Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

Глава 12. Новые возможности

А Ларик разрывался на части от, накатившего на него и на хор, вала успеха. Все выходные и праздничные дни у них были расписаны. Теперь без выступления их хора не обходилось ни одно праздничное мероприятие высших городских чиновников. Ольга Павловна была в фаворе за открытие такой красивой жилы народного творчества, всё это в её отчётах увязывалось с её новациями по слиянию города и деревни. Эксперимент продолжался, принес первые ощутимые плоды успеха и грозил хорошими перспективами в карьерном продвижении. Об этом ей как бы шутливо намекнул новый начальник её бывшего «главного». Но обкомовские товарищи, вообще говоря, редко шутят на такие темы, там это не принято – шутить.

Каждый день Ольга Павловна теперь отслеживала, причём по своей личной инициативе, куда и когда приглашали «казаков». Для облегчения своей задачи она обязала Ларика ставить её в известность об использовании такого значительного «ресурса» влияния. Это для Ларика хор был только хором и ступенькой в светлое будущее. А для Ольги Павловны это был джекпот. Сначала Ларик через Леона передавал сведения для Синицыной, а потом Леон предоставил ему самому заниматься такой рутиной, у него и своих дел хватало. Постепенно Леон, правда не без намёка Ольги, перестал мотаться за хором по смотрам, фестивалям и концертам.

– Им пастух не нужен, Лёня. Занимайся-ка развитием клубной работы, у тебя прекрасно всё получается, у тебя талант находить нужных людей, вытаскивать их из такой кучи мусора, что диву даюсь! Здесь я и сама управлюсь, – у Ольги Павловны появились новые жизненные планы.

В конце концов, у Леона был миллион возможностей стать незаменимым в её жизни человеком. А он, как был, так и остался непонятным, закрытым и абсолютно в ней не нуждающимся человеком, который ни разу не восхитился ею ни как женщиной, ни как специалистом. Всё «через губу», и хотя он никогда открыто ей не противостоял, она всегда чувствовала привкус иронии и плохо скрываемой усмешки.

Хорошо, что она тогда не подарила ему кольцо. Купила просто новую рубашку, нейлоновую, не такую уж и дорогую, за двадцать пять рублей. Приличный подарок, тем более, что он ей подарил хрустальную вазу для цветов. Достал где-то.

– Как в воду смотрела! – констатировала Ольга Павловна своё впечатление от подарка Леона. И хотя любой хрусталь считался дефицитом, никакой радости или разочарования ваза ей не принесла. И разбивать эту вазу об его голову Ольга уже и думать забыла, ей стало вдруг всё равно. С конфетами на кухонном столе эта ваза вполне себе ничего смотрелась.

Ларик, Илларион Арсеничев, – вот кто занимал её практический и проницательный женский ум. Ларик, – так Ольга Павловна по-свойски его теперь называла по примеру Леона, вызывал в ней троякое чувство и соответственные этому планы.

Во-первых, если ты хочешь быть значительным человеком, – будь им. Покровительствуй, руководи, протекционируй и держи всё в своих руках, если это может дать хорошие дивиденды. Ларик дивиденды дать мог. И неплохие. В принципе.

Во-вторых, Ларик смотрел на Ольгу Павловну снизу вверх. С почтением, с явным восхищением. Не то, что Воротов.

Ну и, в-третьих, как бы это ни было тривиально, дрогнуло почти незамутненное сердце не очень старой, но и не девы, конечно. Оно, если уж быть честной до конца, дрожало у неё безостановочно с некоторых пор.

Фрак, безукоризненно сидевший на Ларике, его темно-русые волосы, спадавшие по обе стороны лица, прикрывающие его топорщащиеся уши, его глаза, иногда затягивающиеся серой стальной поволокой, когда он задумывался о чём-то в разговоре, и эта некоторая его отстраненность от мира земного – заводили Ольгу Павловну, как добротный эротический массаж. В мире искусства массажа её однажды, и только единожды, чуть-чуть просветил Леон.

– И спасибо на этом. Ты получил свой клуб с новыми шторами и сиденьями – и будь счастлив. Неудачник сельского разлива, пустой лотерейный билет, – так мысленно прощалась Ольга Павловна со своим бывшим любовником.

Правды ради надо сказать, что если бы не Леон со своим дотошным подходом к делу, возможно женская душа Ольги Павловны так и пребывала бы в неведении относительно сексуальной составляющей в жизни ответственного облисполкомовского работника. Иногда по субботним их совместным вечерам, ставшими совсем редкими исключительно по его милости, он, жалея её из-за её обязательного в её окружении «дресскода» – утомительного хождения на высоких каблуках, массировал ей пальцы ног с душистыми маслами, которые она, поняв их назначение, стала их вдруг покупать в распределителе, и получала большое наслаждение от всех этих крайне редких процедур.

– Лёня, мне очень это всё приятно, конечно, но тебе-то это зачем? – однажды спросила она, даже не понимая, что вообще-то такие забавы предполагают обоюдное участие, но Леон никогда не заикался даже об этом.

– Зачем? Ты задаёшь странный вопрос. Ты любишь недоваренную кашу, которая скрипит на зубах, недосоленная, недослащенная? И ещё к тому же без масла, что самое главное?

– При чём здесь каша?

– При том. Я всё привык делать хорошо, по возможности «отлично», чтобы не исправлять ошибки, и не тратить на них потом своего времени и эмоций. Мне есть куда их тратить.

– Не понимаю.

– Да тут и понимать нечего. Мужчина должен уметь готовить женщину вкусно и желательно с поджаристой корочкой, чтобы с удовольствием её «употребить», как говорил некогда товарищ Чехонте.

–Какой ещё Чехонте? Грузин? Фу! Это так… кулинарно.

– Не ломай голову, ты его всё равно не знаешь. Ну что ж, такова, к сожалению, наша жизнь. Мужики гладить должны уметь и сами себе быть иногда кулинарами, чтобы не подавиться шарком.

– Чем, чем? Впервые слышу.

– Так называется шершавая шкура. Акула с её шершавой шкурой по английски называется «шарк». Не знаешь? Ну и ничего. Может и поймёшь ещё. Какие твои годы. Вот родить бы тебе – на многое глаза бы открылись, может быть. Другие чувства бы появились. Пока ты в этих вопросах абсолютный ноль. Даже минус, я бы сказал.

– Это ты меня сейчас оскорбить хотел?

– Даже и не думал. И что оскорбительного в том, что у человека нет определённых качеств? Просто нет – и всё. И развивать эти качества стоит очень дорого и долго в такие годы, и неизвестно ещё, принесёт ли это кому-нибудь радость. Чаще всего за отсутствием таковых стоит огромная глыба других свойств, которые ещё и выкорчевать надо. А вот это вообще может сделать только сам интересант, так сказать. Разве ты страдаешь от недостатка чего-то?

– А почему это я должна страдать ещё? Странно. У меня всё есть, кстати. Многие об этом только изредка мечтать осмеливаются.

– И что ты особенно ценишь в твоих достижениях, если не секрет? – Леон со странной улыбкой перестал массировать ей ноги, убрав их со своего колена.

– Я ценю всё: свою карьеру, которую я, кстати сама выстроила, положение и возможности, которыми кстати, ты очень даже неплохо воспользовался лично, квартира, должность, и свою власть я тоже ценю…

– Власть?! Над кем или чем? – Леон всё так же странно улыбался, вытирая руки от масла дорогим махровым полотенцем.

– Надо всеми, кто приходит к нам, пороги обивает со всякими там просьбами: дайте то, дайте это. Всё им дайте. Пусть вот попробуют, как я. Там прогнись, тут заткнись – и так, пока не пройдёшь все круги ада подчинённого человечка, если вытерпишь, и пока не заберёшься на вершинку какую-нибудь, спихнув оттуда кого-нибудь или кто-то тебя туда подсадит, если сумела услужить. Недёшево это всё стоит, между прочим.

– А зачем?

– А зачем вот ты, например, ко мне пришёл? А?!

– Это был самый короткий, хотя и не безупречный с моральной точки зрения , путь достижения цели.

– Какой цели? Ты у цели, вообще-то уже, Лёня.

– Да нет пока. Не достиг я ещё того удовольствия, к которому стремился. Но, думаю, дальше само будет уже жить.

– Само? Как это? Нас двое, по крайней мере участвуют в получении удовольствия. И в конце концов, какая разница, как получать удовольствие? Главное получить, – уже растеряно настаивала она, очень ценившая то, что она от него получила, некогда.

– Большая. Просто огромная. И удовольствие мы получаем в зависимости от нашего воспитания, чувственности, глубин эмоций. Оно может быть необъятным и глубоким, а может быть … так себе. Обычненьким в подавляющем большинстве случаев, рутинно проходящим и не приносящим даров.

А в нашем с тобой случае просто нажраться каши, несолёной, несладкой и без масла может только очень голодный, жадный или… свинья, например. Ей всё равно потому что. Но мы же иногда способны быть и людьми, даже в самой паршивой, неоправданно самонадеянной ситуации? Не так ли, госпожа власть?

В этот раз Ольге Павловне издевательская усмешка уже не чудилась. Она была.

И отношения их после того разговора сразу стали более, чем очень прохладными. Пока очень скоро и совсем не остыли, не выветрились, как неприятный запах на свежем ветру. Он даже и не пытался что-то изменить, вернуть. Леону с ней явно было неприятно и скучно. Она не понимала: «Почему он такой? Чего ему со мной не хватает? Всё есть: положение, квартира в самом центре, есть возможность так устроиться, что у всех слюнки потекут. Нет! Ему, видишь ли, эмоции какие-то особые подавай! Ну и пусть любуется на ту… «чистейшей прелести чистейший образец». Без роду, без племени, – деревенская простушка».

Ольге надо было разрубить Гордиев узел. И она его разрубила, отстранив Леона от обязательных посещений концертов и смотров, которые в огромном количестве организовывались перед столетием Великого Вождя всех пролетарских народов. И с некоторой обидой отметила про себя, что Леон совершенно не расстроен. Даже более того: он, похоже, был рад этому и доволен.

Дни летели, как сумасшедшие, хотя сами по себе, каждый из этих дней, казался Ларику более длинными, чем раньше.

Так всегда бывает, время течёт в зависимости от самих людей. Чем больше они делают, тем охотнее оно растягивается под грузом дел, но проходит это незаметно. И только потом люди начинают понимать, как оно расширилось, когда им это надо было позарез.

Домой Ларик приходил уставший, для постоянных разъездов им окончательно выделили автобус «курганец», его как раз хватало, чтобы разместиться нормально с костюмами. Пятаков сначала ругался матом на постоянные отъезды мужиков, особенно с приближением посевной, потом смирился. Леон подсказал, как из этого выгоду получать. И теперь на каждый концерт к какому-нибудь высокому начальнику у Ларика в кармане лежал приготовленный листочек со списком, без чего совхозу «Пыталовскому» будет полный «кирдык», вместе с хором. Это был шантаж чистейшей воды, но шантаж весёлый. Веселиться все любят. Веселились. А Пятаков, получив вместо плитки кафельной, плитки электрические плитки, чертыхался, но не отказывался, а список очередной переделывал. Писал уже без сокращений. В общем, все были довольны.

Настя беспомощно и тревожно наблюдала, как меняется Ларик. Он стал чересчур торопливый, с домашними разговаривал мало, зато стал отдавать бабушкам больше денег. Говорил, что премии им постоянно выписывают, почти за каждый концерт. Заготовили дров, купили сено сразу, поскольку теперь Ларику всем этим заниматься было уже некогда. Клеёнку новую на стол прикупили, а старую перед крыльцом постелили с половичком, всё сору и грязи меньше заносится. Здесь ничего не выбрасывалось, и всему находилось нужное применение.

На Настины походы к Леону Ларик, казалось, смотрел сквозь пальцы. «Ординарец» Окороков молча доносил до калитки сумку с книгами и уходил обратно, не удостаивая никого из домашних вниманием, как сердитый робот.

Настя радостно щебетала о том, как ей повезло с библиотекой, Леона. Бабушки задумчиво кивали головами и стали молчаливыми.

– Настюшка, – спросила её Пелагея однажды, когда они остались вдвоём в кухне, – а ты случаем, не собралась ли замуж за Леона-то Сергеича?

– Ой, ну что Вы, бабулечка. Просто он очень хороший человек. Он на моего папу очень похож, такой же. Добрый и умный. И очень интересный.

– Чем интересный-то?

– Он очень много знает. И у него какая-то жизнь полная тайн. Никогда не говорит, как он сюда попал? Где жил? Чем занимался раньше? Отшучивается и очень смешно отшучивается. И спрашивать больше не хочется.

– А про жену свою тоже не говорил?

– Про жену?!

– Да. У него же жена была. Они тут последний раз жили, поди года три-четыре тому, как. Недолго жили. С полгода, а то и меньше того… Да, мало совсем. И он, и она тут родственников имели раньше. Давно только. Я его бабушку хорошо знала когда-то. Хорошая женщина была, барыня. Только умная и простая. Царство ей небесное поди уж. Спросить неудобно И дед у него из казаков. Но сам-то уж не казак, начальник был большой. Всё-то на машине его привозили по вечерам, говорят. Красивый был тоже, на Леона похож сильно был, по-моему. Да и жена-то Леона-то родом из этих мест. Дом-от, в котором товарищи его живут, это дом бабушки его жены по наследству остался после смерти жены и всех её родичей-то. А он в дедовом дому. Так и живёт. Тоже помню её-то бабушку-то. А вот их самих, Леона и жену его, – не помню. Малыми были приезжали, и видела вроде, бегали же? А вот личности их – нет, не помню. Где тут всех ребятишек-то упомнишь. Он, как похоронил её, недолго тут пожил. Уехал. А вот недавно снова вернулся. С год. А то и меньше.

– Он похоронил жену?!

– А ты не знала?

– Нет. Никогда не говорил об этом.

– Значит, сильно болит. Он её всё на руках, говорят, по двору-то носил. Болела она у него. Ну и прибрал Господь, царство небесное ей. Не говорит, ну ты и не спрашивай. Болит, значит. А памятника ей не поставил, говорят. Крест только стоял сначала, а теперь камни какие-то привёз, вроде. Хороший он человек, Настенька, только старый он для тебя. А так-то очень хороший. Видно, что добрый, – Настя ничего не ответила, эта новость почему-то сжала ей сердце, то ли от жалости к Леону Сергеевичу, то ли от предчувствия чего-то тревожного, о чём она не решилась тогда даже и думать.

А Леон оставался, как всегда весело-доброжелательным, угощал Настю бутербродами, вечерами напролёт спорил с ней о прочитанных книгах, задорно втягивая её в заранее казусный спор. Первую свою зимнюю сессию Настя сдала блестяще, особенно она удивила словесника своими обширными литературными вкусами. Леон только хохотал: «Ты слушай меня, Настюшка. И всегда будешь на высоте. Не надо бояться нетривиальных подходов и взглядов. Пойми, чем неожиданней точка зрения человека, тем он интереснее собеседнику. Теперь ты у вашего словесника будешь в любимчиках!»

Остальные предметы она тоже сдала на отлично.

– Вот если бы я училась на очном, мне светила бы повышенная «стипеша», – шутя «сокрушалась» Настя.

– Ты хочешь на очный перевестись? – встрепенулся Леон.

– Да нет. Мне и так хорошо. Я уже очень привыкла жить здесь, как дома. И бабулечки меня балуют, даже больше, чем Ларика.

– А что так?

– Да он что-то совсем задерганный какой-то стал. Мне иногда кажется, что ему не по себе что-то.

– Он ничего такого не говорил, – Леон внимательно смотрел на Настю. – Ладно, поговорю я с ним, – в последнее время и Леону стало казаться, что у Ларика не всё ладится. Денег он стал зарабатывать больше, или получать «поощрительные», как мужики называли некоторые суммы денег, перепадавшие им от крутышек из чинов за внеурочные концерты на их междусобойчиках.

Всё это несказанно бесило Пятакова, который вынужден был и тут им доплачивать из совхозной кассы, всё-таки иногда они выходили на работу.

– Скорее бы уж смотры эти закончились, – ворчали устало мужики. – Получим первое место – в этом никто уже не сомневался – и на «летние квартиры». В обычную жизнь, – надоело им мотаться по гостиницам и общежитиям, и получать от жен уколы и скандалы по поводу постоянного отсутствия дома.

Только Раечка никогда и ни в чём не упрекала Ванятку, и всегда ждала его с горячим борщом и котлетами. Любовь этой пары было невозможно разрушить ничем. Что бы не происходило, Раечка, даже не вникнув в суть происходящего, сразу принимала сторону мужа. В ответ на это, Ванятка, даже если все очень торопились куда-то, находил минуты, чтобы заскочить в какой-нибудь магазин и купить Раечке подарок, надежно пряча его за пазуху от ехидных взглядов мужиков. Ехидных-то ехидных, но с некоторых пор мужики тайком друг от друга тоже стали заглядывать в галантерейные и трикотажные витрины, якобы купить лезвия для бритвы, носки или что другое и, озираясь, прятали что-то во внутренние карманы полушубков и пальто. Однажды Андрюшка Строгин вдруг запах духами «Красная Москва» на весь автобус.

– Ты чо там, душился что ли? – шутя толкнул его в бок сосед по сиденью Тимоха.

– Сам … ты… – смущенно отпихнул его Строгин и получше завинтил крышечку на флаконе. Но пролилось достаточно, чтобы все мужики пропахли «Красной Москвой» насквозь, получили от жен очередной нагоняй и выволочку, некоторые и вовсе разругались, пока жена Строгина не рассказала бабам, как пришлось мужнино пальто выветривать на последнем мартовском морозе.

Да разве те духи можно было выветрить? Это же были классные духи, стойкие, недаром их для самой ЕкатериныII создавали персонально. «Букет императрицы» раньше они назывались, как объяснил всезнающий Леон. Аромат нравился и партийным дамам революции, поэтому духи-то оставили, но назвали их уже «Красная Москва». Так и пах Строгин всю оставшуюся зиму самыми классными духами страны советов. Жена его тоже пахла. Пять шестых флакончика муж до неё всё-таки довёз.

А Ларик, похоже, попал на большую карусель жизни. Ольгины глаза, широко открытые, с лучистыми зайчиками в её темных зрачках, он теперь ловил на себе постоянно. Куда бы вместе с хором она ни приезжала на ответственные выступления, на важные заседания, куда «казаков» теперь часто приглашали, в машине, в которую она неизменно забирала с собой Ларика, якобы для неотложного обсуждения различных возникающих моментов. – везде на Ларика был обращен этот теплый располагающий, приучающий к себе взгляд. Сначала Ларик принимал всё это за чистую монету покровительства искусству. Весь март был наполнен постоянными репетициями, смотрами, районными, областными, концертами по просьбе руководства то там, то тут. Слава хора расходилась широким волнами, даже слишком широкими. Но Леон эту «чистую монету» в один миг замазал дерьмом.

– Ларик, – остановил его как-то Леон в коридоре клуба, – я тут с тобой поговорить хотел.

– О чём? – Ларик очень жестко стряхнул руку Леона со своей руки.

– Да о деле одном…. Щекотливом…

– Ты о Насте что ли? Я даже говорить с тобой не буду. А ей я уже всё сказал по этому поводу.

– Да причём здесь Настя? И я твою установку понял. Понял. И я сам с ней всецело согласен. Нет вопросов. Я о другом совсем.

– Ну, я пока не понял, насколько ты меня понял. За книгами-то она к тебе по-прежнему ходит?

– Ну не ко мне, допустим, а к нам, и Венька, и Димон её провожают, с её читательскими аппетитами никакая сумка не выдержит, порвалась, ведь, – Леон хохотнул, вспомнив, как матерился Венька, рассказывая, как они с Настей ползали по дороге, собирая книги и журналы в снегу. – Я о другом. Пойдём ко мне в кабинет, поговорим.

– О чём?

– Об Ольге Павловне, о Синицыной.

– А тебе что за дело до неё? Как я-то понял, прошла любовь и всё завяло? Или нет?

– Да причём тут любовь? Не было никакой любви, и её любовь меня вообще никак не касается. Я о тебе…

– Обо мне? А х*ли ты стал обо мне заботиться так нежно, Леон?

– Так мы вроде и не ругались? Или я что-то пропустил? Тем более, пойдём поговорим, у меня чай есть хороший и бутерброды есть. Наверняка же ты не обедал, целый день тут сидишь.

– Так ты же их для Настьки приготовил? Весь дом твоей копченой колбасой пропах уже.

– Сегодня с рыбой. Настя её не любит, – примирительно сказал Леон, отводя разговор от Насти, открывая дверь и пропуская Ларика вперед себя. Не торопясь, Леон достал кружки для чая, пакет с бутербродами, разлил заварку и кипяток по стаканам.

– Пей, сахар вот, – Леон пододвинул к Ларику вазочку с кусочками рафинада.

– Ты о чём хотел поговорить? – Ларик был, как сжатая пружина. В последнее время в присутствии Леона он безотчетно становился груб и резок.

– Ну, я сразу тебе скажу, что разговор этот я не из лучших побуждений затеял, а из-за того, что невольно подставил тебя. Честное слово, я не хотел. Даже не предполагал.

– Ты о чём, Леон?

– Об Ольге. Ты у неё дома ещё не был?

– Нет. А тебе какая разница?

– Мне вообще это по барабану. Просто послушай совета. Постарайся там не оказаться. Это опасно, – Леон, помешивая ложечкой чай, усмехнулся, – понимаешь, она женщина… ну как бы это сказать… определённого воспитания. К сожалению… Может это не столько её вина, сколько беда… Она – человек номенклатуры. Это особый разряд людей. Каждого человека, который так или иначе, попадает в их орбиту, или встроят в свой механизм, сделав своим, или выкинут. «Не свои» там не нужны. Чужие опасны. Всему механизму опасны. В номенклатуре существуют свои незыблемые правила, незыблемое соподчинение, исполнение и всяческое проявление верноподданности. Это другой мир. Можно ли от него не пострадать и незаметно удалиться? Можно, если кое-что в этом понимаешь и имеешь собачье терпение. Или цель, как у меня с назначением твоим было. Я тогда себе цель поставил, захотелось поблажить. Поблажил. А тебя подставил. Кто ж думать мог, что она на пацана западет.

– На какого пацана? – Ларик, поставил кружку с чаем и, не мигая, смотрел на Леона.

– На тебя. На какого же ещё тут смотреть? Она тебя нашла, в свет выпустила, ты её выкормыш, ты её достояние сейчас. Ну, так там у них считается в таких случаях. Она от тебя ждёт своей порции успеха и признания. Глаза её видел, когда она на тебя смотрит?

– Ну, видел. И что?

– Я думаю, что в её голове напротив твоего имени и фамилии большой долг записан. И даже могу предположить, что от тебя потребуют его вернуть, так или иначе. В их системе долги принято отдавать и желательно сторицей, чтобы так сказать, «предвосхитить…» Я думаю, что тебе не надо объяснять, что может возжелать одинокая, никогда не любившая и никем никогда не любимая женщина, когда мимо неё на всей скорости мчится четвертый, нет, пятый уже десяток лет. Честно говоря, я признаю, что я мерзавец в данном случае, и я честно не думал, что так легко выпаду на ходу поезда и даже коленки не расшибу. А потом понял, в чём дело, когда увидел, как она на тебя смотрит, – Леон отошел к окну .

– А х*ли ж ты такую возможность упустил, Леон? Само шло в руки. Катался бы, как сыр в масле сейчас, а не в занюханном сельском клубе вечера коротал? – Ларик явно «нарывался».

– А она не в моём вкусе. Совершенно. Ну, помог ей в трудную минуту, ну и всё. Она мне помогла. Честные торговые отношения. Я отработал. А ты не сможешь.

– Это почему это?

– Потому что ты слишком молодой и горячий. У тебя на лбу всё написано, крупными буквами. Всё, что чувствуешь сей час – как на ладони написано.

– Ну и что я сейчас чувствую, Леон?

– Что? Да очень просто. Не веришь ни одному моему слову, думаешь, что я с ней пролошарился в чём-то. Даже предполагаешь, что я, как мужик, не того… не сумел к ней подход найти… Сумел. Там всё типично для таких одиночек номенклатурных. Ну и из-за Насти на меня бесишься. А зря, – Леон это говорил спокойно, глядя в сумеречную мглу за окном, наступавшую теперь всё позже и позже.

– Почему это зря? Ты же старый му*ак ей голову морочишь. Она же сопля совсем, ничерта в жизни не понимает ещё.

– Всё она понимает. И гораздо лучше тебя, между прочим. И если бы не мои личные обстоятельства, давно бы она была моей женой. И только вы её тут все и видели бы. Это единственная женщина на свете, ради которой я пойду на всё… На всё… Кроме её несчастья, – Леон как-то сгорбился, тихо выдавив это из себя, закрыв лоб ладонью.

Такого откровенного выпада Ларик не ожидал совершенно, не сразу и нашелся:

– Какие ещё обстоятельства? Какое несчастье? Ты мне мозги пытаешься запудрить что ли?

– Нет, – Леон кашлянул, сглатывая комок в горле. – Есть обстоятельства, пока непреодолимые. Но жизнь разные фортели выкидывает. Вдруг мне повезёт второй раз? Я не хочу об этом говорить, по крайней мере с тобой, – точно не хочу. Поживём, увидим. Но поверь мне, Ольга Павловна – девушка не простая, вся заноменклатуренная, и у неё на тебя есть виды. Причём не удивлюсь, если она тебя и перепродаст кому-нибудь, как говорится через два х*я налево.

– Как это перепродаст? Я тебе не верю, – Ларик встал, отодвинув кружку.

– Да я и не заставляю тебя верить мне. Просто будь внимательней и осторожней. Слишком ты вкусной конфеткой оказался. Я не рассчитал малость.

– Спасибо, конечно. Только, ты слишком много на себя берешь. Причём тут твой расчёт какой-то?

– Не расчёт. Обещал я одному человеку сделать что-нибудь хорошее для этого села, по которому мы в детстве вместе бегали. Вот и думал я тут думал и замахнулся на нормальный добротный сельский клуб, на хор, на мебель эту, на кружки, на библиотеку, детскую хотя бы, и на тебя, получается, замахнулся. А ты молодчина! Показал всем. Молодец, я тобой… честно… восхищаюсь! И даже преклоняюсь, у тебя есть талант. За тобой идут. Потому и остерегаю – гадюка она, Ольга Павловна. Глаза у неё ласковые, как у очковой змеи. Если что не по ней – плюнет – и в глаз попадёт! Не промахнется! Ну, а, если ты эту суку всё-таки подпустишь к себе, – держи на привязи. Иначе она взгромоздится на твою кровать со своей конурой, и из своей конуры будет рычать. Осторожно с такими. Это опасный вирус. Ну, бывай, поработать мне тут ещё надо.

– Слышь, Леон? А что, других женщин в мире нет, кроме Насти? На ней свет, что ли, клином тебе сошелся?

– Сошелся. Других нет, – Леон явно обрывал разговор о Насте.

– Да их вон сколько! Толпами бродят, и за тебя любая рада будет выскочить. Это же ясно, как день.

– Ты не понимаешь. Ларик, о чём говоришь, – Леон тяжело замолчал и продолжил немного погодя, понимая, что Ларик не уйдёт. – Ты же понимаешь, что я далеко не пацан, и даже уже совсем не молод. Я многое знаю, пробовал. И с Настей я не блажу. Мне не нужна влюблённость, похоть, страсть, и прочая х*ета? Есть в жизни другое. Не часто, но встречается.

Леон как-то стыдливо посмотрел на Ларика, словно сомневался, что тот его поймёт, потом продолжил, сглатывая волнение: «Это такое чувство, когда тебе от неё ничего не надо. Совсем ничего. Только чтобы была рядом, глаза её видеть счастливые, угадывать её желания, состояние души – и это целый мир для тебя. Когда дышишь ею. Смотришь её глазами, чувствуешь её кожей. И при этом ты, конечно, мужик, со всеми вытекающими,… но это совсем не важно. Всё растворено в ней. Этого не постичь до конца и не передать словами. Конечно, это похоже на сумасшествие, но от него невозможно отказаться добровольно. Ты никогда в детстве не чувствовал, как кто-то перед самым засыпанием твоим тебя баюкает, поглаживает, ласкает и снимает всё плохое, что за день накопилось?

– Не помню. Но что-то такое бывало. Не четко, – Ларику почему-то стало жалко Леона , так внезапно приоткрывшего ему своё тайное и явно наболевшее.

– Это твой ангел, который тебя любит абсолютно безусловно и думает только о тебе и ни о ком больше. Только о тебе. Чтобы тебе было хорошо. Тебе. Вот и мне также хочется думать и делать всё для неё. Только для неё. Это, конечно, любовь. Несомненно. Но это Ангельская любовь. Все остальные чувства по сравнению с ней немногого стоят. Только понять это может тот, кто пережил. Невосполнимое. И стоит ей только слово сказать… – Леон запнулся, Ларику показалось, что у того встал ком в горле, и как-то странно дернулись плечи. От вдруг повисшего молчания Ларику стало не по себе.

– Да х*ли я тут тебе уши промываю? Ты не поймёшь всё равно. Пи*дуй, Ларик, отсюда подальше, тебе-то я меньше всего хотел об этом говорить, вырвалось… Мне одному сейчас надо побыть.

Ларик ушел, ошеломленный неожиданным и ни на что не похожим признанием Леона. В этот раз Ларик ему почему-то поверил.

Слова Леона засели в памяти. Теперь Ларик уже очень хотел разглядеть в Насте то, что побудило Леона на такие чувства. Но даже поглядеть на неё, не говоря уж о «поговорить», удавалось крайне редко. Во-первых, Настя, как Ларик заметил, его элементарно избегала. А во-вторых, у него при взгляде на неё возникали совсем другие чувства, чем те, о которых ему так мучительно говорил Леон. Она повзрослела, всё-таки работа и учёба наложили на неё значительный отпечаток. Теперь она не расширяла от испуга свои глаза, когда взгляды их случайно встречались. В чём-то она стала даже вызывающе независимой и спокойной. И чисто по-женски она стала очень привлекательна. Её стройные бёдра и ноги, переступающие назад, когда она в первый раз мыла пол в бабушкином доме, иногда невольно вставали перед его глазами, если он задумывался о ней. Но ничего, вызывающего какой-то особой ангельской любви, Ларик в упор не видел. Девчонка, как девчонка, неглупая и очень даже симпатичная, в которой он, несомненно, принимает невольное участие и которая, разумеется, была для него совсем не чужим человеком. Защищать её – он чувствовал себя обязанным. Если не он – то кто?

Но, как ни странно, после разговора с Леоном Ларик стал спокойнее. Всё стало определённее. Леон пылинке не даст на неё упасть, если Ларика и нет рядом. А сама Настя в Леона похоже не была влюблена, и это Ларик чувствовал тоже определённо, на подсознательном уровне. Уважала? Да. Восхищалась? Да. Но любить его, как мужчину? Вряд ли она была в него влюблена. Она вообще, как казалось Ларику, ни в кого не была влюблена. Пока, во всяком случае, никто не вызывал у неё каких-то особых чувств, ни в чём это не проявлялось. Леона она скорее всего даже и любила, но, может, как отца, старшего, мудрого, интересного и надежного? Правда, и это отношение Насти к Леону почему-то вызывало у Ларика чувство глухого раздражения, сродни ревности.

– Не ревную же я её? Сестра же… почти. Устроили тут избу-читальню!

Чувство раздражения у него вообще превалировало над всеми остальными чувствами в последнее время. Что-то шло не так. Точно определить, что именно «не так», он не мог. Сразу и слишком многое шло не так. Ощущая свою ответственность перед решающим смотром он старался себя перенастроить, отвлечься, убрать куда подальше это гнетущее чувство, но не получалось. Тогда он пустил всё на самотек, слишком много сил приходилось вкладывать в работу. После репетиций, придя домой, сняв потную рубаху, он тут же проваливался в тяжелый сон. Эти «пьяные» концерты на стороне, которые вначале казались такими весёлыми, значительными и даже полезными с точки зрения компенсации Пятакову, теперь выбивали из нормального ритма. После концертов мужиков из хора обычно усаживали за особый стол, а Ларика приглашали за «приватный», для своих. Мужики косились, но молчали, понимая, что они в чужом приходе, куда со своим уставом не ходят. По дороге домой беззлобно подшучивали над ним, но капля и камень точит, не то что отношения между людьми. Появилось что-то, смутное, неприятное, между ним и хористами, чего Ларик вовсе не хотел.