Девочки мои

«Но это все не про нас. – Сима резко вернула мысли в привычное русло. – Я не собираюсь бросать свой театр на произвол судьбы! Подумаешь – в виске кольнуло… Я просто не умею болеть. Другие вон только и стонут, и охают».

И, легко забыв о неприятном, она бросилась в зал, где все уже собрались на репетицию. Там, как обычно в ее отсутствие, творилось черт-те что: ребята прыгали на сцену и с нее, гонялись друг за другом и неистово орали, потому что не умели тихо разговаривать между собой. Сегодня их было не больше пяти человек, а шуму столько, будто буянит половина Березняков.

Скрытая полумраком, Сима наблюдала за ними, не шевелясь. Перед ее глазами творилась сюрреалистическая картина: разинутые рты, перекошенные лица, нелепые позы. Она учила их подражать животным, быть естественными и ловкими, но сейчас она видела перед собой скорее бесов. Они одолели ее детей, изгнали из них то настоящее, что обнаружила Сима в каждом из них…

Но она знала, что стоит ей подать голос, и чары спадут.

– Успокоились! – негромко призвала Сима и приготовилась насладиться эффектом.

Всегда поражало, как этим безумным детям удавалось расслышать ее голос и мгновенно, словно вывернувшись с изнанки, стать теми, кто был ей нужен, – вдумчивыми, совсем взрослыми людьми, талантливыми и пластичными душой и телом.

Не дожидаясь следующей команды, они быстро заняли свои места и уставились на нее в радостном нетерпении. Наташи Лукьянцевой среди них не было. Куснув губу, Сима решилась на признание:

– Сегодня у нас должна была появиться Геля. Мне показалось, что я нашла девочку… Очевидно, я была недостаточно убедительна. Наверное, следовало больше рассказать ей о Геле.

– Нужно было показать.

У Симы даже шею прострелило – так резко она обернулась:

– Что ты здесь делаешь?

Махнув тонкой загорелой рукой в ответ на приветственные возгласы («Вот бестолочи! Радуются ей!» – скрипнула зубами Сима), Ангелина прошла к сцене и поднялась на нее так уверенно, будто имела на это право. И с вызовом улыбнулась режиссеру:

– Нужно было сыграть ей одну сцену. Ту самую…

Не только Сима, но и все остальные сразу поняли, что речь идет о том эпизоде, когда изнасилованная отцом Геля пытается сказать об этом матери, но не может решиться: стоит ли? Родители всегда были так нежны друг с другом… И если бы Геля не примерила прозрачный пеньюар матери – просто из девчоночьего любопытства, перед зеркалом повертеться! – и не побежала бы прямо в нем открыть дверь, ничего бы и не было. Отец так и сказал: «Сама напросилась». И Геля мечется между стыдом за себя и отвращением к отцу, и жалостью к матери, и невозможностью так жить дальше. Как можно просто принять случившееся и сделать вид, будто она – прежняя?! Тяжелая и пронзительная сцена.

– Я встретила Наташу на улице. Я не могла…

Сима не договорила. Могла. Конечно, могла. Нужно было затащить девочку в какую-нибудь подворотню, за старый сарай, каких множество в Березняках, и показать ей Гелины смятение и боль. Может быть, она прочувствовала бы их, как свои… Кто знает, какая там у нее семья?

– Если вам нужна именно эта девочка, ее легко найти через городской телефонный справочник в любом компьютере.

«При ребятах все-таки «вы», – отметила Сима с облегчением. – И то хорошо…»

– Может быть, мне только померещилась в ней Геля, – сказала она в благодарность.

Лицо Ангелины расцвело удовольствием, затуманившим ее разум. Решив, что шаг навстречу сделан с обеих сторон, она умоляюще проговорила, обращаясь к Симе, но заглядывая в глаза каждому:

– А если все-таки мне сыграть Гелю? Это же была моя роль, вы же знаете!

– Нам пора начинать репетицию, – сухо ответила Сима. – Прошу посторонних покинуть зал.

Просительная улыбка еще несколько мгновений дрожала на нежных губах, потом сползла, потянув уголки вниз. Со сцены Ангелина спустилась так неуклюже, будто у нее сковало все мышцы. Мимо режиссера она прошла, не подняв головы, не обожгла напоследок взглядом, и как раз это заставило Симу сжаться от жалости: «Вот же она – изнасилованная Геля! Живая. Что еще надо?! Кто сможет так разом утратить природную грацию и превратиться в сплошную неловкость? Разве я знала, что она может так некрасиво двигаться? Что я вообще о ней знаю?»

– Ангелина, подожди! – вырвалось у нее.

Человек искусства опять взял в ней верх над обиженным человеком. Их спектаклю нужна была именно эта девушка, и заменить ее было некем. Как же можно пестовать собственную обиду в ущерб театру?!

Ангелина замерла на пороге, еще не решаясь повернуть голову. Сима окинула быстрым взглядом лица своих детей: они смотрели на нее, едва не открыв рты: «Неужели?!» Оказывается, они хотели и ждали этого. Почему же никто из них до сих пор ни слова не сказал в защиту бывшей подруги, которой они так восхищались?

– Что вы молчите, черт возьми?! – зло выкрикнула Сима. Она редко позволяла себе такой тон с актерами, потому что всегда считала свинством унижать человека, который зависит от тебя. – Почему вы не попросите меня остановить ее? Вы что – ослепли? Не видите, что лучшей Гели нам не найти? А ты что стоишь? – заорала она уже на Ангелину. – Быстро на сцену! Мы же теряем время.

Не сказав ни слова, не заставив Симу ни секунды пожалеть о сделанном, Ангелина легко пробежала на тоненьких каблуках через зал и вспрыгнула на сцену. Ей уже снова было пятнадцать. Она оставила лишние годы еще там, у двери, без сожаления навесила их на медную ручку. И никакого Вахтанга больше не было в ее мыслях. Никакого «Мерседеса».

– Текст помнишь? – сурово спросила Сима, стараясь не задерживаться взглядом на сияющем от счастья лице девочки, и бросила, не дожидаясь ответа: – Дайте ей текст. Сегодня репетируем другую сцену…

Но начать они не успели. Обернувшись на скрип двери, петли которой давно требовалось смазать, она едва не простонала: «Вот черт!» Наташа Лукьянцева мялась на пороге, близоруко щурясь:

– Извините… Я туда…

– Туда-туда, – выдохнула Сима. – Проходи, Наташа. Ну, знакомьтесь. Это еще одна Геля…

Взглянуть на Ангелину она не смогла себя заставить. Наблюдать, как меркнет то чудное сияние, которое она сама вызвала к жизни? Ей захотелось крикнуть: «Погоди, не гасни! Еще ничего не решено. Она опоздала». Но Сима понимала, что упрекать в опоздании человека, совсем не знающего их города, несправедливо. Она же толком не объяснила девочке, как их найти. В общем, во всем виновата она сама…

Мягко ухватив Наташу за локоть, Сима ласково заворковала, понизив голос, чтобы их не слышали со сцены:

– Наташенька, тут такое дело… Неожиданно к нам вернулась бывшая исполнительница роли Гели. Вот она – Ангелина Полтавцева. Когда я вам… тебе сватала эту роль, об Ангелине не было ни слуха ни духа. И тут вдруг… – переведя дыхание, Сима стиснула в кулак свободную руку и быстро проговорила: – Наташенька, Ангелина очень хорошо подходит для этой роли. Лучше и быть не может.

– Вы же говорили, что я похожа на Гелю. – Наташа взглянула на сцену и отвела глаза. На лицо Ангелины лучше было не смотреть, потому что оторвать взгляд было трудно.

Сима тут же подтвердила:

– Похожа. Но Ангелина… Ей даже играть не надо, понимаешь? Она и есть Геля.

И договорила уже про себя: «А когда играла Герду, была ею. А в «Обыкновенном чуде» – Принцессой. Она просто потрясающая актриса… Какого черта она связалась с этим «Мерседесом»?!»

– И мы с ней уже репетировали эту роль. Раньше… Она практически готова, если Ангелина ничего не забыла. А мне не верится, что она может забыть это.

– Значит, я не буду играть?

– Будешь! Наташа, у нас свободна еще одна интересная роль. Конечно, она не главная… Но иногда, знаешь, второстепенные персонажи выходят более яркими, чем главные.

– Например, шут Олега Даля в «Короле Лире»?

Сима едва не отшатнулась. Даль был для нее одним из тех актеров, ради которых когда-то и был создан театр.

– Ты видела этот старый фильм?

– Трагедия Шекспира еще старее. Я сначала прочитала, папа мне давал, а потом уже посмотрела по телевизору.

– Какая ты умница! – заметила Сима без тени иронии. – Я очень рада, что мы с тобой встретились. И я очень прошу тебя остаться с нами.

Наташа улыбнулась:

– Да вы еще не знаете, смогу ли я играть на сцене! Я и сама этого не знаю.

* * *

Вместо обычных прощальных слов Сима сказала ей: «А выдержишь? Это тебе не на сцене лицедействовать… В жизни спектакль не заканчивается через два часа». Ангелина попыталась изобразить улыбку: «А что мне еще остается?»

Получилось не очень – иллюстрация к Симиным словам. Об этом обе подумали одновременно, как всегда и было: некоторые мысли удваивались, приходя в голову обеим сразу, делались как-то значительнее, запоминались надолго. Ангелина догадывалась, что именно поэтому для Симы и стало таким ударом ее решение уйти из дома, но поселиться не у нее, а у Вахтанга. В лучшем особняке на Крутом, выглядевшем помещичьей усадьбой среди домишек крепостных крестьян. Был, правда, еще один неплохой дом, так давно пустовавший, что Ангелина успела забыть его историю. Недавно поселившаяся там семья вызывала недоуменное восхищение: явно не воры и не коммерсанты, детей куча мала, а сумели купить такой дом. Видно, своим трудом заработали…

Ангелине не хотелось знакомиться с этой семьей. Как смотреть в глаза таким людям? Ей, продавшейся за сытный обед… И когда старшая девочка семьи Лукьянцевых так же неожиданно, как и она сама, появилась в «Версии» на репетиции, да еще и оказалась той самой претенденткой на роль Гели, Ангелина испытала смятение едва ли не большее, чем утром, когда встретила в уличном кафе Симу.

Но волнение всегда только помогало ей, и она отработала требуемый эпизод из спектакля так, что Сима качнула стриженой, «вороньей» головой, пряча улыбку: «Хороша, чертовка!» Так она хвалила ее раньше, хотя Ангелину коробило, когда поминали черта.

– Как это уживается в тебе? – допытывалась Сима, когда они еще были близки, как сестры. – Воспитана в такой религиозной строгости, что у старообрядцев и то, наверное, попроще, а тянешься к актерству? Это внутренний протест или усталость от вечного поста?

Когда Ангелина ушла к Вахтангу, Сима о ее религиозности даже не заикнулась. Она не могла понять и принять другого: как Ангелина решилась отказаться от театра?

Ее возвращение удивления не вызвало – это должно было случиться. Но предупредить о трудностях постоянной… нет, уже не игры – лжи! – в повседневной жизни Сима считала себя обязанной. Или лгать каждым вздохом, или уходить. Других вариантов не существовало.

Остановив машину у крыльца, Ангелина смотрела на дом, построенный с кавказским размахом, но без учета единства стиля. Здесь было смешано и барокко, и классицизм, и модерн. Вычурное, безвкусное, нелепое сооружение, уродующее и без того захолустную окраину.

В родном ее доме было всего две комнаты, и Ангелина спала на одной кровати с бабушкой, потому что делить диван с подросшим братом было уже неловко. А родители ютились в проходной, вызывая прилив негодования у бабушки, если начинали дышать громче положенного. Всегда находился повод, почему их должен наказать Бог за плотские утехи, не дозволенные именно в этот день. Ангелина с младенчества слышала, что она зачата в страшном грехе, потому что тогда шел Великий пост, а ее распутные родители…

– Это все мать твоя, – цедила бабушка сквозь зубы, жарко дыша девочке в ухо. – Кошка ненасытная… Совсем сын мой из-за нее в грехе увяз! Не будет ему прощения на том свете. А уж матери-то твоей пламя черти разведут пожарче!

Ангелине было жалко маму, которая ничем не напоминала кошку. Уж та фыркнула бы с независимым видом и ушла на все четыре стороны. А мама в бабушкином присутствии глаз боялась поднять, лишний жест сделать. Только тайком, торопливо гладила Ангелинины волосы, прижимала к груди кудрявую головенку ее младшего брата и снова хваталась за работу, которой у нее всегда было как у Золушки. И платье такое же заношенное – до того, что сеточки светились под мышками.

– Бабушка злая? – спросила Ангелина несколько лет назад, когда они остались с матерью вдвоем.

Та испуганно передернулась:

– Что ты! Ваша бабушка – святая женщина.

– Разве святые не должны всех любить? – не унималась девочка. – Христос вон всех любил. Скажешь, не так?

Мама отозвалась неуверенно:

– Бабушка тоже любит. Она всем нам добра желает.

Не сдержавшись, Ангелина выкрикнула, оскорбленная материнским смирением:

– Она тебя кошкой называет! Говорит, что ты папу в грех втягиваешь.

– Я?! – ахнула мать. – Да мне оно и не надо сроду…

– Не надо? Совсем?

– Рано тебе еще задавать такие вопросы, – спохватилась мама. – Разве этим можно в тринадцать лет интересоваться?

Ангелина фыркнула:

– Депутаты вон хотят разрешить замуж с четырнадцати выходить, а ты поговорить боишься!

– С четырнадцати? Да быть не может! Когда же девчонки жить будут, если так рано – замуж?

Ангелине запомнилось: если замужем – значит, уже не жизнь. И, приглядываясь к матери все чаще, она получала только подтверждение этому. Унизительно, больно, мерзко… Зачем вообще это нужно?!

Она и сейчас, уже прожив с Вахтангом несколько месяцев, не нашла ответа на этот вопрос. Спала на шелковых простынях, ванну принимала в джакузи, ужинала в ресторане, а в остальном было так же, как у матери, – унизительно, больно, мерзко. Зачем это нужно женщине? К нему Ангелина сбежала сразу после выпускного бала, не распаленная желанием, а измотанная ненавистью, на которой зиждилась их семья. А Вахтанг нашептывал о любви… И, наверное, действительно любил, по-своему, по-мужски, отчего как раз и становилось больно и мерзко. С чего она взяла, что любовь чем-то лучше ненависти?

Лишь однажды ей показалось, что человек, которого она по-настоящему любит, может стать ей другом безо всяких условий. И она уже готова была умолять Симу принять ее к себе, лишь бы освободиться от гнета отчей нелюбви, как однажды, перемывая чашки после вечернего чая, вспомнила то, о чем хотела спросить (сейчас уже забылось – о чем?), и, не выключив воду, вышла из кухни. Сима скрючилась на коленях перед тумбочкой, где хранились фотоальбомы, и целовала снимок своих дочерей. Ангелина узнала его издали, потому что ревность выделила из десятков других, вынудила запомнить.

Вернувшись в кухню, она домыла посуду и тихонько ушла, не попрощавшись. Ушла к Вахтангу, который уже и не надеялся заманить ее…

«Нужно выйти из машины и подняться к нему, – подумала Ангелина с тоской. – Сейчас начнет допрашивать: где была? С кем? Почему телефон на целых два часа выключила? Лучше сразу сказать ему про театр, а то он накрутит столько – сама не рада буду, что правду скрыла. Весь город носом перероет, будет соперника искать. Полный идиот!»

Мстительно хмыкнув, она решилась выбраться из «Мерседеса» и, стараясь держать спину прямо, быстро прошла к двери. Было не видно – красное закатное солнце било в окна, – но Вахтанг вполне мог наблюдать за ней. Ангелина все же подняла голову, прищурилась, но стекла показались залитыми кровью. Ей захотелось поежиться: страшновато… Нет чтобы зазвать в гости эту новенькую девчонку – Наташу Лукьянцеву, все не так жутко было бы входить в свой же дом. Нет, не свой… И своим, похоже, не станет. Тот, пропахший затхлостью и невкусной едой, тоже не стал. Может, ей просто не суждено иметь свой дом – такой, в котором любишь каждую плашку пола, каждый гвоздь в стене? Не приживается она как-то… Уже и здесь плохо. А будет ли где-нибудь лучше?

Пытаясь хотя бы внешне изобразить независимость, Ангелина свободным жестом отбросила густые волосы, чуть прищурила глаза, чтобы страх во взгляде был не так заметен, и, наконец, шагнула через порог. В груди у нее колотилось так лихорадочно, что стоило Вахтангу приблизиться вплотную (а он вообще не мог разговаривать без того, чтобы одновременно не тискать ее), и он без труда уловил бы, как она испугана.

«От чего? – потребовала она у себя ответа. – Я ничего не сделала такого уж… Репетиция – это же не свидание с другим! Да нет… Именно свидание. Больше, чем свидание».

Не обнаружив его в холле (думалось-то, что поджидает за порогом!), Ангелина растерянно огляделась, прислушалась, не доверяя тишине, которая могла расколоться криком в любой момент. Сбросив туфли, чтобы не стучать каблуками, прошла в гостиную, зацепилась взглядом за рога зубра, которые этот дурак Вахтанг повесил на стену, несмотря на то что рядом находился заповедник, злорадно подумала: «Тебе такие были бы в самый раз…» И показала язык зеркалу, без обиды подтвердившему следом: она все равно красавица, хоть и корчит рожи.

На первом этаже никого не оказалось, и Ангелина с тоской подумала, что дела как в сказке – чем дальше, тем страшнее. Со второго этажа Вахтанг может запросто спустить ее, а это уже совсем не то, что убежать с первого. Но делать было нечего. Не отсиживаться же здесь всю оставшуюся жизнь? В любом случае нужно переодеться – во время репетиции посадила на платье несколько пятен.

Внезапно осенило: а что, если наврать, будто заезжала к своим? И сотовый, мол, выключала потому, что бабуля не выносит все эти новомодные штучки. У них и городского-то телефона до сих пор нет… А чтобы потом не пришлось ехать туда вместе с Вахтангом и подтверждать визит к родителям, можно сказать, будто любимая бабушка погнала ее палкой и, спасаясь бегством, Ангелина натыкалась на все подряд, вот платье и перемазала.

Уже просияв от радости, она вдруг подумала, что именно так и было бы, если б она появилась дома, и улыбка тут же обернулась плаксивой гримасой.

«Нет, не сейчас! – остановила она себя. – Ночью наплачусь. Когда он захрапит прямо на мне и придется его сталкивать…»

Придуманная версия разонравилась Ангелине, пока она поднималась на второй этаж. Если выдать именно ее, то придется придумывать что-то каждый раз, когда ей нужно будет идти на репетицию. А пропускать нельзя, особенно сейчас, когда появилась конкурентка. Если Сима снова разозлится, то махом отдаст роль Наташке… И Ангелину больше на порог не пустит.

Остановившись перед закрытой дверью в спальню, Ангелина попыталась дышать ровнее, но от мысли, что деваться некуда и придется сказать правду, у нее перехватывало горло. Слегка помассировав его пальцами, она решительно толкнула дверь и сразу же увидела голого Вахтанга, возлежавшего на их постели в позе Данаи, о которой он наверняка и не слышал. Складки толстого живота оплывали на покрывало чудовищным наростом, покрытым шерстью, пальцы волосатых ног возбужденно шевелились – по их движению Ангелина первым делом определяла, что сейчас ее опять призовут к ответу за красоту.

«Но сейчас-то меня ведь даже дома не было! – едва не взвыла она. – Сам себя распалил, что ли?!»

Ей тут же пришло в голову, что, может, это и к лучшему. Может, пока он так одержим ею, удастся уговорить его отпускать ее на репетиции. Разве ему не хочется, чтобы она блистала на сцене, а он горделиво поглядывал бы по сторонам: «Это моя женщина!»

Правда, роль у нее в этой пьесе такая, что любому нормальному мужику стало бы стыдно за себя и за весь свой род. Ангелина подозревала: Сима специально выбрала эту пьесу. И ее желание отыграться на сильной половине человечества хотя бы таким образом, было вполне понятно. Озадачивало другое – автором пьесы был мужчина…

– Привет, дорогой! – пропела она тем голоском, который у нее самой вызывал отвращение. – А ты, я смотрю, уже в полной боевой готовности?

– Раздевайся, – коротко приказал Вахтанг.

«А что еще я надеялась от него услышать? Хорошо, что я не пригласила Наташку в гости. Она еще маленькая, ей рано знать, как это бывает…» – Неудобно завернув руку, Ангелина расстегнула замок на спине, вышагнула из платья.

– Все снимай, все! – нетерпеливо выкрикнул он. – Давай, на лыжах катайся!

Она так и взвыла:

– Опять?!

Вахтангу страшно нравилась биатлонистка Лив Грета Пуарэ, и время от времени, измученный своими фантазиями, он заставлял Ангелину раздеваться и имитировать лыжный бег. Потом ложиться на ковер, широко раздвинув ноги, и «стрелять» по видимой ему одному мишени, обязательно содрогаясь всем телом от каждого выстрела. Стрельбу стоя он волевым решением отменил. Такая поза – со сгорбленной спиной – его не возбуждала.

– Беги, беги! С горки едешь… Да попой ко мне повернись! Вот хорошо…

«Сволочь! – подумала она с ненавистью. – Извращенец хренов! Да Лив Грета на тебя плюнуть бы побрезговала, урод…»

– Теперь стреляй. Ай, молодец – в «яблочко» попала!

«Я бы тебе попала в «яблочко». – Ангелина старательно изобразила отдачу от выстрела. – Если б твоя рожа была мишенью, я точно не промазала бы».

– А теперь сюда прыгай. Да скорей, скорей!

Она вскочила на постель, упала навзничь: «Ну, сейчас раз-два, и все. Мог бы и без меня справиться…»

Захрипев ей в ухо, Вахтанг расслабился, совсем расплющив Ангелину, с тоской признавшую, что упустила момент, теперь заводить разговор о театре уже бесполезно. Сейчас он от нее ничего не хочет, значит, и ее желания не имеют значения. Вот когда ему снова приспичит посмотреть биатлон…

* * *

Она не держала фотографий на комоде, не развешивала их по стенам, как теперь было принято. Ничего не имела против этой заимствованной на Западе моды, но постоянно натыкаться взглядом на лица отвергнувших ее дочерей было слишком больно. Точно жить в узкой трубе, усеянной шипами…

Конечно, было всего лишь хоть и жутковатым, но совпадением, что Ангелина была ровесницей ее старшей дочери, а Наташа Лукьянцева – младшей. И Сима даже не сразу поняла это, ведь не о возрасте спросила, когда поймала девочку за рукав. Ощущение маленького, трепещущего птенца осталось в ладони… У ее Лизоньки ручки, наверное, такие же тоненькие, ведь в раннем детстве она походила на мать, значит, ростом не выйдет. Для нынешних девчонок это трагедия, будет еще и за это проклинать Симу…

Когда виделись в последний раз, Лизе было одиннадцать, волосы пока не набрались материнской жесткости и черноты, разлетались сереньким пушком. Сима рванулась прижаться к нему лицом, но девочка оттолкнула ее и выкрикнула с легким американским акцентом, повергнувшим Симу в уныние:

– Не трогай меня! Ты меня бросила, теперь не лезь!

– Я не могла уехать из России, – пробормотала Сима, понимая, как это неубедительно звучит в устах матери, не сумевшей отказаться от абстрактного для дочерей дела ради детей.

Конечно, она должна была оставить свой театр, сказала себе Сима в миллионный раз. Должна была поставить крест на всех своих мечтах и отправиться вместе с ними в Штаты, где была бы одной из тысяч – мужней женой. Но была бы и матерью, и Лиза не отталкивала бы ее руки, а сама бросалась бы на шею, как было раньше, когда Сима приходила за ней в детский сад. Они всегда держались за руки, хотя машин в Березняках можно было не опасаться. Им просто было необходимо касаться друг друга, делиться теплом, незаметно для остальных поглаживать пальцы. Громко хрустеть опавшими листьями, громко делиться важными детсадовскими новостями, громко смеяться, не стесняясь прохожих, которые по-настоящему и не существовали для них двоих. Никого больше не было в мире.

Когда-то так же было и с Ритой, старшенькой, которая теперь просто не замечала мать. На ходу подарила вежливую улыбку – точно такую же, как таксисту, который доставил Симу к их дому в Далласе и донес чемодан до крыльца. Парень оказался русским эмигрантом из Питера, и всю дорогу они с Симой проговорили не умолкая. Это был последний человек, с которым ей толком удалось поговорить в Америке. Рита даже не спросила, как она долетела – и, собственно, зачем? Лиза хлестнула упреком и убежала в свою комнату.

Их отец, изображая смущение, развел руками:

– А что ты хотела, дорогая? У них трудный возраст. К тому же положа руку на сердце их можно понять…

– Я-то их понимаю. Это они отказываются понять меня.

– Нет, им как раз все понятно, дорогая!

– Перестань называть меня «дорогой»! Терпеть этого не могу.

У Антона – Энтони! – разом затвердело лицо:

– Не указывай мне в моем доме, как и что я должен говорить. Если тебя что-то не устраивает, ближайший отель в пяти минутах езды. Ты сама напросилась приехать к нам, мы тебя не приглашали.

– У меня есть твое приглашение…

– Это всего лишь формальность.

– Я знаю. Наши отношения теперь – сплошная формальность.

– Это ты сделала их такими, дорогая. – Он улыбнулся с американской жизнерадостностью. – Хочешь чего-нибудь выпить?

У Симы вырвалось:

– С тобой? Нет, спасибо.

Опустившись в белое кожаное кресло («Жлобское!» – отметила Сима), Антон закинул ногу на ногу и спросил с той ласковостью, по которой она определяла, что он закипает от бешенства:

– Что еще тебе предложить? Обратный билет на самолет?

– У меня есть, успокойся.

– О! И когда же ты отчаливаешь, дорогая?

– Я рассчитывала побыть здесь неделю…

Он качнул головой:

– Это много. Девочкам вредно испытывать дискомфорт так долго.

– И когда же ты собираешься меня выставить?

– Завтра.

Это прозвучало так жестко, что Сима даже не нашла что возразить. Она взглянула на часы: этот день почти закончен, а утром Антон отправит ее в аэропорт. Зачем надо было тащиться через полмира? Чтобы переночевать в комнате для гостей?

– Я хочу… Я должна попытаться еще раз…

– Попытаться – что? – с интересом уточнил он.

Только теперь Сима расслышала, что в его речи тоже появился едва заметный акцент. Они, все трое, изо всех сил старались превратиться в американцев. Нацию попкорновых толстяков, от имени и в интересах которых пытаются уничтожить мир. Ей стало страшно.

– Попытаться поговорить с девочками… Мы же можем просто поговорить!

– С ними тебе будет труднее найти общий язык, чем со своими актрисульками.

– В этом я уже убедилась, ты мог бы и не напоминать.

– Но о чем-то же нам надо беседовать!

– Необязательно, – решила Сима за обоих, как делала всегда. Правильно ли?

Антон пристально следил за ней, пока она поднималась наверх, и его ненавидящий взгляд сверлил Симе спину между лопатками. «Как же ему хочется, чтобы я сейчас оступилась и свернула себе шею! Он ведь до жути боится, что мне удастся вернуть девочек. Хотя бы их сердца…» – Она подарила бывшему мужу улыбку, растянутую до американской.

– Не оступись, дорогая, – напутствовал он. – К этой лестнице нужно привыкнуть.

– Я всю жизнь карабкаюсь вверх, дорогой. Этим меня не испугаешь, – отозвалась она.

Вот что действительно страшно было сделать, так это постучать в Лизину дверь. Когда они все вместе жили в Березняках, комнаты не закрывались, просто незачем было, ведь у них все было общее, одно – на всех. Даже у них с Антоном, хотя сейчас в это трудно было поверить и плохо помнилось. Но – было! Тринадцать лет счастья. Может, число виновато? И нужно было всего лишь попытаться удержать его в России еще на год, вцепиться и не пускать… Тогда бы его когда-то так неистово любимое Симой лицо не изуродовала американская гримаса. Но у Антона возникло Дело. Предложение, от которого он не смог отказаться. У него дело, и у нее – дело.

Все остальное угодило в пропасть между этими важными делами, а среди этого остального был и громкий смех на засыпанной листьями улице; и хрустящие вафли-трубочки, которые пекли все вместе, потешаясь над вафельницей, издававшей протяжные стоны; и «прикольные» записочки, которые писали друг другу на липких бумажках и наклеивали в самых неожиданных местах… Все это как раз и было их жизнью. Как она могла пожертвовать реальностью любви ради откровенно эфемерного театрального искусства?!

«Но люди уходят после наших спектаклей потрясенными, преображенными, унося свет в душах, – наспех заспорила с собой Сима, стоя перед дверью младшей дочери. – Разве это не стоящее дело? А если говорить об эфемерности, так ведь и душа человеческая такова. Может, тогда не стоит и стараться ради нее? И тогда религия, литература, музыка, театр, живопись не нужны вовсе? Вот этим, попкорновым, точно не нужны…»

Она понимала, что несправедлива к американцам, и в этой стране не у всех мозги заплыли жиром. Концертные залы полны, и художники…

Дверь перед ней распахнулась так неожиданно, что Сима не успела додумать. И, очевидно, сожаление отразилось на ее лице, как случалось всегда, если она теряла мысль. И Лиза это сразу заметила, – тоже еще окончательно не утратила связи с тем прошлым, когда они были родными, – ощетинилась:

– Что ты хочешь?

«Боже мой, она скоро разучится говорить по-русски! Или будет коверкать слова и фразы, как голливудские актеры, играющие наших…»

– Тебе редко приходится общаться с русскими?

– Я с ними не общаюсь, – отрезала дочь, презрительно скривив рот. Когда-то она, засыпая у Симы под боком, несколько раз поворачивалась, прежде чем уснуть, и целовала мать в губы. – Они все воры. Ты зачем приехала?

– Повидать тебя. Вас с Ритой.

– Повидала?

Лиза уже хотела захлопнуть дверь, но Сима успела упереться в нее ногой. Колено заныло, удерживая напор ненависти, переполнявшей девочку.

– Пусти! – взвизгнула она, покраснев от натуги и гнева. – Я вызову полицию.

От изумления Сима так и обмякла, отступила:

– Что ты сделаешь?

Но Лиза уже и сама сообразила, что сболтнула глупость несусветную, даже почесалась от неловкости. Отвела глаза, буркнула:

– Ничего. Что тебе нужно в моей комнате?

– Всего лишь хотела взглянуть, чем ты сейчас живешь…

– Зачем это?

– Мне хочется это знать… Я буду представлять тебя в твоей комнате, когда вернусь домой.

Презрительная гримаска исказила лицо девочки почти до неузнаваемости.

«А у нее выразительная мимика, – непроизвольно отметила Сима. – Можно было бы попробовать поработать с ней на сцене. Господи, о чем это я?!»

– Думаешь, я заплачу от жалости?

– Ко мне? Нет, конечно. Может, от жалости к себе?

– А себя почему жалеть?

– Потому что ты уже с трудом говоришь по-русски! Боюсь, что ты уже и думаешь, как американка. И мир воспринимаешь с их тупым самодовольством.

Отступив, словно ища поддержки у ставших привычными вещей, Лиза прокричала, сжимая кулачки:

– Ты просто завидуешь! Вы там гниете в своей России, а у нас все есть!

– Я вижу. – Сима отважно шагнула за ней следом, быстро осмотрела комнату: постеры, компьютер, аудиосистема. Из книг – только учебники. – Я привезла тебе кое-какие книги.

– Зачем?

– Зачем книги? В великой державе этого не знают?

– Джоан Роулинг пишет по-английски. А что еще читать?

Симу бросило в жар, даже руки задрожали:

– Неужели ты действительно так думаешь? Если только пытаешься вывести меня из себя, то лучше не надо. Не унижай себя такими словами.

– Я не поняла, что ты сказала, – заявила девочка с вызовом.

– Ты все поняла. Давай не будем спорить… Я ведь только хотела узнать, хорошо ли тебе здесь?

– Хорошо!

«Когда человеку на самом деле хорошо, он не кричит об этом с таким напором», – подумала Сима с грустью. Но дочери улыбнулась: