Красавица за чудовищем. Книга четвертая

Я вспоминала маму и папу. Мне повезло родиться у таких родителей. Они нежно меня любят и всячески стараются помочь и поддержать меня. Мы с ними часто переезжали. За всю жизнь я сменила четыре школы и два университета. Знаю, они это делали ради меня. Свой седьмой переезд в Германию я совершила одна. Нам было очень сложно расставаться, но мы знали, что так нужно. Я очень благодарна за то, что они всегда стремились понять и помочь. Сказать честно, я решилась на программу поздних переселенцев в Германию тоже ради них. Они у меня уже не молодые и им нужен покой и уют. В Новосибирск мы переехали, когда мне было девятнадцать лет. За это время мы успели привыкнуть этому городу. Папе он очень нравится. Он говорит, что в этом городе самая сказочная зима. Кроме того они там с мамой нашли хорошую работу и друзей. Больше всего родителям нравится именно этот город. Я хочу, чтобы они там пустили корни и остались жить навсегда. Мне тоже было там очень хорошо. У нас с папой с детства установилась одна важная традиция. Каждый год на Крещение мы окунаемся в прорубь, а в Новосибирске это делать куда интереснее, чем где бы то ни было. Мои родители – необычные люди. Они веруют в Бога. По воскресеньям мы всегда посещали католическую церковь. Но для папы и мамы не было ничего зазорного принимать Крещение вместе с православными верующими. Папа всегда говорил мне, что между верующими в Иисуса нет и не должно быть разделений. И все эти межконфессиональные конфликты только еще раз доказывают то, насколько люди неправильно поняли учение Бога. «Во всем мире есть только одна церковь, – говорил он. – Это церковь Иисуса Христа. Все, что нам нужно – это просто любить Бога и любить ближнего. Это вся заповедь. Господь, умирая на кресте, уж точно не умирал за православных или баптистов. И когда Он придет снова, то уж точно не за католиками или протестантами. Он умер за грешников, Он придет на вселенской церковью. И нет смысла тут спорить об истине. Потому что вся истина только у Бога, а мы по своей греховной сути не можем обладать истиной в целом. Потому стоит ли бороться за то, чем на самом деле никогда не будешь владеть в полной мере?» Папа говорил, что у людей на самом деле нет причин спорить, так как Библия у нас одна, одно имя, котором мы спасаемся. Один Бог, в которого мы веруем. А все остальное – это просто плотские домыслы, придерживаясь которых, мы наносим неприятности друг другу и себе. В этом году папа мама пошли нырять в прорубь без меня. Но на следующий год я обязательно поеду домой на крещенские морозы. Специально, для того чтобы нырнуть в леденящую реку Обь вместе с моими родителями.

Лукас

Время бьет одиннадцать. Наша улица постепенно погружается в сон. Бывает, что наши соседи турки гуляют по ночам и неистово орут, но сегодня тихо. В моем доме нет ни телевизора, ни радио. Есть только огромная библиотека, которая занимает всю мою гостиную. Квартира, в которой я живу, небольшая. Тут всего две комнаты: спальня и гостиная. Есть еще уборная, кладовка, балкон и просторная кухня. Когда пятнадцать лет назад я сюда въехал, кухня была уже меблированная. С тех пор я ничего не менял. Так что моя столовая большая, но старомодная. Так как я живу один и гостей у меня никогда не бывает, то и приборы тут в очень малочисленном количестве. С окон кухни я часто наблюдаю за тем, как по ночам гаснут огни в соседних домах. Люди знают, что по ночам нужно спать. Да и я это знаю, только ведь у меня это не получается. Я снова сижу в гостиной и перелистываю одну за другой книгу. Я уже не знаю, что почитать. У меня нет собственных предпочтений и любимых авторов, я просто читаю. Читаю что придется, чтобы скоротать время, которое по ночам тянется, как резина. Когда на часах пробило ровно одиннадцать, я услышал чьи-то уставшие шаги. Кто-то поднимался по лестнице и тихонько себе что-то напевал. Раньше я не различал голоса. Для меня все они звучали примерно одинаково или сливались в один общий фон. Но этот голос обращался ко мне слишком часто с приветствием, так что как-то без моей воли засел в памяти. Это маленькая соседка поднималась по лестнице и что-то себе мурлыкала под нос. Я сразу узнал ее. Что-то она поздно возвращается домой. Где ходила в такой холод? Впрочем, мне какое дело. Мне вообще все равно. Дверь на втором этаже щелкнула, и снова наступила тишина. И вот в мою квартиру снова тихо через щель между порогом и дверью пробирается бессонница. Она стала моей постоянной гостьей, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать лет. С тех пор как умерла моя мама. Она умерла от сердечного приступа. Просто шла по улице и вдруг упала. Ее отвезли в реанимацию, и там она через три часа отошла в мир иной. Я даже не успел с ней попрощаться. С того дня и начался весь этот кошмар. Я жил у своей тети Марины. У нее были две дочери, примерно моего возраста. Тетя Марина была родной сестрой мамы, но, кроме внешнего сходства, у них нет ничего общего. Перед мамиными похоронами тетя Марина неистово рыдала и сыпала проклятия на мою голову. На кладбище, когда гроб опустили в землю, она внезапно ринулась ко мне и набросилась на меня, как разъяренная кобыла. Она ударила меня, потом толкнула. Я был слишком слаб из-за того, что не ел почти целых пять дней. Поэтому, не удержавшись, упал на соседнюю свежезакопанную могилу. Ноги мои водрузились в рыхлую землю, и я не смог подняться. Она била меня по лицу кулаками, две ее девочки таскали меня за волосы. Истерические возгласы разносились по всему кладбищу. Этих умалишенных поторопились оттащить от меня, но тетя Марина продолжала вопить. И именно эту истерику и слова я слышу каждую ночь. Год после похорон прошел как в тумане. После смерти мамы я перестал учиться. Тетя Марина наказывала меня или, как она говорит, воспитывала. Она запирала меня в нашем подвале, где роились крысы, которые были размером со взрослую кошку. Я сидел там всю ночь. С одиннадцати до трех. Нельзя было смыкать глаз, а иначе эти твари могли напасть, и от меня остались бы одни кости к утру. Не знаю, почему я тогда боролся, так ли мне была дорога жизнь? Или мне просто было страшно быть обглоданным крысами. Я был сильнее тети Марины и ее паршивых дочерей, я мог бы одолеть ее, если бы захотел. Но я не старался бороться с ней. Хотя справедливости ради должен сказать, что однажды я все же взбунтовался, сказав, что никакими силами она не затащит меня в подвал снова. Тогда с одиннадцати ночи до трех она, как вампирша, сидела надо мной и сыпала на меня те же слова, что и на кладбище; «Это все ты виноват! Из-за тебя умерла моя сестра! Ты загнал ее в гроб. Ты будешь гнить как червь!…» И еще раз вопли о том, чтобы у меня голова отсохла, и руки сгнили, и ноги поезд переехал… Я пытался заглушить ее голос, затыкая уши, но ничего не помогало. Она будто бы питалась моей болью, моим отчаянием и гневом. Это доставляло ей удовольствие. Поэтому в ту ночь я просто сам ушел в подвал, и с тех пор добровольно каждую ночь плелся вниз лишь бы не слышать ее. В три часа она выпускала меня, и я без сил валился на матрас, который мне постелили на кухне, как бездомному псу, и там я спал до семи утра как убитый. Утром мне кидали сухой хлеб, который заранее подсушивали на батарее. Потом я шел в школу. Наш казахский поселок Боровое, где я родился и вырос, был небольшим. И если бы я не ходил в школу, то об этом бы сразу узнали. Тетя Марина не хотела себе проблем из-за такого гнусного выродка, как я. Поэтому в школу я ходил опрятный и выглаженный. Правда, всегда голодный. В школе у меня не было друзей. Злость и обида сделали меня жестоким и замкнутым. Порой, не зная, куда вымещать то бешенство, которое бушевало внутри меня, я просто ввязывался в любую драку. Казахи – ребята вспыльчивые и горячие. Ничего не стоило их вывести из себя. Они сами лезли с кулаками, и тогда я избивал их с таким бесконтрольным исступлением, что мог бы убить, если бы нас вовремя не разнимали. Я не знаю, как это объяснить, но каждый раз после драки мне становилось искренне жаль противника. Мне хотелось просить у него прощение, но неистовое остервенение брало верх, и я оставался безмолвно жестоким. Мало-помалу я стал привыкать к тому, что я такой, и уже не боролся с муками совести. Моя родня и соседи видели во мне чудовище, что ж, я таким и стал. Я стал чудовищем, потому что каждый день это слышал. И сейчас, спустя столько лет, каждую ночь я слышу это снова и снова. Они кричат, что я – ребенок блуда, что моя мама была любовницей, что она пыталась разрушить семью. Об этом говорил весь наш поселок, и куда бы я ни убегал, где бы ни прятался, люди находили меня и говорили что я – живое воплощение греха и разврата.

Впервые о своем отце я услышал, когда мне исполнилось четыре года. Тогда мы с ребятней играли во дворе. Меня толкнули, и я толкнул. Так ведь бывает между мальчишками. Но тут с соседнего крыльца, как огромная летучая мышь, вылетела женщина. Она подобрала своего малыша и, схватив меня за ухо, прошипела, что я никогда не буду хорошим человеком, так как я непрошеный ребенок на этой Земле. Я расплакался и сказал, что это не правда. Тогда она криво усмехнулась и сказала: «А ты иди и спроси свою мамашу, хотела ли она тебя? Нужен ли ты ей сейчас? Да ты просто позорная мозоль для всего вашего семейства. Из-за тебя мама твоя никогда не сможет выйти замуж. Из-за тебя наш город лишился самого лучшего врача во всем Казахстане…» Что было еще, но я не помню. Помню лишь, что с я того дня стал действительно чувствовать себя изгоем, ненужным и нежеланным на белом свете. Я докучал маме расспросами о своем происхождении, но она лишь молчала. Просто молчала, а порой плакала, и этим выводила меня из себя. А временами мне казалось, что она вовсе и не моя мама.

Мама была слабой женщиной и физически и морально, поэтому она жила со своей сестрой Мариной, которая ее поддерживала. Мы с мамой жили в отдельной комнате и спали на одной кровати. Я вспоминаю, как мама плакала по ночам, как порой сидела на кухне одна и пила вино стакан за стаканом. Порой по ночам, когда она думала, что я сплю, она приводила в нашу комнату мужчин. Чаще всего это были заезжие туристы. В нашем поселке их пруд пруди. В первый раз, когда я проснулся и увидел в паре сантиметров от меня маму под каким-то вонючим волосатым мужчиной, меня вырвало прямо на постель. Я был тогда еще ребенком и даже не понял, что это было, чем они занимались, но отвращение было таким сильным, что я потом не мог сносить даже маминых прикосновений. Но маме, наверное, уже было все равно. Мы все так же спали на одной кровати, а она по-прежнему приводила мужчин. Они занимались этим, а я лежал, отвернувшись к стене, слушая омерзительные возгласы и противное дыхание. Спустя еще какое-то время я стал совсем холодным ко всему происходящему. С мамой я больше не пытался заговорить. Она тоже. Думаю, что та соседка была права. Я действительно был позорной мозолью для нашей семьи. Но мысли об отце никогда не покидали меня. Я хотел знать, кто он. Хотел знать, что случилось, почему все так вышло? Где он сейчас живет? Порой в порыве бешенства я разбивал окна и крушил в доме все, что есть. Я кричал на мать и на тетю, чтобы они рассказали мне об отце, чтобы открыли мне всю тайну. Тетя Марина всякий раз порывалась это сделать, но мама только плакала и просила ее не открывать рот, грозясь убить себя. Когда мне исполнилось десять лет, я стал заниматься боксом. В моей детской озлобленной на весь мир голове была лишь одна цель. Я тренировался день и ночь, не смыкая глаз, не жалея рук, разбивая до крови кожу на костяшках. Я хотел стать сильным для того, чтобы найти урода-отца и набить ему морду. Пусть он станет таким же монстром, каким он меня сделал. Я винил его во всем. Он бросил меня и маму. Из-за него мама стала такой. Из-за него она спит со всеми подряд, из-за него меня дразнят в школе и ненавидят соседи. Он всему виной. Я слышал, что он уехал со своей женой куда-то далеко. Так я его найду.

В двенадцать лет я был уже таким сильным, что мог драться даже со взрослым мужчиной. И это породило во мне еще большую несдержанность. Я свирепствовал на улице, дома, ища себе неприятностей. Если кто-то на меня плохо посмотрел, или кто-то что-то сказал, или просто меня раздражал его взгляд, то я кидался с кулаками. Меня ставили на учет, сажали в тюрьму, но мама всегда находила деньги, чтобы меня вызволить. Не знаю, зачем она это делала. Она никогда меня не ругала, не воспитывала, не упрекала. Я для нее был пустым местом. А может быть, она, как и я, в глубине своего гноящегося сердца любила меня, но не знала, как это показать. И я не знал. Зато я готов был избить любого, кто говорил о ней плохо. В такие моменты я и впрямь дрался от обиды за мать, а не потому что мне хотелось просто подраться. Я думаю, что все-таки я любил ее. И мне почему-то верится, что и она любила меня. Но нас никто не научил, как показывать любовь, но зато мы умело изводили друг друга. Она своим молчанием, а я тем, что крушил все что меня раздражало. Начиная с двенадцати лет я сметал и громил все вокруг. В нашем доме уже не осталось стеклянной посуды. Тетя Марина избивала меня, как собаку, всем, что только попадало ей под руку, а я не мог ударить ее в ответ, но зато потом все сносил в доме. Вот так вот мы и жили. Порой, когда я делал вид, что сплю, я ощущал едва уловимое прикосновение маминых рук к моему лицу. А однажды утром я нашел у себя под подушкой толстую серебряную цепочку с округлым кулоном, на котором было выточено мое имя. Это был ее первый и последний подарок. Я даже не стал ее благодарить, однако с самой цепочкой с тех пор не расставался.

В шестнадцать лет случился мой последний приступ вандализма. Я, как сейчас, помню этот день. Стоял теплый сентябрь. Я перешел в одиннадцатый класс. Была большая торжественная школьная линейка. И по старой традиции выпускники должны были проводить первоклассников на первый их урок. Я направился к ним не торопясь. Когда толпа передо мной стала рассеиваться, я вдруг увидел девочку с огромными бантами и букетом камелий больше, чем она сама. Она растерянно смотрела на то, как разбирают детей, с надеждой протягивая свою маленькую ручку, но никто не хотел ее брать. У девочки были глаза разного цвета, и волосы у нее были какие-то необычные; местами темно-каштановые, местами светло-желтые. В нашем поселке встречаются люди тупые и суеверные. Таких, как эта малютка, боялись и считали отродьем шайтана. На школьной линейке по этим соображениям никто не горел желанием взять ее за руку. А я взял. Я вдруг увидел в ее отверженности себя. Девочка же смотрела на меня, как на доброго волшебника. Она смотрела на меня и не боялась, как другие. В ее разноцветных глазах я прочитал столько доверия, сколько не встретил за всю свою жизнь.

Дома за это мне влетело от тети Марины и ее дочек. Они сказали, что таким образом я наведу проклятье на их дом. Даже мама повысила на меня голос, сказав, что я сведу ее в могилу. Я не мог вынести этого. Что я такого сделал? Почему я всегда во всем виноват? Они меня в конец достали. В тот вечер я вышел на улицу, взял бейсбольную биту у соседей и разбил единственную машину тети Марины. Дома я в тот день не ночевал. А на следующий день я узнал, что мама в больнице. Ночью она умерла.

В то утро на кладбище вместе с ее телом похоронили и мою последнюю защиту, которая, как невидимый плащ, покрывала мои плечи. Тетя Марина взбесилась сразу же, едва тело мамы опустили в сырую могилу. Вот тогда-то она и рассказала мне всю правду. Но как рассказала. Она разоралась на все кладбище. Правда, за которую я готов был крушить все вокруг, вылилась на меня в тот день вместе с бурным потоком всеобщей ненависти. Тетя Марина истерично лупила меня по лицу, неистово драла горло, осипшее от слез и остервенелости. «Это все ты! Это ты вогнал ее в могилу! – вопила она, как гиена. – Ты стал причиной всех несчастий! Зачем ты родился?! Тебя никто не ждал! Ты никому не нужен! Ты дитя разврата, блуда, распутства! Твой отец не хотел тебя! Он любил ее! Он любил твою мать! Из-за тебя им пришлось расстаться! Из-за тебя он уехал из города! Если бы ты не родился, то все было бы хорошо! Ты вогнал ее в могилу! Она умерла, потому что ты ее довел! Каждый день она плакала из-за тебя! Все вы свидетели! Знайте же, что это он причина ее смерти! Он сделал так, что ее не стало! Все вы видели, как он мотал ей нервы своими проделками! Бедная моя сестра. Ах, бедная моя!.. У нее было такое слабое сердце!..»

Потом она завыла, как избитая волчица, и ее увели от меня подальше. Я остался сидеть на соседней могиле, слезы капали из моих глаз, словно кто-то влил в меня целое озеро Боровое. Кто-то подошел ко мне и помог подняться, и тут перед собой я вновь увидел ту маленькую девочку с разными зрачками. Она жалобно протянула мне красный мак и ушла с родителями. Потом все стали расходиться, а я так и остался сидеть у ее могилы. Мимо меня проходили люди: соседи, родственники. Они качали головами, и я слышал, как они говорили, что я саморучно выкопал могилу маме, что я бесовской ребенок. Некоторые даже плевались в мою сторону, а кто-то даже громко выкрикнул, чтобы я поднимался и шел домой, и не осквернял мамину могилу притворными слезами. «Этот театр тебе уже поможет, – сказали они. – Ты извел мать. Все мы это знаем. Незачем сейчас лить слезы по ней, будто бы о чем-то жалеешь». Именно эти голоса я и слышу каждую ночь. Слышу эти слова, вижу эти лица. Куда бы я ни сбегал, они всегда будут следовать за мной. Всегда будет ходить за мной, как тень, лицо моей несчастной мамы, которую я вогнал в могилу. Когда все ушли, я долго еще долго лил слезы на свежую почву под маминым крестом. В порыве боли я зачем-то пообещал умершей маме, что никогда и никого больше не ударю, и ни к чему не прикоснусь, чтобы сломать. Прошло много лет, много что изменилось, но обещание я свое держу и по сей день. Может быть, я так пытаюсь искупить свою вину перед ней, а может быть, после ее смерти я потерял смысл жизни. Мне больше было не за что бороться. А может быть, я все же любил ее. Хотя способен ли на любовь такой выродок, как я?

ГЛАВА 3

Барбара

– Где ты была?! – начала я порога.

Эта мадам пришла в одиннадцать ночи. Я всего лишь хотела ее проучить, чтобы она не зудела мне под ухо. А она возьми да и свали куда-то в темень без телефона и денег. А теперь пришла такая разрумянившая и дольная, будто так и должно быть.

– Я гуляла, – стягивая сапожки, ответила она. – Ты ведь сама сказала, что я могу гулять, сколько захочу.

Правда, я так сказала, но я волновалась за нее, потому что она ушла голодная. И в принципе она ведь ничего плохого не сделала, чтобы выставлять ее вон.

– Ну и где ты гуляла? – спросила я, разогревая суп.

– В центре города.

– Что там интересного в такое время?

– Много что. У меня появился друг. Его зовут Матиас. Ему шестьдесят три года.

– Кто это? Где ты его раздобыла?

– Он продавец газет. Сегодня он спал на углу супермаркета Лидэль.

– Ты умом тронулась? Ты что, теперь будешь весь бомжатник обчесывать? Как ты вообще с ним познакомилась?

Хани рассмеялась, глаза ее блеснули живым огоньком. Она сделала себе горячий чай и принялась чистить апельсин.

– Сначала суп поешь, – приказала я.

– Пока не хочу. Матиас сидел на свих сумках напротив мебельного магазина и смотрел телевизор. Ну, ты ведь знаешь, многие мебельные магазины подвешивают огромные экраны на витрину, и там показывают короткие видео или мультики. Вот он и сидел напротив и смотрел телевизор. А там показывали детский сериал про крота. Я села рядом, на его вторую сумку. Но не думай, я перед этим, как полагается, спросила у него разрешение. Я сказала: «Ist hier frei?» Он кивнул, и я села. Видишь, я не веду себя, как дикарка. Вы, немцы, всегда спрашиваете разрешение, прежде чем сеть. И я повела себя прилично. Мы смотрели вместе мультфильм про крота и его новую лейку. А потом я спросила, как его зовут. Он сказал: «Матиас». А потом я сказала, что меня зовут Хани. А затем я спросила, сколько ему лет, и он сказал: «Шестьдесят три». Все еще не привыкла к вашим цифрам, которые произносятся наоборот. Сначала решила, что ему всего тридцать шесть, и даже удивилась. Ему я тоже поначалу сказала, что мне пятьдесят два. Он так посмотрел на меня, улыбнулся и что-то сказал, но я ничего не поняла. Но спустя минуту я переправилась. Мультфильм закончился, стали передавать различные рекламы, и ему стало скучно. Он повернулся ко мне и снова что-то сказал. Но я ответила, что я еще плохо говорю по-немецки. Матиас рассмеялся. А потом знаешь, что мы делали? Мы учили вместе новые слова. Я показывал на что-то, он говорил, как это звучит. Теперь я знаю, как будет на немецком светофор, витрина, сумка, столб, грязь, шнурки…

– Очень интересно. Но разве тебя не учили не заговаривать с незнакомцами? – перебила ее я, выходя из себя от негодования.

– Было дело. Но ведь ты сама сказала, что я уже взрослая и сама знаю, что делать.

– Но зачем тебе нужно было сидеть с бездомным? Он ведь может быть чем-то болен.

– Ну что ты? Он, между прочим, тоже покупает продукты в биомаркете, как и ты. Он сам так сказал. И вообще у него только дома нет, а все остальное есть. У него есть работа: он ведь продает газеты по средам и субботам.

– Хани, – отрезала я. – Ты что, не знаешь? Ты что, действительно с луны свалилась? Тебе уже двадцать пять. Мне-то плевать, конечно. Но твоя мама звонила раз восемь. Мне пришлось ей соврать.

– А зачем ты соврала? Сказала бы правду, что я тебя достала своими разговорами и ты меня выгнала. Уверяю тебя, она бы не рассердилась. Они с папой знают, какая я бываю неугомонная. Мы с Матиасом договорились ужинать вместе по средам и субботам. Если ты хочешь, то можешь к нам присоединиться. Я приготовлю гороховый суп, и ты тоже можешь что-то прихватить. Он так четко и ясно выговаривает слова. Думаю, так я очень быстро научусь вашему языку.

Мне больше нечего было ей возразить. Глядя на то, с каким пылом она это говорит, я даже не знала, к чему тут можно было придраться. И вообще, я что ей, мама? Пусть себе делает, что хочет, пусть хоть со всем бомжатником соберется и обедает, мне-то что. Не маленькая ведь. Я тяжело вздохнула и набрала ей в тарелку суп.

Хани

Барбара меня отбранила немного, но ведь на самом деле на то не было причин. И вообще я заметила, что она только делает вид, что сердитая, а на самом деле человечная и отзывчивая. Но все же мне не стоит ей докучать, а то еще выставит меня за дверь навсегда. И буду я тогда скитаться с сумками, как Матиас. Удивительно, как так просто люди живут прямо на улице. Неужели им так совсем не страшно?

Я зашла в гостиную, разложила диван, выключала свет, а затем подошла к окну и чуть слышно отворила его. Зима тут мягкая, и я бы даже сказала, теплая. Морозы тут не колючие, а просто сырые. На часах уже пробило час ночи. Высунувшись по пояс из окна, я взглянула наверх. В квартире над нами все еще горел свет. Лукас не спит. Почему в такое время он бодрствует? Может быть, ему плохо? Завтра нужно его спросить об этом. А хотя нет, Барбара же сказала, что тут не принято говорить о своих болезнях, проблемах и зарплате.

Опустившись на колени перед кроватью, я тихо произнесла молитву, потом забралась под одеяло и крепко уснула.

Утро наступило так быстро, я даже не успела как следует выспаться. Обычно я всегда просыпалась раньше Барбары, но сегодня прежде чем я открыла глаза, она уже что-то стряпала на кухне.

– Ну что, бомжиха? Хорошо спала? – сказала она, не отрываясь от шкварчащей скороды.

Она уже напекла целую гору оладий из отрубей. Она все делает без сахара, чтобы полезно было. А я совсем к еде не привередливая, могу есть все, что дадут, и мне все вкусно. Я спросила у нее разрешение взять три, или нет, четыре оладушка. Она так покосилась на меня, и я сразу же осеклась. Она ведь сказала, чтобы я не спрашивала у нее разрешения. Тогда я сама выложила себе на тарелку четыре румяных кружочка, полила их медом и выбежала за дверь.

Лукас

Не понимаю, как реагировать на таких, как она. Пришла ко мне в семь утра и стала звонить и звонить. Сквозь дверной глазок я снова увидал это смешное круглое лицо. Решил не отвечать. Но она звонит и звонит. Потом как начала тарабанить.

– Лукас! Лукас! – голосила она на весь подъезд.

Моя соседка фрау Шнайдер – очень ворчливая женщина. Она потом за этот шум будет морочить мне голову весь месяц. Да к тому же она такая же ябеда, как и все немцы. Писать жалобные письма – это у них, кажется, в крови. Пришлось открыть. Открыл, значит, а она стоит передо мной съежившаяся, в домашних тапочках и пижаме. В руке держит тарелку с оладьями.

– Frühstück, – радостно бросила она мне в лицо.

Да уж, мне завтраки еще никогда никто не носил. Я захлопнул перед ней дверь. Она снова принялась тарабанить.

Я открыл, и толкнул ее в плечо, чтобы убиралась. И что же она сделала? Она толкнула меня в ответ. Да еще так сильно, что я невольно попятился назад.

– Frühstück, я сказала! Где твои манеры? – сердито выпалила она.

Потом насильно всучила мне тарелку. И побежала вниз по лестнице. На пролете остановилась и крикнула:

– Тарелку Abend zurück.

То есть, получается, я должен еще вернуть ей тарелку этим вечером. Она не похожа на сумасшедшую, но почему так ведет себя, будто бы в мире все так просто? Я закрыл дверь и еще какое-то время простоял на пороге, недоумевая, что это сейчас было. Потом решительно прошел на кухню, открыл нижний шкаф, выдвинул мусорное ведро и уже готов был выбросить оладьи, но тут меня будто что-то остановило. Выкидывать еду для меня само по себе казалось преступлением. Было ведь время, когда я подбирал на улицах выброшенные туристами куски жареного мяса и лепешки.

Мне снова вспомнилась та девочка с разноцветными глазами. Один раз она отдала мне свой обед. В тот день я застал ее позади школьного двора у мусорных контейнеров. Она сжимала в руках огромную корявую ветку. Ее двухцветные пряди были разбросаны по щекам, по плечам, розовые ленты торчали во все стороны. На щеках застыла сажа, на губах кровь. Правый глаз серо-голубой, а левый янтарно-карий. И в этих глазах бились отчаяние и страх. Она боролась, как могла. Уже не в первый раз я видел, как к этой малютке задирались. Если меня всю жизнь дразнили дитем блуда, то ее назвали отродьем дьявола. Я уже видел, как ее закидывали камнями, преследовали после уроков, отбирали у нее портфель, валяли его в грязи. Девочка пыталась защититься, но всегда оказывалась слишком слаба для борьбы с целой толпой хулиганов. Но в тот день я оказался очень близко, чтобы смолчать. Помню, тогда я сидел за одним из мусорных контейнеров и смотрел на хмурое небо, которое застилали пухлые облака. Это было в начале октября, и мне все еще не верилось, что мамы больше нет. После ее смерти я будто растерял всю свою агрессию и даже ее смысл. Внезапно я услышал горланящую толпу. Чуть приподнявшись, я выглянул из-под укрытия. Спиной ко мне стояла эта малютка. Уже побитая и растрепанная, сжимая в маленьких ручонках толстую кленовую ветку. Дети чуть постарше распотрошили ее портфель и, скалясь в противной улыбке, приближалась к ней.

– Ну, что же ты, чертенок? Боишься? – говорил один из них, закатывая рукава.

– Ты только посмотри на ее глаза, волосы. Настоящий шайтан, – насмехался другой.

– Уходи из нашей школы, мерзкое отродье. Ты несешь проклятье. Все это знают.

– Смотри, Айдар, не прикасайся к ней. Ты ведь знаешь, что будет с тем, кто коснется ее руки. Она может забрать жизнь твоих близких.

– Путь только попробует.

– Ну ведь помнишь тот случай. У того старшеклассника, который взял ее за руку, на следующий же день умерла мама.

– Шайтан! – зашипела толпа, приближаясь к ней.

Раздались крики, и над малюткой запарили камни. Прижавшись всем телом к мусорному контейнеру, она прикрыла лицо, голову исцарапанными ручонками, и вот тогда я вышел из своего укрытия. Я тут же подхватил малютку на руки и поднял с земли ту самую кленовую ветку. Эти мелкие кретины сразу же застыли. Все в округе хоть и ненавидели меня, да боялись. Так как знали, что я могу избить человека до потери сознания. Но в тот день я никого не ударил. Я только грозно посмотрел на этих злобных малышей и пригрозил им веткой, они так и бросились в рассыпную. Малютка жалась ко мне и плакала. Уже весь мой воротник был в ее крови. Я посадил ее на землю, но она не отпускала меня. Пришлось сидеть так, пока она не успокоится. Ее теплые объятия источали полное доверие, и я не мог оттолкнуть ее насильно. Мы просидели так всю перемену и третий урок. Потом она подобрала с земли свой контейнер и достала оттуда два сэндвича. Один она отдала мне, а второй съела сама. Мы сидели с ней рядом, как два отшибленных от мира изгоя. Она молчала, и я тоже, и вдруг она спросила;

– А ты проклятый?

Я усмехнулся.

– Наверное. А ты тоже? – спросил я.

– Нет. Я не проклятая, я особенная.

Потом она протянула мне свой маленький носовой платок с вышитой буквой «Э».

– Ты тоже не проклятый, – сказала она, вытирая грязь с моей щеки. – Мой папа сказал бы, что ты тоже особенный.

Я взял платок и отвернулся. Откуда этому созданию, знать кто я на самом деле.

– А где твой папа? – спросила она.

– Не знаю.

– Ты не можешь не знать. Он ведь папа.

Я не знал, что ей на это ответить. Честно сказать, я даже не знал, как себе на это ответить.

– Тогда найди его – воскликнула она снова. – Без папы сложно. Без папы ты не знаешь, чей ты сын. Может, если ты его встретишь, то и он скажет, что ты не проклятый, а особенный.

– Твой папа тебе так часто это говорит? – спросил я.

– Да. Он так говорит мне каждый день. Но детям в этой школе не нравятся особенные дети, вот они и гоняются за мной каждый день.

– Почему ты не пожалуешься папе?

– А зачем? Я ведь уже большая. Сама могу за себя заступиться. А если я скажу, то мама будет плакать, а папа злиться. Зачем так? Я их очень люблю. Ты ведь тоже любишь своих родителей.

– Нет, – ответил я.

– Так не бывает, – твердо заявила она. – Ты любишь их, как и они тебя. Просто нужно научиться это говорить. Папа говорит, что слова «Люблю» и «Прости» сложнее всего выговаривать, поэтому нужно тренироваться.

Тут она вскочила на ноги, расправляя запылившуюся школьную форму.

– Ну-ка, скажи мне: «Я тебя люблю», – потребовала она.

Я отвернулся. Никогда я этих слов не говорил и навряд ли когда-нибудь скажу.

– Ну что же ты? Давай, это просто. Смотри, как это делается, – она выпрямила спину, пригладила волосы, назвала меня по имени и сказала: – Я тебя люблю.