Её танец, тихо и непроизвольно начавшийся, на его бёдрах, задержал его дыхание в медленном вдохе. Юная, но зрелая ведьма совершала, слившись с его телом, древний танец жрицы любви, смело увлекая его за собой на такую раскалённую вершину, о которой он и не подозревал, и с усилием сдерживал бьющееся где-то внизу живота, в её нежных тисках главное сердце мужчины, готовое ухнуть и сорваться. И сердце в груди вторило ему, замирая на мгновения. Он что-то шептал, целуя извивающееся в наслаждении расслабленное в его руках прекрасное тело женщины, стонал и рычал, не желая, чтобы это прекращалось, скрипел зубами. А вслед за этим родилось понимание и покорность женщине, тихо шепчущей иногда: «Замри, Лео…»

И он послушно замирал, сцепив их пальцы недвижно, прикусив ей губу, или сосок, или пальчик на ноге, или приподнимал её над собой, чтобы на секунды охладить. И от возникшей у него уверенности, что он управляет всем, что он чувствует всё, как самый рачительный хозяин чувствует свою землю, которую он приготовился засеять, в нём возникало нечто всемогущее, что простирало эту женщину перед ним, как землю, которая приготовилась принять от него дар.

Как долго происходило это балансирование на краю зияющей глубиной пропасти, ни он, ни она не знали. Это знал только бронзовый мальчик на шкафу, тихо тикающий уже второй час их срастания друг с другом.

Время тоже расплавилось.

Никогда в жизни они не испытали большего слияния и понимания. Этот источник любви открывается и понимается двумя любовниками один раз и навсегда, и может питать двоих бесконечно долго. Это происходит на другом уровне соединения жизней двоих.

И когда они взмыли, наконец, над этой пропастью, подарившей им безграничное соединение и знание, обоим казалось, что падая с этой гудящей восторгом высоты они расшибутся насмерть об острые камни на дне, испытав в самый последний момент и боль, и разрывающее, заполнившее их до краёв, наслаждение, которое уже невозможно было отличить от сладостной боли. И было ничего не жаль, если даже дальше была возможна только смерть.

Они не шевелились. Ни сил, ни слов, никаких желаний, кроме одного – не двигаться – не осталось в их медленно остывающей от нестерпимого жара пещере.

Она лежала на его груди, не открывая глаза, боясь увидеть что-то, что могло бы задуть маленький необычный огонёк, зажегшийся где-то в ней, такой трепетный, что на него нельзя было даже смотреть непонимающими глазами. Повторно такой не зажигается, вспыхивая только один раз в жизни.

Он поднял пальцами её лицо, и она увидела в его глазах тоже слёзы и отсвет огонька сотворенного ими чуда соединения. Вечного соединения женщины, животворящей мужа, ирреальное ощущение внутри неё горячего, питающего её жизнью жезла мужа, которому на Востоке ставят алтари, соединение отныне и навсегда с мужчиной, покровителем и повелителем её тела.

Эти слёзы, если они возникают одновременно у двоих, никогда не проливаются. Это слишком драгоценные слёзы. Они навсегда застывают в глазах любящего. И только они двое понимают, что это такое так сверкнуло вдруг в его и в её глазах при взгляде друг на друга в толпе других людей.

Уснули они в полной тишине, которая выносит только шорох пальцев по коже, шорох волос на лице, шелест губ в поцелуе, которую нельзя разрушать звуками голоса. Уснули на рассвете, когда услышали, как скрипнула входная дверь, впуская отца в счастливый воскресный день домой. И возникший сквознячок, тёплый и услужливый, начал осушать взмокшие волосы и остужать тела, вынырнувшие из раскалённой крокодильей крепости, проветривая влажные простыни и комнату от всех, знакомых уже обоим, интимных запахов. И запах розового масла, смеющийся над бессильным сквознячком, торжествующе витал над ними.

–Я тебе много глупостей вчера нашептал? – спросил он её, когда оба проснулись, и сразу обнял и уткнулся носом в её распушившиеся колечки на затылке, которые щекотали ему ноздри.

– Насколько я понимаю, это не совсем глупости. Или совсем – не глупости, а скорее фантазии? – она немного печально улыбалась, как взрослые улыбаются любимому, не в меру расшалившемуся ребёнку.

– Ну да, вроде того.

– И?

– Что «И»?

– И как ты собираешься их воплощать? Эта настольная книга механика тебя очень впечатлила. Они у тебя такие… – Стаси уже почти смеялась.

–Успокойся. Я не собираюсь их с тобой воплощать, – Лео немного обиделся, что она шутит над его откровениями, за которые ему, впрочем, и самому было сейчас неловко.

– Да?! Очень интересно. А с кем тогда?

– Стаси! Это просто … в такие минуты…меня… ну, захлёстывает! – он не вылезал из её кудряшек, пытаясь вспомнить, что именно он ей шептал, теряя за ощущениями некоторые слова.

– И тебя тоже? – она продолжала чему-то удивлённо улыбаться.

– Не понял? Что значит, «и тебя тоже?» – он оторвался от нюхания кудряшек и впервые внимательно посмотрел на жену. – О! Головка ты ж моя квадратная! Стаська! Ну всё! Мы с тобой пропали в нашей крокодильей пещере. Сгорим однажды заживо, жена моя.

– Охотно. Если вместе. Только не сегодня? Ладно? Сегодня слишком хорошо жить на этом свете! – она потянулась всеми суставчиками, как ласковая кошечка, приглашающая хозяина почесать ей за ушком.

– Как скажешь, моя любимая Йони. Сегодня ты довольна? Не хочешь больше абрикосовый компотик? – Лео довольно поглаживал разнежившееся тело жены, охотно раскинувшееся в благом и святом наивном бесстыдстве любимой женщины перед её властителем.

– Сегодня – точно нет! Сегодня я хочу вкусно накормить вас с папой, погулять…Впрочем… Нет. Погулять я тоже не очень хочу. Это завтра лучше.

– Я очень старался, чтобы ты напилась, наконец, своего абрикосового компота. Кстати, надо его, всё-таки, сварить. Давай, купим сегодня урюка. Это мне даже хочется – торжественно поставить точку в моём паспорте мужа на пригодность. Как тебе идея? – он снова прижался к ней и колыхался от радостного громкого смеха, счастливый и масляный от удовольствия.

– Хорошо. Сварим. И стол! Ты мне обещал.

– И стол. Я помню. Пошли в душ мыться. Я пахну морской солью, по-моему. Папа ушел к себе, так что можешь так и идти, как дочь моря, вынырнувшая из пены морской с розовым маслом. Ты тоже солёная и тоже пахнешь морем, солью и рыбкой, – он, смеясь, увернулся от её шлепка, ловко свалился на пол, сграбастал солёную морскую деву в охапку и понёс её в обычный душ с обычной горячей водой, отмывать чешую, налипшую на его жену с его крокодильей шкуры.

Сказочка про пещеру всё больше напоминала быль.

В доме Воротовых воцарилось Нечто.

Уже через несколько недель после появления Стаси всё в доме заулыбалось. . Нанятая на несколько дней домработница пришла и привычно ловко сделала всё, и получила всё, что ей полагалось по тарифу, отчистив плитку и плинтуса, засиявшие первозданной свежестью Но кроме этого появилось и другое – ощущение какого-то ласкового блеска на всём. Может от того, что пыль чаще вытиралась? А может от возникшего ласкового улыбчивого, тёплого и вкусного уюта?

Почти ничего и не изменилось. На рабочих столах отца и сына по-прежнему царил «хаос рабочего порядка». Но на диванах и креслах появились удобные подушки, чтобы уютно подпихивать их себе под бок. Махровые китайские полотенца запушились более густой и яркой махрой, а может их просто чаще стали стирать? Работа в разные смены, то с утра, а то с полудня, а то и вечером, удобно совмещалась с желанием Стаси незаметно наводить порядок, когда мужчин дома нет, чтобы они не выхватывали у неё поминутно из рук то лентяйку, то тряпку, то ведро, стесняясь некоторого запустения в своей бывшей холостяцкой «берлоге», как называл их дом Сергей Дмитриевич.

И в доме запахло праздником и уютом от пирогов, которые Стаси наловчилась стряпать, покупая в открывшейся не так давно кулинарии готовое тесто.

Особенно мужчины реагировали на запах горячих беляшей. Они просто не могли сдержать выделявшейся слюны и улыбки благодарности, дружно садясь за ещё пустой стол. Им нравилось смотреть, как всё то, что ловко готовили руки Стаси, обваливается в муке, слегка подходит, вздуваясь боками, как на разогретую сковороду ложатся защипами вниз треугольнички беляшей, ровно по шесть штук на один заход. Лео восхищало, как начинало пузыриться и румяниться тесто через некоторое время, и как расплывались хорошенько прогретые под крышкой беляши, когда приходила пора их переворачивать, являя совершенно фантастический «живой», почти уже съедобный золотистый с одной стороны беляш, аппетитно пахнувший тестом, жареным на свежем жире, жареным мясом, луком и перцем от вытекшего местами сока.

Это детское нетерпение могут понять только холостяки, или мужчины последний раз сталкивавшиеся с этим кулинарным волшебством появления из сырого кусочка теста румяно поджаренного объекта, от одного запаха которого, в далёком сказочном детстве у них начинали течь слюнки, когда мама или бабушка баловали их такими деликатесами.

Одновременно с жарившимися беляшами в стаканы, ставшие совершенно и блистательно прозрачными, поставленными обязательно в подстаканники, опускались красивые чайные серебряные ложечки, которые Стаси случайно отыскала в какой-то коробке в недрах серванта, и наливался обязательно свежий чай, а не второй или третий раз завариваемая заварка. Или кисель, который очень любил Лео. Или компот, который любил Сергей Дмитриевич. И начинался весёлый и беззаботный «праздник живота», как любил называть это действо отец.

Каждый день, или через день, Стаси или сама успевала, или просила помочь ей тётю Таню, подготовить к супу овощи, почистить, порезать, чтобы быстро сварить на всех, включая и тётю Таню с Василием Петровичем, кастрюлю супа или борща. Или кислых щей, которые любил Сергей Дмитриевич.

– А што же это за еда такая, когда мужчина супа за день не поест? – согласно возмущалась тётя Таня и охотно участвовала в таких соседских междусобойчиках.

В воскресенье соседи стали частенько принимать приглашение на участие в воскресных обедах, которые с удовольствием устраивали Стаси с тётей Таней, с утра наготовив несколько противней с пирогами разного достоинства, кастрюлю компота и кастрюлю супа. И мужчины после вкусного обеда, пока тётя Таня и Стаси всё убирали со стола, садились у сложенного мангала и, разведя костерок, проводили время среди приятелей-соседей за рюмочкой-другой какого-нибудь благородного напитка, типа «водка», и разговорами, отдыхая от почти механического ритма напряженной работы.

Такой же тёплой компанией, с добавлявшимися иногда Глебом и Леной, праздновали все праздники, некоторые дни рождения, если у кого-то такое желание возникало. Но это было крайне редко – празднование дней рождения.

Кстати, в том напряженном ритме, в котором работали все живущие и в этом Городе, и во всей послевоенной стране тоже, в ритме чётких обязательств и строгих требований, про свои дни рождения люди обычно забывали. Не до того было. Предприятие, производившее главное и самое мощное оружие страны, работало безостановочно. Как часы. И люди работал, как часы – тоже.

В доме Воротовых теперь почти каждый день, случалось что-то приятное

– О! Какая вазочка! Откуда такое чудо, Стаси? – Лео накладывал себе варенье из сверкающей замысловатой вазочки на невысокой ножке.

– Эта? – Стаси, кивнув головой в сторону вазочки, поставила перед мужем красивую тарелку с супом. – а это я всё сервант разбираю, и её в уголочке нашла. Стоит себе забытая, пыльная и тусклая, как оборвашка. И она очень стеснялась своего вида. Засыпалась до верха старыми огарками свечей, сожженных спичек и пробок и спряталась за старой бутылкой из-под вина. А я с ней договорилась как следует помыться. Нравится? Да ведь?

– Нравится. Очень.

– И мне она очень нравится. Представляешь, её когда-то, судя по оттиску очень давно…наверное до революции ещё?– Стаси на мгновение задумалась, – да, до революции. Сейчас совсем другой шрифт стал и буквы. И вот её кто-то придумал, слепил, вылил из стекла, которое нежно окрасил в такой замечательный цвет, чтобы она людей радовала. А про неё все забыли. И она решила, что она некрасивая и никому не нужная. А она нам, оказывается, очень даже нужная. И детям нашим будет нужная ещё сто лет. Вот, пусть теперь радуется и будет с нами счастливой. Варенье закончится, мы её конфетками порадуем. Очень красиво будет!

– Стаси, у нас сейчас всё стало красивым, благодаря тебе, – в кухню вошел отец. – Ты даже суп нам наливаешь из супницы, он от этого в два раза вкуснее. Кстати, точно такая же супница и у Бороды есть. Вместе мы сервизы покупали когда-то. Редко стал сюда приезжать. А эта вазочка моей мамы ещё. И ей она осталась от прабабушки. Раритетная штучка. Очень красиво, спасибо, солнышко ты наше.

– Пап, я супницу не только для красоты тут достала. В ней суп дольше тёплым остаётся. Керамика же? – Стаси любовалась, как красиво в тарелках с синим кобальтовым широким орнаментом плавает желтый жир с кусочками жареного лука. – Красиво!

– Стаси, – Лео удивлённо смотрел на жену, слушая её милую болтовню, упершись подбородком в сложенные на столе руки, – может быть тебе надо начать писать волшебные сказки для детишек уже? А? Ты, ведь, не всё про эту вазочку рассказала? Да, ведь?– он любил её передразнивать этим детским вопросиком: «Да, ведь?»

– Ты опять смеёшься?! Просто ты бесчувственный толстокожий крокодил, вот что!

– Ничего я не бесчувственный. А очень даже наоборот. Я из-за этой вазочки, чуть не плачу уже, – и Лео, шутя убегая от «гнева» Стаси, скрылся в спальню, куда она помчалась за ним с полотенцем в руках. Дверь в спальню неожиданно распахнулась, и Стаси влетела туда, а дверь за ней сразу же закрылась на защелку.

Сергей Дмитриевич, помыв тарелку, развернул свежую газету и закрыл в столовую дверь, чтобы не мешать детям шелестом страниц.

– Стаси, А может тебе и вправду сказки надо писать? А, жена моя? С такой волшебной и сладкой ложбинкой, – он припал губами к её шее, покрытой испариной и пахнувшей почти парным молоком, как у детей, – сказочки у тебя будут очень даже очень.

– Нет, Лео, – немного погодя ответила она, явно не желая быстро расставаться с послевкусием их любовного пира, освобождающего тела от горячечного, лишающего ясности ума томления, которое весь этот, начавшийся по-новому после приезда Лео, медовый месяц неустанно заполняло их вновь и вновь, как свежая, открытая жила воды стремительно и сильно заполняет колодец свежей водой.

И они утоляли свою жажду, как утоляет жажду иссохший в пустые путник, припадая к источнику. А всё остальное существовало тоже, по-прежнему. Но в другом, параллельном мире, часто беззвучно протекающем мимо них куда-то и зачем-то.

– Нет, Лео. Я буду писать не сказку, а диссертацию. Я нашла интересную тему.

– О чём? О твоей статистике?

– Смешной. О статистике пусть пишут экономисты или кто там ещё? Политики? Ты специально меня дразнишь? И ты прекрасно понимаешь, что статистика – это лишь метод познания, собирание массива данных.

– И о чём познание и данные?

– О чём? О радиации, конечно. И статистики в этом вопросе крайне мало вообще. А что есть – всё закрыто пока. Сюда приезжает скоро Козицкий…

– Знаю. И что?

– И то. Я хочу попросить его стать моим руководителем в этой работе. Он в теме более, чем кто-либо другой.

– Я в курсе. И я – против. Категорически.

– Почему, Лео?

– Потому что потому. Окончание на «у». Хватит уже с нашей семьи радиации, Стаси. Это опасно, понимаешь?

– Вот глупенький! Я же буду только с анализами на бумаге иметь дело?

– Стаси, если моё слово что-то значит, то я – категорически против. Точка.

– Лео, это смешно.

– Стаси, я сказал: «Нет!» У меня в своё время было гораздо больше оснований заняться этой темой. Я мечтал стать физиком-ядерщиком, и у меня бы получилось. Отец мне запретил даже приближаться к атому. Если ты не хочешь прислушаться ко мне – посоветуйся с отцом. Может быть, он для тебя более значительный авторитет. И вообще он очень ждёт внуков. Штук десять так, – Лео захохотал, – как думаешь? Потянем?

Отец тоже был категорически против того, чтобы Стаси занималась вопросами радиации. Он знал, о чём говорил. Не только анализами на бумаге занимались ученые нового Института биофизики.

В принципе Стаси никто из поликлиники никуда не гнал. Врачей не хватало. Больных было достаточно. Институт, недавно образованный, не успевал обрасти нужными лабораториями и отделами. Место, на которое, собственно, распределялась Стаси было в ближайшей перспективе, но только – в перспективе. Материалы для своей работы и возможной диссертации Стаси постепенно и систематически собирала, исходя из анамнезов болезней населения города. Поэтому больше она этот вопрос не поднимала до поры до времени, оберегая мужчин от стресса.

Впрочем, профессиональные вопросы вообще крайне редко тут обсуждались в семьях. Это было не принято. А начавшаяся семейная жизнь Лео и Стаси обещала быть достаточно насыщенной и стрессовой и без обсуждения профессиональных вопросов.

Одно дело, когда молодые давно знакомы, долго общаются и хорошо знают друг друга и не испытывают острых стычек интересов. И совсем другое дело, когда каждый новый день приносит что-то новенькое, незнакомое, непривычное, интересное, но и раздражающее иногда.

В этом доме давно спокойно относились к работе за столом по вечерам. Иногда Сергей Дмитриевич приходил домой очень поздно и, наскоро перекусив, вновь садился за свои записи. Теоретической работой он мог заниматься.

Посвящённым было совершенно ясно, что работа в Центральной лаборатории продолжала быть «пионерской» многие годы и после создания бомбы. Эта лаборатория была по сути своей производственным институтом по немедленному внедрению полезных новаций, иногда совершенно случайно обнаруженных в эксплуатации реактора. Как случайная капля пота, упавшая на деталь, позволила найти простой и действенный способ быстрой разборки трудного узла. Или обнаружить «потерю» значительной массы плутония, с таким трудом добытого, из-за осаждения его на стенках трубопроводов, по которым проходил выделяющийся газ, насыщенный плутонием. А ведь дело тогда принимало трагический оборот! Шутка ли – потерять двести граммов драгоценного металла, который добывали по миллиграмму, подвергаясь смертельной опасности сотни людей! Много неожиданностей поджидало первопроходцев, почти оседлавших атом. Ко времени нашего рассказа более двадцати тысяч людей получили значительные дозы облучения и покинули навсегда комбинат. А если не успели – навечно оставались тут. В «Берёзовой Роще». Так называли городское кладбище.

Работа Лео в основном протекала вне дома и часто даже вне Города. Но иногда и он часами рылся в домашней библиотеке, выискивая что-то, делая записи.

А Стаси упорно и постоянно собирала данные по интересующей её теме. Разрешение на обработку данных она получила, её заочно приняли в ординатуру по ходатайству Козицкого, тему будущей диссертации ей утвердили, и в результате всех этих новостей она стала совершенно «невыездной» из города.

Библиотека в доме мужа и свёкра когда-то потрясла её воображение, и её покупки книг очень ограничились, но не исчезли, переместившись больше в область профессиональной литературы. Лео совершенно спокойно в день зарплаты вёз жену в книжный магазин, и они оба там надолго застревали, наслаждаясь запахом типографской краски и коленкоровых переплётов. И по вечерам Стаси блаженствовала, открывая непослушные упругие страницы новых книг.

Правда иногда, чувствуя, что жена почти забыла о нём, Лео принудительно тушил свет, клал её книгу раскрытой страницей вниз и уводил Стаси совсем в другой мир других знаний, справедливо полагая, что всему – своё время.

– Лео, мне оставалось совсем чуть-чуть дочитать.

– Вот именно. Совсем чуть-чуть же? А я уже дымлюсь и не чуть-чуть, а сильно.

На этом споры кончались, и начиналось полное согласие во взглядах на жизнь, на друг друга, на главное и на не главное. Выпитый стакан абрикосового компота всё, что касалось любви к абрикосовому компоту, давно расставил по своим местам. И «настольная книга механика» тоже.

Но многое менялось очень значительно.

Все мысли Лео, прежде сосредоточенные в основном на нём себе самом любимом, стремительно заменились мыслями о жене. Что бы он ни делал, о чём бы ни думал, Стаси теперь была где-то рядом. Иногда, забывшись, он поворачивал вдруг голову в «её» сторону на работе, встречал там пустоту и смеялся сам над собой. Если раньше он стремился уйти из прохладного пустого дома, согреваемого только совместными с отцом холостяцкими завтраками и ужинами, да одной-двумя партией шахмат, которые Воротов-старший называл зарядкой для ума, то теперь Лео понял пернатых, густо населяющих окрестности дома. Понял тех скворцов, воронов и воробьёв, что неустанно трудились над гнездом своих изящных скворчих, блистающих черным пером вороних и взбалмошных, суетливых и придирчивых воробьих.

Стаси в этом ряду была грациозной, ещё немного пугливой, но совершенно бесподобной голубкой. Голубкой, перед которой его ужасно тянуло на всякие кульбиты и пируэты, пока его двадцать семь лет делали их изящными и привлекательными, а не глупыми и надуманными, как это случается с некоторыми позже.

Лео удивлялся и даже изумлялся способности Стаси практически мгновенно из состояния эмоционально наслаждающей беспечности и мечтательности переходить в состояние максимальной прагматичной собранности и сосредоточенности. Иногда ему виделись две взаимоисключающие друг друга Стаси. И это его безумно интриговало. Он так не умел при всей той выучке и «дрессировке», которой ему приходилось заниматься профессионально много лет. Её чувствительность к прекрасному, её чувственность исчезали мгновенно, уступая место логическому анализу и срочному сосредоточенному принятию мер.

Так было, когда из воды достали мальчишку утонувшему на глазах растерявшихся отдыхающих. Стаси моментально приступила к его оживлению, командуя, как и что надо делать растерявшимся людям, окружившим несчастного пацана. И вот уже двое, сменяя друг друга, делали ему искусственное дыхание, другие часто перекидывали его вниз головой, стремясь вылить воду. Двое, сменяя друг друга, умело массировали грудную клетку, вдыхали парнишке воздух в рот насильно пытаясь снабдить кровь кислородом. Парень не подавал признаков жизни, и зеваки уже стали отходить, расписываясь в своём бессилии, и только Стаси заставила всех продолжать делать массаж, искусственное дыхание и переворачивать тело паренька, пока из него вдруг не полилась вода, и он вздохнул. Лео не заметил, сколько прошло минут, пока он надавливал на счёт «раз-два-три-четыре» грудную клетку ещё и ещё, и ещё раз. А прошло почти полчаса. Откачали. Стаси отошла от мальчишки только тогда, когда приехала скорая и парень пришёл в себя.

И Лео со Стаси пошли в кино, куда и собирались.

И ещё Лео часто вспоминал белые от страха глаза парня, жена которого вдруг собралась рожать прямо на дорожке парка. Роды были из тех самых, что называют стремительными. Стаси была ещё стремительнее, командуя будущему папаше снять рубаху и майку, коли пелёнок с собой не носит. Людям, обступившим роженицу на скамейке скомандовала срочно найти нож, бритву или ножницы, или что угодно, чем можно было резать, и одеколон или водку, оторвать полоску от рубахи отца. Потом она, не терпящим возражения голосом приказала всем встать спинами к орущей благим матом роженице и закрыть «операционную» от глаз других зевак У кого-то нашлись маникюрные ножницы, а у кого-то бутылка водки, которой Стаси обработала себе руки и операционное поле.

Парни ёжились под звуки рождения спешившего на белый свет нового человека. Девушки зажмуривались и закрывали руками уши, чтобы не слышать утробные крики рожающей женщины, пока Стаси спокойно и сосредоточенно руководила новой мамашей. Младенец появился на свет очень быстро и закричал во всю мочь. Все заулыбались и даже крикнули тихонько «ура!»

– Кричи, кричи. Молодец. Только мамочку зашивать придётся. Куда же это ты так спешил, малыш? – спокойно приговаривала Стаси обрабатывая водкой перерезанную пуповину орущего младенца, заворачивая его, как будто она каждый день принимала роды на парковой скамейке, накрытой пиджаком отца, заворачивала новорожденных в майки и рубашки их отцов и отдавала команды, кому и что делать. Скорая приехала быстро, но основное дело было уже сделано.

Остатки водки отдали довольно смеющимся парням, которые поклялись выпить за здоровье мамы, мальчишки и Стаси, которую все поздравляли, как именинницу.

– Ну что, Лео? Сорвался наш поход в ресторан? Платье-то в стирку надо срочно? И мне помыться надо. Ну, ладно. в следующий раз сходим. Да ведь? Главное, что человечек родился нормально! – как ни в чём ни бывало рассмеялась Стаси. А Лео, как, вероятно, и полуголый новоиспечённый отец, державший сына, на руках, как нечто чудовищное и странно орущее, ещё долго не мог прийти в себя от всего увиденного и услышанного, и с ужасом взирал на хохочущую Стаси, старавшуюся завернуть окровавленный подол платья в складку, чтобы не пугать прохожих.

«И как им, женщинам, это удаётся? Знать, что им предстоит и хотеть ребёнка?! И Стаси-то это знает до тонкостей?!» – для Лео это было непостижимо в его жене.

Иногда, болтая между собой под пивко, приятели Лео сравнивали женщин с машинами со сложным характером, которые иногда заводились, кто с точки горения, кто от скорости, кто от ласковых слов. И не дай бог мужу плохо знать особенности своей второй половины. «Так и будешь жрать холодные пельмени!» – шутливо, но вполне серьёзно на самом деле, говорил Глеб. И очень скоро Лео понял, что рядом с ним спит и чудесно по-детски сопит носиком не какая-нибудь там драндулетка, или «Москвич», «Победа» или даже «Волга». Рядом с ним сопел своим чудным носиком «Зим-студебеккер на танковом ходу с характеристиками победной «Катюши», но он никому об этой своей тайне, конечно, не рассказывал. Он сам себе иногда завидовал.

– Стаси, а почему ты у меня ничего не просишь? Ну, хотя бы для приличия, чтобы я мужем себя на людях почувствовал: «Вот, мол, жену балую»? – Лео искренне удивлялся тому, что Стаси, казалось, была абсолютно счастлива и довольна всем, иногда даже он видел недостатки в их хозяйстве и красивые вещи в витринах, которые хотелось бы рассмотреть, по крайней мере.

– А что попросить? У меня всё есть. Ты знаешь, Лео, я не люблю много вещей. Особенно лишних. Нет, я думаю, что надо жить красиво, конечно, по-возможности окружая себя красотой всегда. Но не роскошью. Это пустое. Необходимой достаточностью – да, желательно. Но что мне-то ещё желать, Лео? Папа засыпал меня вещами. На сто лет хватит носить-не переносить. В доме у нас всё просто прекрасно! Так уютно и просторно. Так тихо и покойно, даже шума не слышно с улицы.

– Ну а новые всякие там модные штукенции, зеркала, статуэтки, картины, украшения, наконец?

– Лео, а зачем это всё? Роскошь меня даже раздражает. Ты представляешь, сколько у людей лежит совершенно ненужных им вещей, о которых они вспоминают раз в три года? Тонны! И эти вещи их переживут и кем-нибудь будут потом даже выкинуты, может быть. Зачем? Хвастаться чем-то перед кем-то? Глупо. Не стоит труда. Мне больше нравится что-то памятное. Платочек, обвязанный мамой кружевом по краю, нисколько не менее радующая вещь, чем новое полотенце, например. И вообще я люблю то, что давно со мной, а ко всему новому надо привыкать. Это иногда может не столько радовать, сколько угнетать. Всё зависит от того, – для чего оно?

Мне кажется, что человек, способный гоняться за какой-нибудь штучкой, никогда не будет вполне удовлетворён этой самой штучкой. Всегда найдётся ещё что-то более интересное. Для чего такая погоня и трата своего времени вообще, если ты – не обречённый судьбой-злодейкой коллекционер редкостей каких-нибудь? Помню, в детстве я собирала фантики от конфет. Все девочки в классе их собирали. Это было всеобщее помрачение рассудка просто. Менялись ими, ругались даже. Но это от недостатка игрушек, скорее всего было. Или тогда уже разгорались страсти обогнать кого-то в чём-то?

А сейчас я точно знаю, что никакая роскошь не превзойдёт роскошь природы. Вспомни озеро затихшее? Это такой чудный миг был! Туман… Лес… Валуны…Костёрчик! Костёр, Лео! Слушай, Лео. А я хочу!! Я точно хочу! Я поняла!

– И что же ты хочешь? На берег съездить в мою пещеру?

– Да нет же. Костёр здесь хочу! Камин в доме. Как ты думаешь, это можно будет сделать?

– Камин?! Вот! Узнаю настоящую женщину, наконец!!! Другие вазочку, серёжки просят, а она – камин! Это просто круть! Надо будет разузнать. Это же трубу надо будет… Впрочем, дядя Митя сразу скажет, можно или нет. Узнаю. Что ещё?

– А больше ничего. Дети сами придут, когда надо будет. Да ведь?

– Да ведь. Придут, куда они денутся. Девочки – в тебя, а мальчишки все в меня. Ладно?

– Договорились! – смеясь, согласилась Стаси

Дядя Митя, осмотрев перекрытия, сказал, что устроить камин в гостиной вполне можно. Через месяц, после всех согласований в отделе архитектуры, строительства и согласования с пожарными, в доме появились мастера и запахло сырой глиной и мокрыми кирпичами. В гостиной стало возводиться чудо печного искусства – будущий центр зимних посиделок. А ещё через пару недель это чудо, уходя трубой на крышу, уже сохло, ожидая первых испытаний и последующей отделки.

Каждый день Лео занимался зарядкой на самодельном турнике на улице или на перекладине, укреплённой в дверях его комнаты в доме.

Стаси часто с удовольствием подсматривала за ним по утрам. Его вздымающиеся бугры мускулов искушающе напоминали ей, какими они были послушными и эластичными прошедшей ночью.

– Ты подсматриваешь за мной, да?

– Мм. Подсматриваю.

– Зачем? – ему явно нравилось, что жена любуется его телом.

– Затем. Вспоминаю.

– И я вспоминаю. И чего это мы зря вспоминаем? Только время теряем. Ты помнишь про наш утренний уговор? – и Лео, если было время, уносил свою юную жену в крокодильскую пещеру, закрыв на задвижку дверь, заряжался сам и заряжал её на целый день воспоминаниями о горящих лепестках и атласно-багровом жаре стен их пещеры.

Ещё Стаси обожала смотреть, как Лео бреется опасной бритвой, предварительно несколько раз ловко «поправив» лезвие на специальном «заслуженном» толстом кожаном ремне для заточки бритв, проведя по нему несколько раз вверх и вниз обеими сторонами бритвы. Это была чисто мужская сноровка, так напоминающая ей точно такие же движения её отца, так же бреющегося острейшей бритвой, которую ей нельзя было даже пальчиком потрогать.

Стаси помнила, как в последний раз смотрела вечером, как бреется папа. Потом он долго читал ей сказку… А утром папы уже не было. И никогда больше Стаси его не увидела. И сказу на ночь читать стало некому, мама работала сутками. Детство как-то резко закончилось, осталось слезами на мокрой от этих слёз детской подушечке Стаси.