~ Манипулятор

– Да я не об этом с тобой говорю! – Вероника раздраженно стряхивает мою руку. – Ром, ну посмотри ты сам, – взывает она к моей совести. Или к здравому смыслу. Или к эмоциям, как она иногда говорит. – На работе ты выдержанный и спокойный. Здесь ты тоже спокойный, хотя и с чувством юмора, – Вероника недовольно глядит на меня. – Но это все на поверхности, а что внутри? Ты же – ты уж прости меня! – но ты же, как лед с иголками. Не лезьте ко мне в душу, а то уколю! И что ты на самом деле чувствуешь, это не то что понять, это порой даже в глазах твоих прочитать невозможно.

– Спасибо, – киваю я. – Всегда приятно услышать о том, какой ты, сразу после постели.

– Да иди ты к черту! Я серьезно с ним говорю, а он опять отшучивается, – Вероника резким движением взбивает волосы, вздыхает и, кажется, чуть-чуть, но успокаивается. – Я тебе о том толкую, что ты почему-то однажды решил, что в твоей жизни всё должно быть лишь правильно. Только правильные эмоции, только правильная линия поведения, только правильный брак. И в этих моментах ты, конечно, несокрушим, как скала. Но есть проблема: ты, Ром, подспудно ищешь, а может, и всегда будешь искать ту, что, прости меня, живым тебя сделает. Или уже это делала. Или ей это еще предстоит. Но такую, чтобы не эмоциональные качели тебе устраивала, а душу тебе рвала. Да так, чтобы от вас двоих искры летели. А пока ты одна большая энергетическая пробоина: я, например, почти год пытаюсь выжать тебя на эмоции, а ты ими пыщ-пыщ – и в кусты.

– Знаешь, а я бы на тебе женился. – Я отворачиваюсь. Меня начинает жутко тянуть домой, а может, и не домой, а туда, где никто не будет тебя препарировать. Хотя, если разобраться, то этот разговор завел я сам. Можно сказать, из-за Рыжей сам напросился.

– Ты бы женился на мне, потому что я тебя понимаю? – Вероника пытается заглянуть мне в глаза.

– Ага. И поэтому тоже, – отбросив одеяло, встаю. – Ладно, я в душ. Или ты первой туда пойдешь?

– Иди. Иди в свой душ, Рома…

Несколько шагов по паркету – и я берусь за ручку двери ванной комнаты.

– Знаешь, Ромка, а ты бы никогда на мне не женился. В противном случае ты бы давно потребовал, чтобы я развелась, потому что так для тебя правильно. А ты ни разу даже не попросил об этом, – тихо добавляет мне вслед Вероника.

Оборачиваюсь.

– Это не значит, что мне на тебя наплевать, – также тихо напоминаю я.

– Да нет, Ром, ровно это оно и значит. Тебе просто со мной удобно… Ладно, ты прав, к черту этот разговор по душам, а то мы еще поссоримся, – Вероника вздыхает и поднимается. – Иди в душ, а потом я пойду. А после мы кофе выпьем.

Кивнув, закрываю за собой дверь, включаю и регулирую воду. Где-то в комнате раздается требовательный звонок телефона, потом преувеличенно-радостный голос Ники: «Да, привет, Вова! Ну, ты как? Когда тебя ждать?» Включаю воду сильней, чтобы не слышать ее обязательного «Я так по тебе соскучилась!» или еще что похлеще. Тугие струи воды сначала отодвигают журчащий монолог Вероники на второй план, а потом и вовсе его заглушают.

«Тебе, Ром, другая нужна. Такая, чтобы от вас двоих искры летели…»

Спасибо, Вероника, уже летали. Да еще как летали…

« – Подождите, Роман Владимирович! – после показательной взбучки, которую я устроил ей в аудитории, Рыжая, запыхавшись, догоняет меня у дверей деканата. – Подождите, я поговорить с вами хочу, – взбежав на этаж, она останавливается и поправляет на плече съехавший ремень сумки.

– Да? – нехотя оборачиваюсь, провожая глазами пару студентов и преподавателей, которые проходят мимо.

– Вам не кажется, что моей «неуд» был незаслуженным? – Рыжая премило склоняет голову набок, но из глаз у нее брызжут искры. Тон дерзкий, взгляд острый – в общем, колючая студентка двадцати лет.

– Незаслуженным? Я задал вам пять вопросов. Вы ответили только на два. «Два» вы и получили, – отвечаю я, между делом рассматривая лучик солнца, который скользит у нее по щеке. В тот момент, когда он перебирается на линию ее переносицы, и Рыжая еще не успевает ни сморщить нос, ни отвернуться, я ловлю себя на том, что у этой странной и колкой девчонки самые необычные серо-зеленые глаза, которые я когда-либо видел. Яркие, как трава на мокром асфальте, и абсолютно чистые. Внезапно возникает странное ощущение невесомости, будто меня кто поставил на паузу. В голову приходит то, что меня самого удивляет. Если разобраться, я же ничего не знаю о ней. Я её совершенно не знаю, но, пожалуй, хотел бы ее узнать.

«Господи, мне двадцать шесть лет. Чем я занимаюсь?»

– Хотите пересдать? – отворачиваюсь и направляюсь к окну. В глаза тут же впивается солнце. «Дурацкий сентябрь какой-то выдался, слишком жаркий и теплый до одури…» Поморщившись, встаю спиной к свету, ставлю рюкзак на подоконник и, порывшись в нем, достаю расписание. – Когда?

– Что «когда»? – не понимает Рыжая.

– Ну, когда вы хотите «неуд» свой пересдать?

– Да, я хочу его пересдать. И я буду пересдавать. И я пересдам его, но не вам, – чеканит Рыжая, да так громко, что на нас уже оборачиваются. При этом – то ли мне это кажется, то ли это действительно так – её ответ звучит, как «я дам, но не вам». Медленно поднимаю глаза.

– Я все пересдам Павлу Петровичу! – прячась от солнца, Рыжая смотрит куда-то в область моего подбородка.

– Боюсь вас расстроить, но ваш бывший преподаватель скоропостижно ушел на пенсию, – стараясь не вестись на ее дерзкий тон, ровным голосом объясняю я.

– Что? Когда это? – Защищаясь рукой от солнца, Рыжая недоверчиво выкатывает на меня глаза.

– Первого августа.

– Но… но вы же на занятиях нам этого не говорили!

– А что, я был должен перед вами отчитываться? – оставив в покое рюкзак, сую руки в карманы джинсов. – К тому же вам не кажется, что с этим вопросом вам лучше в деканат? – киваю на соседнюю дверь. Рыжая, с секунду потаращившись на меня, впивается зубами в нижнюю губу, делая ее пунцово-яркой и сексуально-припухлой.

– И поинтересуюсь! – заметив мой взгляд, она моментально перестаёт грызть губы. – А еще я обязательно спрошу, почему это у нас на третьем курсе ключевой предмет ведет не учитель со стажем, а какой-то аспирант… недоучка!

«Ого! Ответный удар? А не слишком ли ты, милая, бойкая?»

– А кто вам сказал, что я аспирант? Ваш друг сердца Леша? Кстати, Панков как, не в обиде за свой «уд»? – от души раскатываю ее бронебойным.

– Нет, не в обиде, ему наплевать. Да, а с чего вы взяли… – спохватывается она, – что мы с Лешкой ЛЮБОВНИКИ? – выдохнув это «страшное» слово, Рыжая начинает жутко краснеть, а я приваливаюсь плечом к стенке.

«Так, ну тут либо я ее, либо она – меня», – проносится в голове, пока я рассматриваю ее лицо, не столько смущенное, сколько озлобленное.

– А это видно. Невооруженным взглядом, – подаю реплику я, и Рыжая подбирается. – Так на какое число вам, в бывшем девичестве Рыжакова, потенциальная Панкова, пересдачу назначить?

И Рыжакова идет красными пятнами.

– Придурок! Да пошел ты знаешь куда, Воробей? – прошипев мне это в лицо, она разворачивается, несется к лестнице и уже там, барабаня подошвами туфель по бетону, стремительно скатывается вниз по ступеням.

«Соплячка двадцатилетняя, – зло думаю я, – а ты что думала, что я тебе всё с рук спущу?»

Тогда я еще не знал, что Диане всего девятнадцать лет и что она девственница…

«А вообще кое в чем Вероника права, – думаю я, закрывая глаза и ощущая, как струи воды барабанят мне по лицу, – и права она в том, например, что свою „необычную“ я все-таки запомнил…»

Спустя десять минут мы с Вероникой сидим на кухне, обсуждая погоду, работу, коллег – в общем, делаем то, что обычно делают люди, когда показывают, что никто ни на кого не в обиде. И что у них по-прежнему все хорошо. И что у них есть завтра. В какой-то момент Вероника спохватывается и интересуется, как у Юльки дела? Собираюсь рассказать ей про утренник и попросить Веронику прогуляться со мной в детский сад, но… Но, откровенно говоря, я давно уже понял, что всё, что касается Юльки, Веронике не интересно, не нужно. Да и Юлька, если разобраться, не просила меня приводить Веронику на свой детский праздник. Так что я ограничиваюсь стандартной фразой: «Спасибо, у нее все хорошо». Вероника кивает и тут же напоминает мне, чтобы я, уходя от нее, не забыл забрать свой мобильный с зарядки.

И мы снова притворяемся парой. Притворяемся, что у нас всё хорошо, и что у нас есть будущее, но я точно знаю, что, когда я уйду, Вероника устало сотрет улыбку с лица и, присев у стола, обязательно снова закурит. Подопрет рукой щеку, будет долго крутить в пальцах зажженную сигарету и перебирать в голове то, что оставило неприятный осадок, пытаясь разобраться в себе, во мне, в нас и понять, почему же наши отношения, дойдя до фазы ухаживаний, романтических поездок «куда-нибудь» и томных ночей, так и не перевалили за барьер, где любовь, кольца и свадьба. Хотя бы за фразу «я тебя очень люблю». Или «ты у меня единственная». И там, где должно было быть по идее воздвигнуто моё «разводись и выходи за меня», легла пустота, разводящая нас по разные стороны.

Но самое интересное заключается в том, что, сидя напротив Ники, я уже сейчас вижу это в её глазах. Вот он, тот самый осадок: разочарование, которое уже не стереть, и где моё искреннее «ты мне нужна» теперь будет воспринято как одолжение, потому что это ТЫ не захотел двигаться дальше, а она так старалась, она тебя так подталкивала, и при этом пыталась сохранить хотя бы видимость независимости. Хотя бы в суждениях («Я знаю, кто тебе нужен» и «Я тебе все-таки друг»). Но проблема не в разнице в возрасте, как я уже говорил, и не в том, что Юлька не приняла Веронику. Проблема в том, что ты эту женщину просто не любишь. Нет, она славная, умная, добрая, но нет у тебя к ней тех чувств, за которыми возникают свадебные колокола, кольца, голуби в небо, белое или красное платье и все то, что она еще себе напридумывает, пытаясь продемонстрировать собственную оригинальность на свадьбе.

Тут вероятно, возникает вопрос: а зачем ты на Лизе женился? Ответ очень прост: я тогда сделал ошибку.

В итоге, сворачиваюсь. Благодарю за кофе, надеваю куртку, целую в щеку Нику, обещаю вечером обязательно перезвонить. Женщина, которая впервые откровенно спросила меня: «Кто я для тебя, Рома?» с наигранной улыбкой закрывает за мной дверь и идёт ко дну. Я иду к лифтам.

Через час я дома.

Отпираю входную дверь, скидываю обувь, прислушиваюсь. Квартира отвечает звенящей тишиной, зато по коридору прокатывается плотный комок серой шерсти, который я, нагнувшись, подбираю с пола. Из кабинета появляется заспанная морда британца Шерхана. И хотя этому коту, на мой взгляд, больше пошло бы имя попроще, скажем, Петя или Митя, Юлька, которая без ума от рассказов про Маугли, назвала серого увальня кличкой матерого хищника. И Юлька, в общем, оказалась права: этот кот съест всё, что не приколочено.

– Мяу, – подумав, вяло произносит кот, после чего выплывает в коридор целиком.

– Соскучился? – Я хмыкаю.

Кот небрежно пожимает плечами, заваливается на бок и начинает неторопливо вылизывать лапу, демонстрируя мне спокойное счастье от осознания того, что его некому мучить (Юлька сейчас у моей матери).

– Есть хочешь? – чисто для проформы интересуюсь я.

Кот зажмуривается, таращится на проем двери в кухню, после чего решительно встает на ноги и чешет туда рысцой, не забыв по дороге как следует боднуть меня под колени серой плюшевой головой.

– Сейчас выдам, – обещаю я, – только руки помою.

Кот закатывает глаза и шлепается на задницу.

– А ты бы, друг сердечный, лучше бы поменьше сорил, – упрекнув кота, на ходу зашвыриваю в мусорное ведро шерсть, скатанную мной в шарик, и отправляюсь в ванную. Кот недовольно наблюдает за тем, как я мою руки. Получив свою порцию, Шерхан моментально проглатывает ее, выгибается, отставляя назад заднюю ногу, рассеянно благодарит все тем же «мяу» и, покачивая боками, переходит в гостиную, явно собираясь соснуть на диване. Наблюдая за ним, я продолжаю рассеянно думать о Рыжей, о том, что сказала мне Ника и о том, что же мне все-таки делать с праздником Юльки? Когда я уже дохожу до мысли о том, что в принципе мне ничего не мешает пойти туда вместе с матерью, тишину пронзает звонок телефона, и определитель начинает монотонно вещать нечеловеческим женским голосом:

– Шестьсот тринадцать. Сорок два. Девяносто восемь.

«Надо же! Как по заказу».

– Да, мам. Привет. – Я смотрю на часы. Я обещал забрать Юльку в восемь вечера, а сейчас только полдень. – Что-то случилось?

– Что? Нет. Привет, ничего не случилось. Просто я хочу с тобой кое-что обсудить, – начинает моя-мать-Вера Сергеевна тем вкрадчивым голосом, которым всегда сообщает мне самые неприятные новости.

– Что-то с Юлей? – немедленно напрягаюсь я.

– Что? Нет. Нет, конечно. Все нормально с Юлей, – обижается мать. – Тебя, Ром, послушать, так я будто живу в диком лесу, а вокруг меня бродят злобные крокодилы. Всё хорошо с Юлей твоей, она, если ты помнишь, на дне рождения у Светы. Тут другое… В общем, тут такое дело, Ром…

– Мам! Не томи.

– В общем, мне твой папа звонил, – бухает мать мне прямо в голову.

И – молчание в трубке.

– Да ты что? – Я хватаюсь за стул и тяну его к себе. Хотя… зачем он мне нужен? Опомнившись, оставляю стул в покое. – И что «мой папа» опять хотел? Денег на жизнь? Или так, потрепаться с тобой за жизнь, потому что ему больше никто не хочет подставлять свое ухо?

– Ром, так нельзя, это все-таки твой отец, – одергивает меня мать.

– Правда? А ничего так, что у нас с ним фамилии разные? – Я снова хватаюсь на спинку стула.

– Ну, он же предлагал записать тебя на его фамилию?

«Роман Ознобин, ё-ты-моё… Только этого мне не хватало!»

– Спасибо, конечно, но это я как-нибудь пропущу. – Краем глаз замечаю, что из гостиной вопросительно выглядывает кот, привлеченный резкими звуками.

– Но ты мог бы с ним хотя бы поговорить? – упирается Вера Сергеевна.

– Нет, мам, не мог бы. – Я злобно смотрю на кота. Кот мстительно поджимает уши и с видом «разбирайся ты сам!» скрывается от меня в Юлькиной комнате.

– Рома, ну нельзя же так, – продолжает уламывать меня мать.

– А как можно? – Я провожаю глазами нервно подрагивающий кончик хвоста кота. – Бросить беременную женщину – кстати, тебя! – и пропасть лет на двадцать? А вернувшись, изобрести кучу отмазок и продолжать перманентно тебя навещать, заодно разбираясь со всеми своими бабами?

– Ром, это все-таки женщины, а не бабы, – включает воспитателя мать, которая без малого сорок лет оттрубила в школе учительницей математики.

– Нет, мам. Женщина, это когда она у тебя одна. А когда их у тебя много, то это бабы. Отсюда и бабник. Знаешь такое слово? – Я прищуриваюсь. Мать молчит. – Вот и Ознобин твой бабник. И балабол, каких поискать. – Я все-таки подтаскиваю к себе стул, ставлю его спинкой к стене, усаживаюсь и, запрокинув голову, принимаюсь изучать потолок.

«Не прощу», – проносится в голове.

– А балабол-то он почему? – вздыхает Вера Сергеевна.

– Почему? А он, сколько я его помню, всё пустыми прожектами фонтанирует. То он втирал тебе, что собирался открыть какое-то архитектурное бюро. То он рассказывал, что он строительную фирму откроет. То он обещал тебе, что станет гигантом на рынке каких-то идиотских дачных теплиц на солнечных батареях. А параллельно ту из баб своих выбирал, кто содержать его будет. И в итоге выбрал. Но не тебя. Так что ж он у нее не остался? Потому что у нее бабки невовремя кончились? Или потому, что она постарела, а ты у нас всё, как девочка, выглядишь?

– Ром, он внучку свою хочет увидеть.

– Кого?! – От возмущения я даже воздухом захлебнулся. – Мам, опомнись, какую внучку? Где он раньше был, когда Юлька родилась? Что, испугался, что за внучкой надо в ясли ходить и пеленки стирать?

– Ром, какие пеленки, у Юли памперсы были.

– О да, это, конечно же, всё меняет! – я киваю. – Короче, мам, делай, что хочешь, но, чтобы я про этого му… гм, Ознобина твоего больше не слышал. Хочешь – общайся с ним, хочешь – тащи его из очередной финансовой ямы, хочешь – продолжай его слушать, но предупреждаю сразу: денег ему я не дам.

– Рома…

– Да, и за Юлькой я приеду не к восьми, а к семи. Я раньше освободился.

– Ром…

– Все, мам, извини, но у меня вторая линия.

Дав отбой, шепотом выдаю не самую литературную фразу. Папа мой, видите ли, звонил с пожеланием внучку увидеть! Нет, честное слово, я просто преклоняюсь перед этим человеком. И хотя ссоры и бури временами нужны, они вымывают грязь из души, но мой отец – это отдельная песня. А мать – это вообще единственный человек, который может вывести меня из себя практически на «раз, два, три». Тру ладонями щеки, трясу головой. Нет, ну ты подумай! А я еще хотел попросить мать сходить со мной к Юльке на утренник. Ага, представляю себе, во что это выльется. Пролог («Рома, ты пойми, близких людей все-таки нужно прощать!»), кульминация («Рома, это же твой папа!») и эпилог (слезы матери и Юльки, причем мать будет плакать из-за Ознобина, а Юлька – из-за того, что в слезы ударилась бабушка).

«Нужно прощать… Мам, кого? – утыкаюсь глазами в стену. – Ты же умная взрослая женщина, ну пойми ты, наконец, что это не „папа мой“, а навешавший тебе лапшу на уши идиот, много лет назад делавший ремонт в твоей школе, параллельно заделавший тебе меня, после чего и смывшийся».

Хотя справедливости ради надо сказать, что у матери, как ни странно, хватило сил и решимости надавить на Ознобина, чтобы в моем свидетельстве о рождении в графе «отец» не стоял прочерк. Правда, в обмен на это мой так называемый папа вымутил с моей мамы отказ от алиментов. Что не помешало ему с завидной регулярностью возникать в ее жизни, периодически звонить мне, предлагая мне «все-таки получше узнать друг друга» и – дать ему взаймы на очередной безумный проект. А мать всё на что-то надеялась, все чего-то ждала…

«А может, это любовь такая?» – проносится в моей голове.

«Да на хрен надо такую любовь, – злобно думаю я. – В жизни все нужно делать правильно. И, желательно, вовремя».

Вовремя перестать обращать внимание на насмешки и критику псевдодрузей, которые никогда не делали то, что ты делал. Не оглядываться на лающих тебе вслед собак, иначе ты никогда не дойдешь до цели. Вовремя перестать рефлексировать, что у тебя никогда не будет отца, потому что твой отец – безответственный козёл и мудак. Вовремя прекращать отношения с женщиной, если тебе нечего ей предложить (это я о Нике). Не штамповать, как станок, детей, если они тебе не нужны. Навсегда убивать отношения с бывшей женой, если она при разводе начала тебя шантажировать тем, что не даст тебе общаться с ребенком. Вовремя дать этой бывшей жене отступные, лишь бы она оставила ребенка в покое и написала отказ от Юльки. И вовремя, с чистым сердцем благословить свою экс на Америку, где она, судя по ее последнему смс, «продолжает искать себя». И так уж, до кучи! – перестать думать о Рыжаковой.

И тут передо мной снова появляется лицо Рыжей, и мысли уносят меня в такую глубину, откуда и выплыть уже невозможно.

«Да ну его к черту», – раздраженно махнув рукой, встаю и перехожу в офис. Пытаясь успокоиться, включаю компьютер, открываю «окна», захожу в Интернет и просматриваю пару жж-шек, которые иногда читаю под настроение. Поостыв, перебираюсь в WattsApp, где минут двадцать общаюсь с парой приятелей. Окончательно успокоившись, перебираюсь в Фейсбук, где нахожу сообщения от своих бывших любовниц (одной тридцать, другой тридцать три, у третьей сегодня как раз день рождения). Поздравляю их с прошедшими и настоящим стандартной электронной открыткой и зачем-то перехожу на закладку Плехановского. Долго роюсь в постах своих однокурсников, просматриваю объявления (намечается поход в клуб «Тонна» и поездка на Воробьевы горы. «Господи, а на Воробьевых горах-то они что забыли?..»). Бездумно серфлю страницы студентов, которых когда-то давно вел я сам, пока не натыкаюсь на никнейм «Диана_310191».

«Забавно… Рыжая так и не поменяла ник, который мы заводили с ней вместе».

Откидываюсь на спинку кресла и рассматриваю ее аватар: полузакрытое ладонью лицо и фирменная улыбка. Прямо не женщина, а загадка! Усмехнувшись, выдвигаю ящик стола, вынимаю пачку сигарет. Пока Юльки нет дома, закуриваю и принимаюсь прокручивать посты Рыжей, пролистывая их день за днем, год за годом. Всё – сплошная смесь из острот и забавных и мудрых цитат. И – никаких тебе откровений. Впрочем, я уже говорил, что это ее фирменный стиль, который вызывает у меня легкую ностальгию по тем временам, когда мы были с ней вместе.

А еще на ее странице есть фотографии. Много. Во внутренностях что-то сжимается, когда я начинаю подспудно искать ее снимки с Панковым, то ли желая лишний раз убедиться в том, что он до сих пор играет в ее жизни заметную роль, то ли что он навсегда исчез из ее жизни. Но Панкова на снимках нет, и мозаика постепенно складывается из других фотографий. Египет, Таиланд, Италия, Франция и снова Египет. Все затертые нашими соотечественниками до дыр туристические места, с обязательным позированием на фоне пирамид, Елисейских полей и наклоном тела в сторону «падения» Пизанской башни. Снимки в основном сделаны в весенне-летний сезон. Диана в шортах (этот снимок я изучал секунд десять), Диана в жестком мини (усмехнулся и поставил ей лайк) и Диана с группой каких-то девиц примерно ее возраста (подруги? Коллеги? Приятельницы?). Изредка попадаются и ее снимки с мужчинами. Молодые люди довольно-таки презентабельной внешности либо вежливо держат ее за талию, либо обнимают за плечи, что вселяет тоску (сам-то ты когда последний раз отдыхал?), оптимизм (как ни странно, но меня радует, что на ее снимках мужчины не повторяются. То есть не возникает конкретно кто-то один, под фото с которым девушки обожают оставлять подпись: «Я и Мой»). В какой-то момент к эмоциям примешивается легкая ревность («А все-таки, какие отношения связывали ее с этими мужчинами?»). Но, судя по выражению ее лица, никакие. Нет, она улыбается, но смотрит в камеру спокойно и отстраненно, довольно неубедительно разыгрывая сюжет под названием: «Интим & Сплошное счастье на отдыхе». Просто нет у нее на лице того выражения, когда ты понимаешь: вот он, тот, самый-самый, единственный, который ей небезразличен. Я знаю, о чем говорю: просто я видел это в ее глазах.

Правда, этому предшествовала пара событий.

«…И понеслась тупая игра в войну. После разборки у деканата мы гадили с Рыжей друг другу на каждом шагу. Я долбил ее вопросами и ставил ей «неуды», она целенаправленно загоняла меня в угол своими шутками. Кнопки на стуле, клей на сидении стула, с завидной регулярностью появляющийся на доске нарисованный мелом огромный кривой воробей. Апофеозом ее деятельности стали глиняные и деревянные свистульки, которые по ее замыслу должны были изображать воробья, которые я перед началом занятий стал находить на своем столе, и которые (как позже выяснилось) она оптом закупала в Измайловском парке. Через месяц я собрал из этих свистулек коллекцию. А еще через месяц я был близок к тому, чтобы запихнуть ей эту коллекцию в голову. Ухмылка Панкова, смешки студентов, жадное ожидание новых приколов Рыжей на их радостных лицах – и глаза самой Рыжей, которые наблюдали за мной с любопытством и вызовом.

«Какого черта ты добиваешься?» – глядя на нее, каждый раз мысленно спрашивал у нее я, с небрежной улыбкой сгребая к себе в карман очередную свистульку.

«А я хочу посмотреть, как долго ты выдержишь», – отвечали ее глаза.

Ясно, что рано или поздно должен был произойти взрыв. Но катализатором стал случайно подслушанный мной разговор в коридоре.

В понедельник, по дороге заскочив в деканат, я, как в том старинном водевиле, проходил мимо женского туалета.

– Вот увидишь, в конце концов наш Роман на нее клюнет, а она ему просто не даст, – донеслось из-за приоткрытой двери.

«Чего, чего?» – притормозив, мельком бросил взгляд в проем, образованный незапертой дверью и косяком двери, и обнаружил на линии умывальников двух Елизавет Ремизовых. Судя по голосу, фразу произнесла брюнетка Елизавета.

– Думаешь? – Ремизова-шатенка, вынув из-под крана мокрые руки, поправила запястьем очки.

– Уверена. Я просто знаю, что делает Рыжакова. – Ремизова-первая наклонилась вперед, рассматривая себя в зеркале, порылась в карманах и вытянула оттуда блеск для губ. Пока я раздумывал, слушать ли мне это дальше или пройти мимо, она раскрутила флакончик и принялась аккуратно мазать кисточкой по губам, сложив их дудочкой.

– Ну, знаешь! Вообще-то Лебедев ей регулярно «неуды» рисует. – Прикрутив кран с водой, Ремизова в очках с серьезным видом принялась наблюдать за манипуляциями Ремизовой без очков.

– Что – увы! – не помешало ему её выделить. Он ею увлекся. Зная Рыжакову, вполне прогнозируемый результат. Но он это зря: ей всего девятнадцать, а ему как минимум двадцать семь. И в его возрасте можно быть поумнее и наблюдательнее.

– Ему двадцатого апреля исполнилось всего двадцать шесть. Я в деканате узнавала, – оповестила ее Елизавета вторая.

– Да? Странно, а выглядит он старше… Но, понимаешь ли, если он все-таки сообразит, что Рыжакова просто не воспринимает его всерьез, он очень быстро угомонит её. А пока их игра в конфликт больше похожа на прелюдию к брачным играм. Только он на Рыжакову всерьез ведется, а она забавляется. Мне Панков сказал, что она еще в сентябре заходила в деканат, где и выяснила, что Романа нашего скоро сменит настоящий преподаватель. И Рыжакова прекрасно понимает, что когда этот преподаватель придет, то она с легкостью пересдаст ему все свои «пары». А пока она просто валяет дурака. Знаешь, как Панков говорит? «Это Ди расслабляется».

Сказать, что она пригвоздила меня этой информацией к полу, это ничего не сказать. Прикольно в двадцать шесть стоять и чувствовать себя идиотом. Другой бы «прочитал» Рыжую раньше. Другой – но не я.

– А, может, предупредить его? Может, как-нибудь аккуратно намекнуть ему, что над ним уже пол нашего курса смеется? – Елизавета-два снова поправила очки, глядя на Елизавету-один.

– Попробуй, – та пожала плечами. – Но можешь легко попасть под раздачу.

– Почему это? Я же из лучших соображений!

– А ты думаешь, он оценит подобную помощь?

Выдав это умозаключение, Елизавета-один рассеянно перевела взгляд на дверь. Заметив меня, медленно выпрямилась, еще медленнее убрала руки в карманы длинного свитера. Ремизова вторая, проследив за ее взглядом, непроизвольно обернулась к двери – и, опля! Как говорится, пожалуйте, девочки, бриться. Но если без шуток, то вся мизансцена выглядела для меня довольно позорно: стою, подслушиваю, переживаю…

– Ой! Здравствуйте, – зардевшись, пискнула Елизавета в очках.

Елизавета первая склонила голову набок – и:

– Здравствуйте, Роман Владимирович, – она произнесла это так, словно всем видом пыталась продемонстрировать мне, что не откажется от своих слов, прозвучавших за минуту до этого. Сохраняя хорошую мину при плохой игре я тоже сказал: «Здраствуйте», развернулся и уж было собрался продолжить свой путь в аудиторию, когда Ремизова в очках метнулась ко мне и принялась частить:

– Роман Владимирович, вы только не подумайте, что мы тут сплетничаем. Это не так, – проникновенный взгляд в глаза. – Просто нас очень волнует поведение Рыжаковой. Потому что это в первую очередь отражается на нашей учебе и на успеваемости. На общем, так сказать, восприятии вашего предмета. А учеба – это сейчас самое важное, и я…

«Господи, да что ж ты вязкая-то такая».

Игнорируя ее бессмысленное бормотание, я перевел взгляд на Ремизову один. Лиза глядела на меня, в глазах – лишь спокойствие и понимание. Молча и где-то даже благодарно кивнув ей, я отправился в класс, понимая, что с Рыжаковой надо кончать.

И я закончил. Причем, закончил я тогда капитально.

Произошло это примерно на пятой минуте занятий.

– Рыжакова, к доске.

– Что, опять? – Рыжая распласталась на парте, ухитряясь обхватить столешницу одной рукой, другой – игриво подпереть подбородок.

– Даю тебе шанс одним ответом исправить все свои «неуды», – ещё усмехаюсь я.

И я бы дал ей, клянусь. Я все ещё думал, что дело только в оценках.

– Н-да? – Рыжакова сделала вид, что задумалась и даже поиграла бровями. – Не-а, я не пойду. Вызовете кого-то другого.

С верхнего ряда раздается смешок, потом другой, третий. И тут я поймал взгляды обеих Ремизовых.

– Тогда с вещами на выход, – металлическим голосом чеканю я, и в аудитории разливается первозданная тишина.

– Вынуждена огорчить вас, Роман Владимирович, но с вещами я никуда не пойду, потому что это называется прогулом. Но вы ведь, наверное, этого не знали? Вы же аспирант, а не настоящий преподаватель? – Она смотрела на меня так жалостливо, точно на слабоумного. Тут-то меня и прихлопнуло. Причем накрыло меня не на «раз-два-три», а от слова «сразу». Глаза застилает пелена, в висках начинает стучать кровь. Где-то на периферии сознания красными буквами мигает: «Всё, добивай эту историю. Добивай ее раз и навсегда», и я делаю шаг к ее парте.

– Вставай и со мной в коридор, – боясь сорваться, свистящим шепотом выдыхаю я.

Рыжая, не сводя с меня глаз, медленно и молча откидывается на спинку стула.

– Всё, Ди, извинись. В этот раз ты перегнула палку. Извинись перед Воро… гм, перед Романом Владимировичем. Роман Владимирович, простите её, – подбирается на стуле Панков, но его вмешательство злит меня ещё больше.

– Я не нуждаюсь в помощниках, – перевел глаза на него, потом на нее. – Вставай и со мной в коридор.

– А то что? – Рыжая с легкой улыбкой складывает на груди руки, «ну, дрянь» проносится у меня в голове, и до меня доходит, что Ремизова-брюнетка была права: Рыжакова играет, а я всерьез ведусь на ее приколы.

Делаю через нос глубокий вдох, и ритм сердца приходит в норму.

– Пойдем поговорим в деканат, – опираясь о ее парту, уже нормальным голосом предлагаю я.

– А пожалуй что и пойдемте, – подумав, соглашается Рыжая, и ее глаза радостно вспыхивают. – Расскажу там, как вы студентов на прогул подбиваете.

Рыжакова встает и не забыв бросить многозначительный взгляд на Панкова, покачивая затянутыми в джинсы бедрами выплывает в коридор. Иду за ней, не забыв бросить студентам: «Методичка, страница сто пятая». Когда дверь за нами закрывается, я, оглянувшись, быстро оцениваю периметр. Убедившись, что на расстоянии ближайших пятидесяти метров в коридоре никого нет, цепко хватаю Рыжую пальцами за загривок.

– Ай, – от неожиданности она приседает. – Ты… Да вы что себе позволяете?

«О, на „вы“. Уже прогресс!»

– А ну молчать! Тихо, – подталкиваю ее вперед.

– Придурок.

– Какой есть. Закрой рот.

– Убери руки! – Самое интересное, что ей почему-то даже не пришло в голову закричать или позвать на помощь. Правда, она попыталась вывернуться и пнуть меня в ногу. Сдавливаю ее шею – не до боли, но так, довольно чувствительно: