Яичница.
Началось все с того, что я решила приготовить завтрак, пока муж спит. Невинное и в общем-то похвальное желание.
Сварив себе кофе с корицей и имбирем, я взяла сковородку и задумалась. Просто пожарить несколько яиц и на этом все показалось мне очень скучной и совершенно недостойной моего кулинарного гения идеей. За сим, пока на сковороде шкварчала смесь кокосового и рапсового масла (не спрашивайте, как я смешала твердое с жидким), я взбила до появления пузырьков яйца с миндальным молоком. На сковородку я положила один свежий помидор, порезанный ровными кружочками и ошкуренный с помощью кипятка, мелко порубленный полукольцами кабачок (или цукини, вечно их путаю, одно темно-зеленое в крапинку, другое светло-зеленое ), ровно сто граммов, замаринованный только что в соевом соусе и терияки с добавлением смеси перцев и копченой паприки баклажан, нарезанный, как и помидор, ровными кольцами, и два прекрасных, только вчерашним вечером купленных шампиньона, с белыми, словно только что выпавший снег, шляпками.
Все это я потушила на медленном огне, пока они не стали издавать четкий овощно-грибной аромат. Тут во взбитые с миндальным молоком яйца я добавила две столовые ложки кукурузного крахмала (в детстве смесь яиц, молока и крахмала мне очень нравилась и звалась странным именем «макУха»), и еще раз немного взбила и вылила на сковородку.
Когда края яичной смеси начали подрумяниваться, я достала из холодильника неприкосновенный запас пармезана (я его хранила на тот случай, когда у меня будет все плохо и я захочу заесть стресс, но он лежал уже неделю, и в общем, Валера, настало твое время), и потерла сверху всего этого великолепия.
Когда сыр расплавился, я посыпала его сверху смесью белого и черного кунжута и добавила немного прованских трав и трав Греции.
***
Заспанный муж вышел к столу и прищуренным глазом посмотрел на меня:
– Ну и чем ты загонялась на этот раз, совершая сии кулинарные подвиги?
Я молча подвинула к нему тарелку.
– Ну очень вкусно! А что это?
– Макуха.
– Нет, это какое-то неправильное название. Равнины Фудзиямы. Во!
Я и глазом моргнуть не успела, как моего кулинарного шедевра и след простыл и даже крошек не осталось.
***
– Твою маааать!!! – раздался с кухни голос мужа. Упс! Пока я готовила, я запачкала целую гору посуды, а по негласной договоренности, если готовлю я, посуду мыть ему.
– Ну опоздаешь чуть-чуть, милый. Но вкусно же было?
– В следующий раз просто налей мне кипятка, – крикнул муж сквозь шум воды.
О, в следующий раз я напеку пирогов с лисичками – подумала я.
Фантазм.
Вообще, мне везет на разного рода придурков. Их ко мне тянет, как магнит к металлистам. Этот экземпляр не был исключением.
Парень носил поэтическое имя Виктор и предпочитал, чтобы его называли под другим ударением. Я бы предпочла под другим градусом, но это мелочи.
Вначале все было по первому разряду: цветы, конфеты, пиво. Через два дня он сообщил, что хочет сказать мне что-то очень важное. «Начинается» – подумала я с нехорошим предчувствием. И не ошиблась.
На столе стояла тарелка с клубникой и бутылка Мартини (кстати, препаршивого качества). «Весьма оригинальная подготовка к важному разговору» – подумала я, но промолчала.
Начал он издалека, как истинный оратор. Я узнала о себе такое, что не снилось даже возлюбленным поэтов девятнадцатого века. «Не к добру» – заключила я. И снова не промахнулась. И тут началось.
– Ты читала Захер-Мазоха, «Венеру в мехах»?
Меня передернуло. Конечно читала, ты чё, за лоха меня держишь. И вздрогнула еще раз. Но решила включить дуру.
– Это такой любовный роман? – и я наивно похлопала глазами.
– Почти. Я тебе расскажу. Один чувак, по имени Северин, влюбился в статую. Не простую, конечно, не в какую-нибудь «девушку с веслом», а в Венеру. Вообще, для дворян это в порядке вещей было, в камни влюбляться. А в том же доме, на верхнем этаже, жила прекрасная вдова… – воодушевился ВиктОр, положив мне руку на ногу, гораздо выше колена. Я ее деликатно убрала, не переставая глядеть ему в рот глазами по 5 коп.
– В общем, прекрасная вдова сделалась его госпожой, и всячески мучила его, отчего он любил ее еще больше. – заключил Витек.
Минуты две я честно ждала продолжения, но поняла, что его не будет. «Что же ты мне финал не рассказываешь» – ехидно подумала я, но вслух проворковала:
– Какая красивая история.
– Я знал, что тебе понравиться – и он снова водрузил руку на то же место.
– А мне ты ее рассказал для общего развития! – сердито буркнула я, второй раз убирая его руку.
– Вот уже начинает проявляться твоя истинная природа.– довольный, как мартовский кот, улыбнулся Витек. – Я хочу осуществить тот же фантазм, хочу, чтобы ты стала моей госпожой.
«Етить!» – пронеслось у меня в голове.
Он оказался настойчив, как истинный мазохист. И, видимо, я совершила роковую ошибку, послав его по всем известному адресу. Звонков ему скоро оказалось мало, он, неизвестно какими криминальными путями, раздобыл мой адрес (где живу, я ему не говорила) и стал караулить меня у подъезда. На мои жалкие попытки послать его туда же, он только воодушевлялся еще больше, как стахановец при виде молота. А предложение найти более подходящую госпожу заканчивались длинными, как афроамериканский член, изощренными комплиментами. Наконец мои нервы не выдержали, не железные все-таки.
Как говорил(!) Верка Сердючка «Я не люблю, когда меня долго просят».
У меня есть друг. Красив, как бог, и пьет так же. Когда-то у нас что-то было. Но я бросила его первая, и, вместо того, чтобы предать меня анафеме, мы скорешились. Причем насмерть. Для того, чтобы отвадить очередного фантазера, я притащила ему ящик пива, и коротко пересказала финал «Венеры», объяснив, чё от него требуется.
Своему ВиктОру я назначила места свидания в квартире Димы (Аполлона). Квартира, благо, трехкомнатная, и о нахождении в ней еще кого-то, кроме нас, Витек не просек.
– Я буду действовать по своей схеме. Я же – госпожа! – резонно заметила я и он подчинился. – Раздевайся.
– Зачем это? – не понял местный Северин.
– Надо! – как можно жестче приказала я и щелкнула заранее приготовленной плеткой.
– Хорошо, моя богиня! – пропел он, делая, что сказано.
– Совсем раздевайся, здесь стесняться не кого. – приказала я.
Он порозовел, как боярышник, но снова подчинился.
– А теперь я привяжу тебя к матрасу и выпорю. А потом мы предадимся плотским утехам. Это будет невероятно. – пообещала я, внутренне усмехаясь.
Когда я справилась с этим нелегким делом ( благо, матрас любовно свернул и перевязал Димка), то торжественно объявила:
– Дорогой ВиктОр. Ты мечтал осуществить фантазм из «Венеры в мехах». Я решила долго тебя не мучить, и проиграть сразу финал романа. Ты же мой раб, я могу делать с тобой, что хочу. Дима, выходи.
Диму надо было видеть. Я тоже была хороша. Нацепила мамину шубу до пят из искусственного меха (надо же соответствовать). А он был в высоких армейских сапогах, моих желтых лосинах и моей же джинсовой куртке на меху, распираемой его плечами.
– Сука. – процедил мазохист. – Я на вас в ментовку подам.
– Давай, хоть поржут, а то у них работа тяжелая. Ты, дорогой, должен был дочитать Мазоха до конца, а не первые двадцать страниц.
Димка, поигрывая взятым у меня хлыстом и гася сопротивление перегаром, процитировал медведя из советского мультика.
– Я тебя бить не буду. Я тебя просто выпорю.
Это же ничего, что я не совсем точно воспроизвела оригинал?
Через пару часов я рыдала на плече новоиспеченного Грека-Димки над своей дурацкой судьбой. Он успокаивал меня, подпаивая из своей бутылки. И, кстати, никаких поползновений на секс.
ВиктОра, я, слава богу, больше не имела чести лицезреть. Впредь будет наука: женщины существа нежные и ласковые, не стоит их заставлять делать гадости. Хуже будет.
Утро. Кладбище. Птица.
На похоронах отца я не была. Мама не разговаривала со мной неделю, когда я сказала: «Я пойду туда только чтобы убедится, что он сдох!». И я не пошла, и на кладбище не ходила.
Я прекрасно помню день, когда он ушел от нас. Мне было 12 лет, я училась в классе 6 и для меня наличие обоих родителей было предметом гордости. Больше нечем было гордиться, разве что кроме танцев, училась я не очень. В тот день, вернувшись из школы, я увидела папины чемоданы в коридоре. Это было обычным делом, он часто уезжал, иногда на несколько недель. Родители сидели молча, как разведчики на допросе.
– Что случилось? – спросила я, чуя что-то нездоровое.
– Все хорошо, иди, делай уроки, – сказала мать, как будто слова резали ей горло.
Я послушно пошла, а, запершись в комнате, включила музыку и приклеилась ухом к двери. Из всего разговора моя детская память вырвала только обрывок диалога.
– Я не могу больше так жить – говорил за дверью голос мамы –Нам с дочерью нужен нормальный отец, а не приходящий. Ира скоро забудет, как ты выглядишь.
– Юль, пойми, – голос отца трескался, как старая ваза. – Я не могу без этих поездок. Это моя жизнь.
– Тогда проваливай к чертовой матери! – голос мамы взлетел вверх до визга и снова упал, как подброшенный мяч. – Уходи, Саша.
С тех пор прошло уже восемь лет, а я так и не простила отца за то, что он выбрал не нас с мамой, а какие-то эмпирические поездки. И когда, год назад, он умер в одной из них по неизвестной причине, я, как не странно, почувствовала облегчение, а не горе. Я чувствовала, что победила: он выбрал неправильно и поплатился за это.
Сначала, когда родители развелись, папа пытался наладить со мной отношения: приносил игрушки, как будто мне было 5 лет, дарил книги, которые я читала тайком, чтобы не показать свой интерес к папиным подаркам. Но я больше не сказала ему ни слова.
Сегодня я вскочила в 5 утра, как будто кровать подо мной подпрыгнула до потолка. Мама, разумеется, смотрела 12 сон. Но уснуть я так и не смогла, поэтому пошла на кухню, заварила крепкий кофе и закурила противные, тонкие сигареты, которые купила в отсутствие моих любимых. Через полчаса и три сигареты в кухню вошла заспанная мама.
– Надымила, как в табакерке – зевнула она. – Чего не спишь, тебе по вторникам, вроде, ко второй паре.
Я неопределенно пожала плечами.
– Сегодня годовщина смерти отца. Не пойдешь?
Я сделала вид, что у меня ничего не спросили.
– Может ты перестанешь вести себя, как ребенок, – вздохнула мать. – Я пойду в обед, раньше я нигде цветов не куплю.
«Нормально, – подумала я – В обед на кладбище. Будто в порядке вещей, как в бистро за хот-догом. И сказано соответствующе».
– Тебе не кажется, что ты сегодня много куришь? – словно вспомнила мама.
Я снова пожала плечами.
– Открой форточку, как в табакерке. – повторила она и ушла смотреть 13 сон.
Мне было как-то не по себе. А действительно, почему бы не сходить. Шесть утра, спать я уже не буду, прогуляюсь пешком до центра, а по дороге зайду, хоть гляну, как могила выглядит. «Блин, как про выставку говорю» – мысль пронеслась со скоростью затяжки четвертой сигаретой. «Пойду» – решила я.
Было холодно, хотя стояла середина мая. Я закуталась в легкий пиджачок, надетый больше для форса, чем для согрева. Но воздух был свежий, дышалось легко, и я буквально долетела до городского кладбища.
Оно казалось островком безмолвия в и так тихий час. Я стала искать ФИО папы среди новых могильных плит. В мою бытность года четыре назад убитым готом я облазила это место вдоль и поперек и знала, как на нем ориентироваться. Неудивительно, что поиски оказались недолгими. Но чувство, что я пришла не на кладбище, а в музей, позырить на новые поступления, меня не оставляло. Я усмехнулась своим мыслям и тут же ударила себя по губам, будто сказала похабщину. Странно, мама была уверена, что умрет раньше, она была старше года на два или три.
Ветер, бросивший мне в лицо мои же собственные волосы, прервал мои мысли. Я отвернулась по ветру и обнаружила, что не одна я сегодня такая ранняя. Через несколько могил от меня стояла женщина в черном плаще, с капюшоном, надетым на самые глаза и с охапкой красных роз в руках, прижимаемых к груди. Она не глядела праздно по сторонам, как я. Ее фигура была какая-то сгорбленная, наклоненная вниз до предела, будто она могла дотянуться до погребенного под плитой человека. Будь на кладбище полно народу, заиграй громкая музыка, раздайся пушечный выстрел – она не заметит. Мне казалось, что она здесь уже давно, хотя я не видела, как она пришла. Она все прижимала цветы к себе, словно если она положит их, то связь между ней и умершим потеряется. Ко мне прокралось чувство, что мы заговорщики, пришедшие для какого-то неземного, невербального общения, и тут же меня кольнул упрек совести – я же была без цветов. Действительно, как на выставку пришла. Я смотрела, как завороженная на черную, тонкую, как тростник, фигуру.
Тут снова подул ветер, но теперь с еще большей настойчивостью, как последний рывок давно ушедшей зимы. Ветер надрывался, будто хотел сделать именно то, что сделал. Видимо в такую рань женщина не смогла найти свежих цветов, может, у нее не хватило денег, или еще по какой причине, только цветы были явно не свежие и их лепестки под порывами ветра стали облетать и кровавым фейерверком опадать на землю и соседние могилы. Женщина будто проснулась, но, казалось, не понимала, что на самом деле происходит. Она пыталась руками схватить улетающие от нее лепестки, как последнюю надежду. Как Марена, ловящая души грешников, чтобы вернуться к любимому.
Окончательно выбившись из сил, она села на корточки, обнимая оставшиеся в руках полуоблетевшие стебли. Я видела, что плечи ее подрагивали, очевидно, она плакала. Известно, что человек больше плачет над чужим подсмотренным горем, чем над своим собственным. Вот и я попалась на эту удочку. Я почувствовала, как по левой щеке поползла предательская слеза. Я уже и забыла о могиле отца, которую бессовестно топтала и потянулась за пятой за утро сигаретой.
Тут мне показалось, что стало как-то тише. И ветер стих. А до слуха донеслись тихие звуки птичьей песни. Деревьев рядом было множество, но их обсели обычные кладбищенские обитатели – вороны и галки. Они никуда, естественно, не делись, и откуда слышится пение, было непонятно. Но птица пела все громче, разливаясь теплыми волнами. Первая мысль была о названии птицы, ибо такую я еще не слышала. Может, это какие-нибудь особенные, кладбищенские. Но мысль влетела в одно ухо, а в другое вылетела, а песня осталась.
Сколько прошло времени, я не знаю. Мне казалось, что я впала в нирвану. Была только чудесная песня незнакомой птицы. Очнувшись, я увидела, что женщина перестала плакать, уложила остатки цветов на могилу, кивнула куда-то наверх, мне казалось, она улыбалась, и ушла выпрямившись, словно обрела надежду.
И меня будто током ударило. Какая же я дура. Вела себя, действительно, как глупая девчонка. Тоже мне обидели мышку, накакали в норку. Пора становиться взрослой.
– Прости папа! Я дура.
Я улыбнулась, кивнула куда-то наверх и тоже ушла. Надо было идти.
Врачебная тайна.
В. Л. Михайлову
Сердце Ивана Семеновича давно не поддерживало его чрезмерно насыщенной жизни, а особенно пристрастия к сигарам. И, как могло, подавало сигналы своему носителю, дескать, поимей совесть, пока совсем фригидной не стала. Все зря…
Иван Семенович, видный художник, заснул после очередного высокохудожественного (проходил на верхнем этаже Дома культуры) банкета дома, в своей постели, а проснулся на больничной койке с капельницей в вене. Не разобрав сначала, отчего такая разительная перемена, он вскоре просек, что это не сон, он действительно лежит в одноместной палате с окошком в сад и капельницей в вене.
Иван Семенович собрался было начать переживать со свойственной всем творческим людям глубиной и надрывностью, но не успел.
Словно двое из ларца, в двери появились Врач и медсестра. Вернее, Иван Семенович догадался, что Врач и медсестра, ибо других предположений не было. Медсестра в розовой мини-юбке убрала капельницу.
– Почему я в больнице? – возмутился Иван Семенович, уставившись Врачу в пуговицу на животе.
– Скажите спасибо, что не на том свете.– хохотнул собственной шутке тот – Манечка, капельницу завтра в то же время, помнишь?
– А как же, Аркадий Петрович. – она вильнула розовым лоскутком и скрылась.
– Лечить вас будем, Иван Семенович, – проговорил Врач, – Вернее, от самого себя спасать.
То ли Иван Семенович был после капельницы не в себе, то ли глюк, только он явственно увидел, как черты лица Врача все перекосились, как свежая глина и вылепились на нем черты самого Ивана Семеновича.
– Бред. – подумал Иван Семенович.
– Бред, – подтвердил Врач и исчез. Вышел.
– От чего вы хоть меня лечите? И как я в больницу попал? – каждый раз не унимался Иван Семенович.
– Пытаемся спасти знаменитого художника! – только и был ответ. Ни медсестры, ни розовой мини-юбки Иван Семенович больше не видел.
– Что это за лекарство, что от него глюки идут? – не выдержал под конец Иван Семенович, когда отчетливо увидел, что Врач уже совсем обрел его облик. Сначала, словно работал невидимый скульптор, перекроились губы и нос, из «врачебных» тонких стали одутловатыми и полными, а глаза приняли разрез, свойственный художнику всю сознательную жизнь. За ними изменился овал лица, форма черепа, волосы, туловище. И вот уже перед Иваном Семеновичем стояла его точная копия, только в белом халате.
– Что происходит?! – вскочил художник, глядя и в зеркало и обнаружив там вместо себя Врача.
– А то, Иван Семенович, что так лучше будет. Я всю жизнь мечтал художником стать, да только таланта не хватило. А у вас и талант, и известность. Только мозгов мало. И те пропиваете. А у вас сердце слабое. Ну уж я о нем позабочусь. Да и вам на моем месте лучше будет. С вашей любовью к спирту.
– Я жаловаться буду.– пискнул бывший Иван Семенович. – Я – заслуженный художник.
– Семеныч, тебя как подменили. Зазнался, не пьешь, не куришь. Слышал, выставку тебе во Франции готовят. – известный иллюстратор детских журналов затянулся четвертой по счету сигаретой.
– Да так, сон один приснился. – отмахнулся художник.
Чашка чая.
Я шел по заснеженной улице, потягивая сигарету. В лицо дул колкий ветер со снегом, но я был в капюшоне, а сигарета не гасла, наполняя мои легкие теплым ароматным дымом, да и я был тепло одет, и вопреки погоде, настроение выдалось удивительно приподнятое.
Она все-таки ушла. Просто, без шума, без лишнего сотрясания воздуха ненужными словами, просто сказала «Пока» и аккуратно, одним пальчиком, захлопнула за собой дверь. Без злости, разочарования, облегчения, раздражения, просто НИКАК, совершила акт закрытия двери. Я даже не слышал, как она спускается по лестнице, хотя так и стоял в коридоре, разинувши рот, как медная трехногая жаба. Она просто растворилась, исчезла, закрыв дверь. Ощущение, что пришла она ко мне из какого-то своего мира и ушла туда же. Появилась – «Привет» и ушла – «Пока». Как чашку чая выпила.
Мне вдруг захотелось кофе. Не то, чтобы я подумал: «А не выпить ли мне в такую погоду чашечку горячего кофейку», нет. И даже не то, чтобы я захотел почувствовать его терпкий вкус и тепло, разливающееся по всему телу горячей волной, тоже нет. Просто в мозге загорелась табличка «Хочу кофе». Как на вокзале прибытие поезда. Я вдруг почувствовал себя собакой Павлова, только немного более высокоорганизованной, мне же кофе захотелось. Причем табличка эта загорелась ни с того, ни с сего, как реклама на самом интересном месте. Может оттого, что сигарета закончилась?… Я не стал ждать повторного сигнала, а начал искать глазами более или менее подходящее место для удовлетворения этого настойчивого требования.
Нашлось оно не сразу. Пришлось пройти несколько метров и повернуть за угол, чтобы наткнуться на кафешку с наиглупейшим названием «Маленький гном». Я не любил кафе, но, по долгу службы, мне частенько приходилось в них бывать, но не в этой части города. Потом я «позалипал» на вывеску с названием и пришел к мысли, что вообще не видел умных названий кафе. Даже «Библиотека». «Мы вчера так нажрались в Библиотеке» – согласитесь, звучит забавно.
Место, вопреки моим ожиданиям, оказалось довольно приличное. Черные круглые столики на одной ножке, сразу напомнили какие-то странные грибы, да так, что я всерьез задумался, съедобные ли они,и черные деревянные стульчики с резной спинкой. Чистый, глянцевый пол, подобный галечному пляжу, при взгляде на него чудился шум волн. Бар, в лучших традициях фильмов о мафии и очень красивая, глянцевая (вот слово привязалось) барменша, как с обложки, да еще с таким декольте, что хотелось в него нырнуть. Но вот почему кафе называлось «Маленький гном», убейте, я не понял.
Все столики были заняты, но не все места. Я прикинул, к кому лучше будет присоединить свое сегодняшнее одиночество. За столиком ближе к выходу, а значит, и ко мне, сидела парочка. Девушка смотрела на парня, красивого, как в рекламе бритвенного станка, глазами завороженного удавом кролика, не переставая размешивать сахар в маленькой белой чашке, а он, в это время, с видом профессора за кафедрой, что-то рассказывал ей, то и дело разводя руками. Рядом за столиком сидела «Леди»: величественная осанка, не броский, но жутко дорогой дизайнерский костюм, каблуки высотой с Эйфелеву башню, не красавица, но со взглядом императрицы. «К этой точно подсаживаться не буду, съест!»– подумал я. Она сидела, отставив тонкую руку с дамской сигаретой, а другой вертела задумчиво рюмку коньяка. Я отвел взгляд, мне показалось, что я вмешиваюсь, так беспардонно вмешиваясь во что-то очень интимное, хотя никакой симпатии мне эта женщина не внушила. Но было что-то трагическое в ней, что, даже не знаю. Или я стал сентиментальным, оттого, что меня бросили и мне везде мерещатся тайны Мадридского двора. За остальными немногочисленными столиками сидело тоже по одному человеку: девушка-студентка в очках читала конспект, прихлебывая пиво из высокого бокала и закусывая сухариками; мужчина в военной форме средних лет с полной пузатой кружкой пива и рядом стоящей пустой и полной окурков пепельницей; женщина лет 35, по виду вылитый педагог, причем, наверняка, русского и литературы, ела салат, предположительно «Оливье».
Я уже было подумал присоединится к ней, как девушка-студентка залпом допила пиво и, оставив недоеденный сухарик одиноко лежать на подносе, положила конспект в сумку и направилась к вешалке. Подошла барменша и убрала бокал с сухариком, выставив на обозрение глубокую впадину своего декольте. Я присел и заказал кофе.
Отхлебнув глоток, я решил, что надо подумать о Ней. Погоревать хотя бы, для приличия. Но горевать, хоть убей, не хотелось. Настроение было созерцательным и вспоминать под слезливую музыку Джо Дассена свою бывшую будущую жену (очередную) совсем не хотелось, хотелось наблюдать.
Учительница осталась за столиком позади меня, и горевать об этом я тоже не стал, интереса, как такового, она не представляла. Что может быть скучнее преподавателя русского языка, навремя вырвавшегося из пучины сочинений на тему: «Война в романе Льва Толстого» или «Катерина – луч света в темном царстве» и решившей набраться сил для очередного заплыва и наполнить желудок в более или менее подходящем месте. Не сомневаюсь, что сейчас она положит в рот последний кусочек хлеба, которым вымакала остатки майонеза, интеллигентно промакнет салфеткой уголки рта, ей же оботрет пальцы, положит ее, скомканную, в тарелку из-под салата и, поминая про себя погоду и вышеупомянутые сочинения крепким, отнюдь не литературным словом, уйдет, думая при этом о невыглаженных рубашках мужа.
А вот парочка и «Леди» оказались как раз в поле моего зрения. С парой было все ясно: девушка с приоткрытым ртом продолжала поглощать информацию, выдаваемую парнем со скоростью персонального компьютера. Мысли закружились, завьюжелись, вторя погоде на улице и вот передо мной уже появляется картинка: девушка идет по заснеженному городу, ей скучно, холодно и вообще у нее не клеится с противоположным полом. «Какая же я невезучая» – констатирует она шепотом и глаза ее наполняются крупными слезами. Тут над ее наклоненной головой раздается приятный мужской голос: «Девушка, вам холодно? Я могу помочь?». Она вздрагивает всем телом и целую вечность, уложенную в секунду, замирает, боясь, что этот сказочный голос принадлежит очередному «уроду». Но оборачиваться надо и она, мысленно перекрестившись, поворачивается и замирает в немом восхищении.
Парень оказывается не только невероятно красив, но и умен. Она внутренне сжимается от мысли, что сейчас он раскусит ее, какая она на самом деле дура, и просто молчит. И смотрит глазами преданной собаки и только иногда вставляет глубокомысленное «Ну надо же!». А парень продолжает токовать, не замечая ничего вокруг, но все же обращаясь к своей слушательнице. Далее все идет понакатанной: парень ведет девушку в кафе, поит кофе, и, решив, что достаточно затуманил ее девичий мозг, приглашает к себе, ссылаясь на коллекцию гитарной музыки шестнадцатого века. Она, боясь упустить такую везуху, соглашается.
Дома у него оказывается не только гитарная музыка, но и сухое вино, которое он щедрой рукой нальет своей гостье, а себе лишь плеснет продегустировать. Девушка будет отказываться, говоря, что раньше никогда не пила, но он уболтает ее, как он это виртуозно умеет. Уже в постели он шепчет ей прекрасные слова о вечной любви, потом они выпивают еще и совершают повторный коитус. И вот девушка засыпает на плече красавчика, погрузившись в розовые мечты о свадьбе и детях.
Утром он поит ее чаем, стараясь избегать влюбленных глаз, отговаривается ранней работой, и написав ее телефон на салфетке, чмокает ее в щечку и закрывает за ней дверь.
Она гонит от себя нехорошие предчувствия и снова погружается в лепестки своих мечтаний, не заметив, как пришла домой. Вся взволнованная, накачанная валерьянкой по самые уши, мать встречает ее немым укором…..
«Черт» – пронеслось у меня в голове, прерывая поток этого бреда – «Нашел, что думать!». Стало неловко, как будто у меня ширинка растегнута, и, хоть этого никто не видит, все равно неприятно.
Но тут девушка из пары встала, достала кошелек и положила перед красавчиком деньги, а он протянул ей толстую папку. Она сказала «Пока» и направилась к вешалке, как и другая студентка несколько минут назад. «Ну я и дурак» – пришлось признать мне.
Обжегшись на парочке, я решил занять свои мысли логичными в моем случае переживаниями и даже приготовился изобразить скорбь на лице, как невольно сфокусировал взгляд на «Леди». Ее положение в пространстве ничуть не изменилось: она снова держала сигарету в тонких пальцах, точно так же отставив кисть, и вертела в другой руке рюмку коньяка с той лишь разницей, что она, то есть рюмка, была уже наполовину пуста. Я хотел отвернуться и не строить опять ошибочно-глупых историй в своем разыгравшемся воображении, но она как будто загипнотизировала меня, и я смотрел и смотрел на нее, даже забыв придать своему лицу страдальческое выражение.
– Она тебе даже пятки лизать не позволит…
– А? – нехотя выдернулся я с наверняка наиглупейшим выражением лица.
– Неприлично так на людей пялится!
Источником вышесказанного оказалась девчонка лет 15-16. Короткая стрижка-еж, черные волосы, острый нос, серые глаза, фигура какая-то неопределенная. Чем-то она смахивала на мальчика, особенно прибавлял сходства мужской бежевый свитер с горлом, а ногти, почему-то, насыщенно-вишневые. Она бесцеремонно села на свободное место за моим столиком.
– Меня Хильда зовут – бросила она как бы невзначай, доставая из кармана джинс тонкие ароматизированные сигареты.
Я обалдел. И это еще мягко сказано. И как реагировать не знал.
– Ты че так смотришь? Это мое настоящее имя. А грудь у меня действительно пока маленькая.
Я впал в астрал. Наверно, даже потекли слюни…астральные, их не было видно. Девчонка вовсю курила, сжимая зеленый фильтр узкими губами. «Узкие губы – скрытая злость».
– Узкие губы – скрытая злость. – это я уже сказал, не зная, что еще ответит и уставился ей в солнечное сплетение.
– Что? – пришел ее черед удивляться.
– А меня можешь СВ называть, – решил я от нечего делать поддержать разговор, все равно страдать не получалось.
– Предпочитаешь автобусам поезда – моментально сориентировалась девица.
– Инициалы – уточнил я.
– А ты чем занимаешься – она видимо не собиралась делать заказ.
– О, я в основном работаю языком. По вызову.
На ее лице изобразилась некая гамма чувств, которой, имей она цвета, хватило бы на радугу.
– Я менеджер по продажам – пояснил я, доставая из пачки последнюю сигарету.
– А я в школе учусь, в 11 классе.
Мне вдруг открылась истинная причина ситуации. Мелкая пигалица решила раскрутить меня на попить-поесть, поэтому и заговаривает мне зубы.
– У тебя денег нет? Хочешь, чтоб я тебя угостил? – напрямую выдал я.
– Да – честно призналась девчонка. – Мне много не надо, чаю только, зеленого, без сахара. – она полезла за второй сигаретой.
– Деточка, а ты не много куришь? – заметил я, вставая.
– Дядечка, а у вас не сильно длинный нос – парировала она и тут же, как будто опомнившись, проговорила, правда несколько неохотно – Спасибо.
– Ты какой-то неправильный. – Хильда осторожно отхлебнула из чашки горячий чай – Твоя девушка ушла, так?
Я кивнул.
– Ты ее любил, так?
Я снова кивнул.
– Она тебя бросила, а у тебя прекрасное настроение, так?
Я кивнул еще раз.
– Непонятно – пожала плечами она.
– Что тут непонятного? Она ушла, а мне хорошо. Хотя я ее любил. Наверно. В каком-то из смыслов этого слова. Она просто выпила чай.
– Что?
Но я решил промолчать и не вдаваться в аллегории.
– Нет! Ну ты точно неправильный – как будто даже обрадовалась она и шлепнула себя по коленке. – А тебе сколько лет?
– 26.
– А мне 16.
Я снова только кивнул.
– Ты, наверно, скажешь, что я говорю ужасные глупости, но я чувствую себя старухой. Я тебя еще плохо знаю, и поэтому всего объяснить не могу. Просто, как факт.
Я хотел было что-то ответить, но меня тут же как током ударило: «Не хватало еще мне малолетки с семейными проблемами», и тут, будто в подтверждение моих мыслей, она подняла глаза и испытующе посмотрела на меня.
– Я вот вопрос хочу тебе задать…
Я решил молча слушать. Она нерешительно поджала губы.
–Я знаю, неприлично задавать такие вопросы незнакомому человеку, да еще и взрослому мужчине, – я продолжил молчать, она снова поджала губы, пожевала их и выпалила – Я могла бы тебе понравиться? Как женщина?
Я ожидал примерно подобного. Что же это за мания у женского пола все время спрашивать? Разве по нам и так не видно, нравятся они или нет. Ну вот что ей сказать? Правду – обидится, соврать, что она замечательно красива и так далее – и себя уважать перестанешь и ей какую-то надежду дашь. И только я хотел раскрыть рот…