были.
Сама тьма обрушилась на Германа, пришла за своим. Так незаметно подступил час расплаты, а Герман и не понял, когда же успел заключить сделку, насладиться жалкими тридцатью сребрениками. И вот теперь нечто ворвалось в его дом так же, как раньше незаметно просочилось в разум.
– Нет! Это не мое, – шептал Герман, – не мое, не мое.
– Не отказался, ведь так? Статьи писал, признание получал. Твои руки все записывали.
– Нет, нет…
– Иногда бывает уже поздно говорить: «нет»! – твердо произнес голос. – Работа ждет.
Герман увидел кинжал, сверкающий мутными бликами, и в мгновение ока подскочил к нему. По какому-то наитию он воткнул острие в ноутбук. Клавиатура покривилась, вмятина заалела, наполнилась красной тягучей жидкостью. В испуге Герман еще и еще наносил удар за ударом, пока экран не погас. Потоком хлынула кровь, залила стол и ручьем заструилась на пол. В нос ударил кисло-сладкий запах. Лицо, грудь – все покрылось красной жижей, пальцы липли к рукоятке ножа. Герман замер, не спуская глаз с растерзанного ноутбука. Через мгновение он почернел, свернулся листом бумаги и истлел, разлетелся в пыль, оставив после себя только темное пятно на столе.
– Дурак! – прогремел голос. – Тебе надо было слушать, просто слушать! Как слепота художнику, так и тебе будет проклятием вечная немота! И жену свою не увидишь, и студентов наставлять не сможешь. Неподвластны отныне тебе слова, и знания передавать некому тебе будет, ибо сам ты, как тесто мягкотелое, не знаешь, чего хочешь.
Ярость наполнила Германа, вкус крови не сошел с его языка, едкий запах еще дурманил голову. Ощущение дикого отчаяния от предстоящего лишения захлестнуло его.
– Никогда, слышишь? – прокричал Герман и бросился на тень.
Острием кинжала он ударил в одну из глазниц чудовища. Квартира наполнилась криком. Герман бил и бил, изо всех сил, что есть мочи. Тонким лезвием разрезал облако под вопли – свои, призрака, сотен чужих голосов. Тень расползалась клочьями, словно обрывки пространства, падала и превращалась в труху. Темными брызгами залепило Герману глаза, рот наполнился вкусом соленой жидкости. Оружие выскользнуло из намокших пальцев. Обезумев, Герман голыми руками стал разрывать пришельца. С каждой минутой черная материя становилась все более осязаемой, пока совсем не разлетелась лоскутьями по кабинету. Обессилев, Герман рухнул на пол. Хоровод парящего в воздухе пепла вороньем кружил над ним под металлический звон в ушах. Прах осыпался и покрывал Германа серым слоем. Погребенный в останках своего демона Герман сам обретал бестелесность. Пустота пожирала его душу, словно могильщик готовил свежую яму для еще теплого покойника.
Герман повернул голову набок. Где-то там, в глубине комнаты, сверкал кинжал. Герман видел его величественный силуэт, плавные линии холодного лезвия. Невозможно отвести глаз. Эта красота завораживала, гипнотическим, почти потусторонним голосом звала, манила. Луна заглянула в окно и любовно коснулась рукояти. И там что-то ожило, зашевелилось. Мелкие лапки медленно сползли с чеканной зерни на гладкий ламинат. Плоская спинка отсвечивала черным глянцем. Лапки засеменили по полу с глухим шуршанием. С треском расправились крылья и снова спрятались под панцирной спинкой. Большой черный с металлическим оттенком жук быстро приближался к Герману. Вот он уже у самого лица. Вот уже его лапки касаются кожи, губ. Герман не мог пошевелиться. Ни руки, ни ноги не слушались его. Все тело замерло в каком-то дьявольском оцепенении. Жук просунул головку между губ, лапками подтолкнул свое тельце, царапаясь, протиснулся полностью в рот. Герман ощущал, как внутри живое в нем шевелится, крутится и пробирается все дальше. Через мгновение сознание потухло, черным непроницаемым покрывалом отгородив Германа от мира.