Глава 4. Родные места: озеро Данилово
Надо мною тишина,
Небо, полное огня.
Свет проходит сквозь меня,
И я свободен вновь.
Группа «Ария», песня «Я свободен»
Это воскресенье мы с мужем старались прожить как самый обычный выходной, лишь один из многих дней нашей жизни. Но у нас плохо получалось: мы не могли не обращать внимания на большую спортивную сумку, приготовленную в коридоре, и стопку одежды на диване, которая с нетерпением ждала, когда её уместят в эту сумку и застегнут молнию. Саша сегодня уезжает в командировку на месяц. На душе тоскливо и тревожно, но мы не выдаём своей грусти, шутим, хотя выходит это коряво. Как же я не люблю прощания! Эти долгие проводы в коридоре, длинные тягучие минуты, заполняемые бессмысленным обменом репликами, когда уже всё давно сказано, а главное, и так понятно без слов. И хочется просто сесть на пол, прислониться спиной к стене и зареветь… Я провожаю его не на войну, не в космос и даже не в армию. Но подумать только, за месяц уже опадёт цвет белоснежных яблонь, молодая зелень покроется слоем городской пыли, пройдут пять понедельников и четыре пятницы, наступит настоящее лето, и, скорее всего, я уже стану носить босоножки…
Муж тоже не любит прощаться, и потому ушёл, не мешкая, подобно хирургу, чьи движения точные и быстрые, что сокращает пациенту боль. Щёлкнул дверной замок, я всё ещё чувствовала тепло его поцелуя. Впереди тридцать рассветов: солнечных и пасмурных… Тридцать ночей я буду ворочаться с боку на бок, перекатываясь на кровати из стороны в сторону, и засыпать лишь под утро на его подушке, которая хранит его сны. Я разложила футболку мужа на кровати, разглаживая руками. Она когда-то была чёрной, а теперь изрядно выгорела, впитала аромат румяных пончиков, что я пекла вчера, дым выкуренной пачки сигарет и древесные нотки одеколона. На груди изображён белый вертолёт с большим воздушным винтом и внизу подпись маленькими буквами: «Mr. Andersen». Никогда раньше я не замечала этой надписи, имеет ли это отношение к Андерсену, что называет себя моим Ангелом-Хранителем или просто случайное совпадение? Я растерянно ходила из одной комнаты в другую, заглядывала в кухню и ванную, подобно душе, которая едва оставила своё тело, и мечется по дому, ища пристанище, но не находит, ведь нет его теперь здесь. Было слышно, как лает соседская собака снизу, как за стенкой сверлят, как за входной дверью гудит лифт… Но в нашем доме повисла тишина, она словно высасывала из меня силы и желание двигаться. Я облокотилась на подоконник и прижалась лбом к окну. На улице галдела детвора, радуясь приближающемуся лету и каникулам, кто-то садился в машину и уезжал, кого-то у подъезда ждало такси, кто-то спешил домой из магазина с авоськой продуктов… И только в нашем доме ничего не происходило. Лоб замёрз от оконного стекла, и я встрепенулась.
Нужно ехать! Срочно ехать! Крутить педали и ни о чём не думать! Для меня нет лучшего средства от дурных мыслей чем пробежать по парку или прокатиться на велосипеде под хорошую музыку. И потому я, наскоро перекусив, вышла с Чижиком на улицу.
И вот я еду! Быстрее! Быстрее! По гладкой дорожке, проложенной в прошлом году вдоль покосившегося деревянного забора, что ограждает производственные корпуса завода, по аллее, соединяющей наш Промышленный микрорайон с Парковым…
Куда? Нет разницы. Главное – ехать! Вперёд! Оставить все мысли, тяжёлые воспоминания и дурные сны! А на табло электронного спидометра, закреплённого на руле, высвечивается: «15», «21», потом «25», «31»… Педали становятся продолжением моих ног, ладони срастаются с грипсами руля, и кажется, что внутри рамы по невидимым венам уже течёт, волнуется, живёт моя горячая кровь. С каждым оборотом педалей во мне просыпаются черти. Сначала тихо, едва различимо ворочаются в темноте, что-то бубня себе под нос. Потом толкают друг друга в бока, начинают бегать и кувыркаться, бить в барабаны, разжигать костры, танцевать на красных углях, размахивать огненными факелами, то и дело проявляясь в ярких всполохах пламени…
Разрывать воздух! Стирать шины о разбитый асфальт! Обгоняю автомобили, застревающие на проспекте в вязком потоке транспорта, обгоняю ветер и свой спидометр – «37»… Я больше не чувствую усталости в мышцах, напряжения в пальцах, крепко сжавших руль. Комок в горле растаял, и стало удивительно легко. Невидимые крылья встали за моей спиной и поднимают меня высоко над проспектом, к макушкам старых сосен на аллее, к крышам домов: сначала пятиэтажных, потом шестнадцатиэтажных. Впереди огромное небо с редкими клочками облаков, в которых играют солнечные лучи и парят юркие ласточки. Тревожно смотреть вниз, но всё же я решаюсь: транспорт внизу словно и вовсе не движется, замер и стоит на месте, аллея кажется совсем узкой и коротенькой. Какой-то человек держит за руль Чижика – мой велосипед и вовсе похож на игрушечную модель, реалистично выполненную умелым мастером. Человек поднимает голову к небу, и я узнаю в нём Андерсена, одной рукой он продолжает придерживать руль, другой машет мне вслед…
На столе у шефа большой перекидной календарь, на котором 2013 год, апрель, и в красной пластмассовой рамке – понедельник – день планёрки… Я не выспалась, прячу руки под столом и до боли щипаю себя, чтобы хоть как-то сохранять бодрый вид. Шеф что-то рисует на белой доске синим маркером, начальник отдела сбыта показывает какие-то графики, по серьёзным озадаченным лицам коллег видно, что графики эти не обещают ничего хорошего. И вот по традиции после полуторачасового совещания директор компании обращается к сотрудникам, мол, какие у кого идеи выхода из кризисной ситуации. Каждый из присутствующих обязан поделиться своими соображениями, это что-то вроде «мозгового штурма»… И тут я понимаю, что прослушала всё, что было сказано, не вспомню даже и обрывков фраз, чтобы хоть как-то прилепить к ним и своё «новаторское предложение», в голове моей пусто, как в комнате, где собрались делать ремонт: вынесли всю мебель, закатали паласы, сняли шторы, и теперь в ней нет ничего, кроме эха…
Неумолимо приближается моя очередь, все высказываются, сосредоточенно смотрят на графики, что-то предлагают, обстоятельно аргументируя свои доводы. Я уже чувствую, как ёжится мой копчик, как мне вдруг становится нестерпимо жарко, на кожаной обложке ежедневника остаётся влажный след от моей ладони, а решения всё нет!
– Юлия, ну а Вы что скажете? – обращается ко мне директор, и все собравшиеся устремляют на меня свои острые, словно стрелы, полные ожидания взгляды. Кажется, я сейчас взорвусь или упаду под стол, нужно что-то срочно придумать, не молчать!
И я не нахожу ничего лучше, как многозначительно поправить очки – пожалуй, впервые я благодарна своим очкам за то, что они у меня есть. Обычно я стараюсь скрывать свою близорукость, пользуясь контактными линзами, но сегодня я проспала и надеть линзы не успела, и как можно увереннее говорю:
– А что здесь скажешь? – обвожу взглядом коллег, словно упрекая за хромой график прибыли, – Работать нужно! Ра-бо-тать!
– Да, друзья, а ведь Юлия права! – директор смотрит на часы.– Давайте работать, и пусть каждый хорошенько задумается, что он может сделать, чтобы уже к середине мая, – шеф глянул в календарь, – ааа… там же ещё эти майские праздники, ёлки зелёные! Ну тогда к концу мая мы добились более оптимистичных показателей и вышли вот сюда!
Он ткнул маркером в точку посередине графика, захлопнул свой ноутбук и попросил секретаря принести кофе. Я едва удерживаю серьёзное выражение лица, стараясь загородить им внутреннее ликование: «Уфф! Пронесло!».
Отчёты накладываются на отчёты, ещё не успев подвести итоги одних акций, наш отдел развития запускает следующие, начальство требует программу по выводу нового бренда на рынок, грозит лишить премий за неликвидную продукцию, залежавшуюся на полках складов ещё с зимы. Словом, голова моя кипит, разрываясь на части, и напрочь отказывается рождать «свежие идеи». Я стою и смотрю в окно. А за пределами офиса город буквально проваливается в грязь: чистые тротуары попадаются лишь в самом центре Омска – на площадях у здания мэрии, драматического театра и перед главным православным собором. Ещё, пожалуй, опрятно выглядит улица Ленина, – изначально ей повезло больше, чем другим, ведь эта улица лежит несколько выше основного городского рельефа, самодовольно подставляя своё выпуклое, вымощенное плиткой пузо ветру и солнцу, и грязь с неё сама сползает вниз, открывая горожанам сухой путь. Ветер взрывает мусорные баки, поднимая в воздух выкинутые кем-то пакеты, гонит старую, не убранную с осени гнилую листву, срывает объявления с фонарных столбов и афиши с заборов, раздувает чёрные лужи, морщиня воду в них частой рябью.
Город задыхается, как нищий больной бродяга то ли от бронхита, то ли от туберкулёза, вызывая брезгливость и раздражение окружающих. Он уже и сам себе не рад. Но у меня нет к этому нищему милосердия, сострадания, нет и желания разбираться в причинах, по которым он опустился на самое дно. Хочется лишь перевести взгляд: на киоск с мороженым, на крышу дома, на ветки дерева, готовящегося раскрыть липкие почки, только бы не видеть этого жёлтого изболевшегося лица, обветренных чумазых рук и сгорбленной спины в засаленной рваной куртке. Такая нынче весна, хотя, впрочем, она ничем не отличается от всех предыдущих омских вёсен. И всё же частенько мне приходит в голову один и тот же вопрос: а что мы сделали для того, чтобы улицы эти стали чище, а жилось здесь радостней и лучше? Не знаю, пожалуй, ничего. Только ругаем этот город, грозя переехать в другой: чистый, продвинутый, современный, благополучный, без заморозков и пробок… А сами и не подозреваем, что купить билет на поезд в тот самый «Другой Город» несложно, главное, что и туда мы привезём с собой свои равнодушие, лень и нежелание что-то создавать. Вот и мы с Женькой не стали участвовать в районном субботнике, идея белить бордюры тоже не пришла нам в головы, не посадили мы и цветка на клумбе в парке.
И дело не в том, что наш город так уж ужасен, а, скорее, в том, что всё, что мы видим вокруг – это на самом деле лишь отражение того, что происходит в нас самих: подобное притягивает подобное, не так ли? А на душе у меня и была та самая серость, усталость и ощущение ненужности того, что я делаю, того, чему я училась в университете и того, за что сейчас мне платят зарплату. Меня уже давно не оставляет ощущение, что я постоянно обманываю людей, рассказываю о «прогрессивных технологиях», об «эффективных решениях» и «современном эргономичном дизайне», вытягивая из клиентов деньги за дешёвый, по сути, товар, наскоро собранный на чьей-нибудь острой коленке в Шэньчжэне или Шанхае. Я всё стараюсь закинуть свои красочные буклеты и листовки, кричащие об очередной акции или новинке, через забор вокруг сознания людей – «потребителей», постоянно соревнуясь с компаниями-конкурентами. Не получится через забор – значит, в форточку, будет закрыта форточка, хотя бы в щель под дверью просунуть. И всё это ради одной цели: продать.
Казалось бы, чего жаловаться, реклама кормит и будет кормить, пока существует рыночная экономика. И многие представители «честных» профессий с удовольствием поменялись бы со мной местами. Но меняться с библиотекарями или учителями, или литейщиками из горячих цехов я не спешу: мне нравится, что я могу купить любые туфли в любом магазине города, мне нравится сидеть в кафе и не волноваться, когда официант приносит счёт, мне нравится и то, что я не стою в душных очередях за бесплатным талончиком к врачу муниципальной поликлиники, от одного вида которой умирают все надежды на выздоровление, а обращаюсь в частные клиники, где пахнет хорошим кофе и встречают с улыбкой…
Раньше я не могла себе и представить таких возможностей, я вышла из университета наивным, доверчивым и слишком «молодым специалистом», прежде чем закрепиться в этой компании, набила немало шишек в захудалых бедных конторках, научивших меня внимательно читать трудовой договор и не доверять людям. И вот теперь все мои внутренние войны за правду оканчивались полным крахом совести в дни выдачи зарплаты: я спешила домой счастливая, забегая по дороге в продуктовый супермаркет и скупая всё, что душа пожелает.
Больше всего этой весной хотелось вырваться из серой обыденности в родное, Больше всего этой весной хотелось вырваться из серой обыденности в родное, давно полюбившееся место за двести с лишним километров на севере Омской области. Нас с Жекой тянуло туда с какой-то невероятной, непреодолимой силой то ли оттого, что там сказочный хвойный лес и уютное чистое озеро, то ли оттого, что в детстве мы каждое лето отдыхали там с родителями, и место это впечаталось в наши сердца и уже никогда их не покинет…
Сколько раз папина машина застревала в том бору после дождей! Это было целое приключение, которого мы с Жекой ждали, втайне даже надеясь застрять! Вот двигатель рычит, колёса прокручиваются, скользя по вязкой глине, папа напряжённо поворачивает руль, стараясь вписаться между соснами, проехать по более-менее видимой колее в огромной луже, мама еле сдерживается, чтобы не охнуть в голос, ведь ветки кустов оказываются прямо в её открытом окне, а до ствола сосны остаётся каких-то пять сантиметров! Мы с Жекой сидим на заднем сиденье между тюков с вещами и брезентовой палаткой, затаив дыхание.
И вот – случилось! Папа выходит из машины – застряли! Это значит, что сейчас нам выдадут резиновые сапоги, и мы пойдём гулять по свежему хвойному лесу, проваливаясь в мягкий сырой мох, искать ягоды, дивиться большим муравейникам, соревноваться, кто больше найдёт дождевых червей, а Жека спрячется в высоком папоротнике, надеясь, что все станут искать, и будет сидеть, пока комары её совсем не заедят. Но комары злые, и Женьке становится невыносимо ждать, когда обнаружат потерю, потому она бросает эту затею и начинает карабкаться по разлапистой сосне…
Тем временем родители выгружают вещи и снаряжение из багажника, а другие взрослые (ездили обычно несколькими семьями) сбегаются на помощь и дружно толкают наш «Москвич». Мотор рычит ещё сильней, грязь летит из-под колёс, брызгая на лица и одежду толкающих, но они не отступают. Если повезёт, машина застрянет сильно, и тогда приходится подкладывать ветки под колёса, идти на разведку – искать другой путь, чтобы остальные не застряли в нашей грязи…
А потом вечером у костра все будут смеяться, вспоминая, как свернули не туда и заплутали, как толкали, как выпачкались, а кто-то и вовсе упал в ненавистную лужу. И папа возьмёт гитару как настоящий герой, ведь он один умеет играть, а мы с Жекой и остальной детворой будем сидеть на неудобном бревне или покрышке, или перевернутом ведре тихо-тихо, не подавая виду, что мы вообще здесь, чтобы взрослые не вспомнили про нас и не отправили спать. Но мамы про нас всё равно вспоминают и укладывают. Мы устраиваемся в сырой палатке, кому не повезёт, под спиной окажутся шишки или корень сосны. Мама укрывает нас с Жекой одеялами, выгоняет комаров и возвращается к костру. Мы спать не хотим, тихо перешёптываемся, а на брезентовых стенках палатки играют всполохи костра, доносятся папины гитарные переборы. Жека не выдерживает:
– Мама, Ма-ам! – шёпотом зовёт она. – Полежи с нами немножечко.
Приходит мама, ложится между нами, рассказывает историю про медведя в избушке с самоваром, про ёжика и белку, с мамой становится тепло и уютно, её кофта колется, пахнет дымом, сон подхватывает нас с Жекой и поднимает на одеялах высоко над озером, над домом мишки и беличьим дуплом к звёздному, потрясающе волшебному небу…
…Вторник и среда, подгоняемые приятным ожиданием путешествия на Данилово озеро, пролетели для меня как никогда быстро, на четверг и пятницу я взяла административный отпуск, объединив с выходными и майскими праздниками.
– Девчонки, на все майские каникулы дожди передают и холодину, может, не поедете? – пыталась отговорить нас от поездки мама, убеждённая, что главное на отдыхе – это хорошая погода.
– Эх, мама, мама! Понимаешь, то место притягивает, заставляет возвращаться туда ещё и ещё… Оно как магнит. А действие магнита от погоды не зависит! – улыбалась Женька, пакуя в рюкзак новенькие галоши – альтернатива тяжёлым резиновым сапогам.
Мы отправились с тринадцатой платформы омского автовокзала на маленьком дряхлом автобусе «пазике», который уже давным-давно выработал все свои ресурсы и мечтал уйти на заслуженный отдых. Однако на сей счёт у руководства «Омскавтотрансфер-пассажирские перевозки» мнение было иным: старого бедолагу не только пускали на дальний маршрут по плохой дороге, а ещё и заставляли «шабашить» на юбилеях, свадьбах, похоронах…
Дорога до посёлка Муромцево считалась асфальтированной, однако она была буквально изъедена язвами выбоин и ям, с каждым годом которых становилось всё больше и больше. Водитель «пазика» объезжал эти ямы как только мог, и потому, едва стоило мне вздремнуть, голова начинала жить своей, отдельной от меня жизнью и отчаянно билась о стекло окна, я просыпалась, потирая ушибленное место.
– Смотри, Юль, пробьёшь окно – штраф платить заставят, – хихикала Жека.
– Лучше купим этот «пазик» полностью, будем за грибами гонять, – вздыхала я.
Автобус, хоть и не спешил, но всё-таки двигался к цели. Шёл монотонный, по-осеннему заунывный дождь, мелкие капли усыпали стёкла, соединяясь в тоненькие струйки воды, а за окном оставались серые сгорбленные деревеньки с незамысловатыми названиями: Давыдовка, Демьяновка, Алексеевка. Нераспаханные поля, ещё не успевшие отойти от холодов, томились в ожидании тепла, и редкие клочки чёрно-белого безлистого берёзового леса едва могли разнообразить этот пейзаж. Я сидела, сложив ноги по-турецки, оставив промокшие кроссовки внизу под сиденьем. Дело в том, что Жека, решившая накануне похода сделать для меня доброе дело, помыла мои резиновые сапоги, нечаянно плеснув воды внутрь, а те не успели высохнуть, пришлось надеть кроссовки – сомнительное решение на случай сырой погоды. Хотелось как-то скоротать время, и мы грызли бублики. Дорога уводила всё дальше на северо-восток Омской области за Муромцево, начали попадаться редкие молодые сосенки, асфальтированная трасса сменилась просёлочной грунтовой, к самым обочинам которой стал подступать тёмный сосновый бор.
Наконец водитель заглушил мотор, автобус будто выдохнул: «Приехали!» и шумно открыл двери, освобождаясь от пассажиров. Остановка в центре деревни, здесь на небольшом пятачке расположились почта и два магазина. Местные встречают городской автобус, как жители дальних северных островов, которые приходят к морю приветствовать корабль с большой земли. Выходим довольные, выгружаем свои рюкзаки и обязательно здороваемся: в деревнях все здороваются. Некоторые из встречающих уже знают нас, ведь мы с Жекой постоянные гости Курганки. Здесь и тётя Катя – продавец, помнящая нас ещё детьми. Смотришь на неё, и сердце сжимается оттого, как равнодушно время: седая стала, сморщилась, съёжилась, только глаза по-прежнему светятся. «Девчонки! Приехали! – Всплеснула она руками. – Да холодно ж ещё!». Обычно мы приезжаем сюда летом с палаткой, разбивая лагерь на берегу озера в километре от деревни, а в этот раз явились, не дождавшись тепла, и потому решили снять жильё в деревне. Тётя Катя помогла нам: познакомила с соседкой Надеждой, которая согласилась сдать нам свободный дом.
Надежда – темноволосая женщина лет сорока с густыми сросшимися на переносице бровями и низким голосом, вид у неё пасмурный, уставший. Вот она открывает ржавый навесной замок на покосившейся двери старого бревенчатого дома. Мы заходим следом за хозяйкой. Внутри дома, кажется, ещё холоднее, чем на улице. Пахнет сыростью и старыми вещами: на вешалке у входа висит несколько ватных телогреек. Половицы под ногами скрипят, пол застелен выцветшими домоткаными дорожками – раньше я видела такие только в фильмах. В углу над кухонным столом божница, прикрытая ветхой занавеской. На стенах развешаны чёрно-белые семейные фотографии под большим общим стеклом и отдельный портрет мальчика, сделанный, пожалуй, ещё в начале прошлого века то ли на плотном картоне, то ли на прямоугольном кусочке ДВП. Кажется, что мальчик смотрит прямо на тебя так серьёзно, решительно и словно вот-вот что-то спросит. Стало не по себе, и я невольно отвела взгляд от мальчика, осмотревшись кругом: дом состоит всего из двух
маленьких комнат, наверное, здесь жила небольшая семья. В спальне к потолку прикреплён железный крюк для детской люльки. Впервые мы увидели и русскую печку, на которую можно забраться и полежать холодным вечером.
– Эту печку, – показывает Надежда на большую печь с заслоном, разделяющую кухню и комнату, – не топите, сто лет её уже никто не чистил, да и не умеете вы, поди, такую топить-то? А согреться или сварить чего – вот буржуйка. Сам придёт, дрова принесёт вам. Тётка моя как померла, так и не живёт здесь никто уж третий год. За зиму промёрз дом, если не затопить – околеете ночью. Вот корыто, вот ведро, за водой ходить на колонку через пять домов вверх по улице. Ну, смотрите, решайте, будете жить тут или нет, – окончила «презентацию» Надежда, слова её падали, будто поленья, колотые топором: тяжёлые, твёрдые, ясные. Казалось, она совершенно не заинтересована в сделке.
Дом мрачный, как в общем и сама Надежда. Кажется, что не мы выбираем жильё, а сам дом вместе со своими жителями, глядящими с портретов, присматривается к нам: принять нас или нет… Время здесь будто внезапно остановилось, и всё замерло в один миг. Но есть в этом доме какая-то самобытность, настораживающая, даже пугающая порой, и потому притягательная таинственность. В большом зеркале трюмо я нечаянно увидела наши с Жекой растерянные озадаченные лица. Мы переглянулись: нет, этот дом только с виду так просто устроен: «вот корыто, вот – ведро», за внешней простотой явно стоит какой-то секрет, загадка, что ли. И мы остались, чтобы её разгадать.
Надежда ушла, дверь жалобно скрипнула ей вслед, и стало совсем тихо. Однако тишина этого дома оказалась обманчивой: стоило нам остановить разговор, как начинало казаться, что от портретов ползёт едва слышный шёпот… Он подступает со всех сторон, усиливаясь, превращаясь в неразборчивый гомон: люди на фотографиях что-то бубнили, переговаривались, ухмылялись над нами… Вот ещё немного, и они сойдут со снимков, рассядутся здесь, у печки, скрипя старыми рассохшимися стульями…
– Жутковато здесь, – призналась я вполголоса.
Женька принялась подметать в сенях, а я прошла в спальню к шкафу. Но чей-то беглый взгляд скользнул по моей спине. Я резко обернулась – сзади никого.
– Странно, почему их родственники не убрали вещи… Этих людей давно нет, а вещи сложены так, будто кто-то всё ещё их носит… Это же нехорошо, нельзя так… Как мы здесь будем ночевать?..– Женька обвела взглядом жилище.
– Видите, ничего мы тут не трогаем, кричать и буянить не будем, разрешите нам, пожалуйста, у вас немного погостить, – я начала договариваться с «хозяевами» и Жека, кивая головой, глядя умоляюще на портреты, подхватила: «Даа!».
И мы решили, что независимо от того, примут нас «хозяева» или нет, страшно нам будет ночевать здесь или весело – в любом случае, нам были нужны вода, еда и тепло. А потому Жека принялась знакомиться с буржуйкой, а я взяла ведро и отправилась на колонку за водой.
В печке потрескивали поленья, кривая металлическая труба дымохода нагревалась и издавала квакающие звуки. Тепло из кухни медленно поплыло в комнаты, угрюмый брошенный дом стал понемногу согреваться и будто выдохнул, обмяк, отпустив свои тревоги. Из щелей пола побежали пауки, под наличниками на окнах проснулись серые бабочки и полетели к теплу, наверное, решив, что холода окончательно ушли. На буржуйке в маленькой кастрюле кипели гречка и сосиски, рядом в ковше грелась вода на чай.
– Поеди-и-им! – с наслаждением протянула Жека, потирая ладони.
После обеда мы надели непромокаемые штормовки на случай дождя и отправились к озеру. Мы никогда не видели наше озеро в мае. Интересно, какое оно теперь. Дорога к озеру начиналась на краю деревни после деревянного моста. Быстрая шумная речка Тунгуска, вода в которой была холодной даже летом, отделяла Курганку от леса. Едва мы подошли к реке, как увидели, что мост, по которому летом проезжали машины и шагали туристы в деревенский магазин, затоплен. Вода поднялась так сильно, что не оставила и намёка на то, что когда-то здесь вообще был мост. Речка узкая, казалось бы, проложи пару скамеек и перейдёшь. Но не тут-то было. Я нашла палку в кустах на обочине и попробовала измерить глубину речки над затопленным мостом: палка ушла под воду примерно на полметра. Значит, перейти эту речку в брод не получится: вода холодная, течение сильное, того и гляди, стащит с моста, и искупаешься в ледяной Тунгуске. Мы огляделись в растерянности. По левую руку от затопленного моста над Тунгуской повисло нечто чёрное деревянное: то был старый разрушенный мост. Построили его давным-давно натруженными руками колхозников с пламенными сердцами, наверное, ещё во времена славы кукурузы – «царицы полей»… По тому мосту когда-то проезжал транспорт, срубленный из огромных брёвен, мост поднимался высоко над Тунгуской, и весеннее половодье ему было нипочём. Теперь же деревянные опоры прогнили, брёвна рухнули вниз и торчали из реки, как огромные корявые пальцы неведомого чудища…
– Ты же не собираешься идти по разваленному мосту? – я растерянно посмотрела на Жеку, отлично понимая, что она намерена делать.
– Можешь переплыть речку в Надеждином корыте, – улыбнулась Жека и направилась к развалинам.
– Я боюсь там идти, я упаду! – паниковала я.
– Падать нельзя. Там видишь вон какие из воды торчат? – Жека показала на деревянные «пальцы», и я представила, как лечу вниз прямо в руки этого чудовища.
– Женя, я знаю, что надо сделать! – вдруг осенило меня. – Надо привязаться верёвками. Ну, как альпинисты, понимаешь?
– А верёвку-то альпинистскую где возьмём? – Жека с недоверием глянула на меня.
– Так в магазине же! Не обязательно альпинистскую, обычную можно. Пойдём у тёти Кати спросим! – мне думалось, что верёвка и впрямь способна защитить нас от падения.
Мы явились в магазин. Как и положено сельскому магазину, здесь было всё: и печенье, и молоко, и гвозди, и тазы с кастрюлями. Три мотка хозяйственной верёвки для нас тоже нашлось.
– Никак стираться собрались, девчонки? – тётя Катя с любопытством посмотрела на нашу покупку.
– Ну, – кивнула я.
– Каждая по тридцать метров будет. Однако много белья-то у вас!
– Ага, – я опять кивнула, мы поспешили выйти из магазина, и скоро оказались у старого моста, который из последних сил, скрипя и охая, всё ещё старался соединить два берега Тунгуски, не сдаваясь упрямому времени.
– Так. Закрепимся вот здесь, – я деловито показала на ствол ивы, растущей на берегу, войдя в роль бывалого альпиниста…
Я помнила пару видов узлов, вязать которые меня однажды учил папа в походе. Руки словно сами повторили одну из комбинаций, и вот один край верёвки привязан к дереву, другой – ко мне.
– Фантастически ты, Юлька, смотришься в обвязке из бельевой верёвки! Тебе бы ещё бусы из прищепок на шею! Городские сумасшедшие выходят на свободу! Аха-ха! – расхохоталась Женька. – Только бы не встретить тут никого, нас, правда, за идиоток примут!
– Ну чего ты смеёшься!
– Интересно, верёвка-то выдержит? – Жека рванула верёвку что было сил.
– Должна, – я всё равно была довольна своей идеей, а ещё тем, что пришла эта прогрессивная мысль именно в мою светлую голову.
Я было собралась идти, как за моей спиной со стороны деревни послышался мужской голос:
–Девчонки-и-и! – к мосту приближался Захарыч, одна рука у него была занята тряпичной авоськой, свободной он махал нам.
Николай Степанович Захаров жил на берегу озера уже лет пять, а может, и больше. И деревенские жители, и обитатели берега Данилова звали его Захарычем, вероятно думая, что это его отчество. Мы встречали его каждое лето, стали здороваться, как со всеми местными, а в прошлом году разговорились и узнали, как его звать на самом деле. Был он истопником бань на берегу, чистил лес от сухостоя, работал на строительстве деревянных домиков – небольшой базы отдыха для путешественников вроде нас.
– Здравствуйте, – ответили мы с Жекой в один голос.
– Когда приехали? Надолго к нам?
– Да сегодня только. Дня на четыре, – улыбалась Жека, поглядывая то на меня в «обвязке», то на Николая Степановича.
– А вы чего тут делать собрались? – наш собеседник тоже обратил внимание на мою оранжевую бельевую верёвку. – Верёвок навязали каких-то…
– Да мы это… – я засмущалась, моя блестящая идея вдруг начала меркнуть, как обгоревший бенгальский огонь. – А вы как на озеро добираетесь?
– В смысле? Трамваев тут ещё не пустили. Но к лету председатель обещал! Зуб давал – прям до пляжа! – рассмеялся Николай Степанович.
– Через речку как переправляетесь? Мост ведь затоплен, – уточнила Жека.
– А этот вам чем не мост? – мужчина показал на деревянные развалины.
– Да боязно по нему. Вот и решили привязаться, – я теребила свою верёвку, в несколько раз намотанную на поясе и, наверное, покраснела от смущения.
– А! Вот оно что! Ну вы туристки тоже мне! – рассмеялся Николай Степанович. – Главное переходить по одному, не смотреть вниз и думать о хорошем. А верёвку сними лучше, запутаешься в ней или зацепится она за что-нибудь, мост-то вон какой, в гвоздях весь да в сучьях! – Николай Степанович покашлял и достал из кармана куртки пачку сигарет, с удовольствием затянулся и пошёл по мосту, точнее, по брёвнам, которые от него остались. Брёвна предательски качались, но Николай Степанович прошёл ловко и уверенно, и сумка с продуктами ему была не помехой. Казалось, он всю жизнь работал в цирке канатоходцем.
– Ну, вот и всё! – он вынул изо рта сигарету и остался наблюдать за нашим «смертельным номером» с противоположного берега.
Я послушала совета старшего, смотала верёвку и убрала в рюкзак.
– Вниз на воду не смотри, чтобы голова не закружилась, – Женя глянула на меня из-под пёстрой банданы и затянула покрепче лямки рюкзака. – Мы ехали увидеть озеро, значит, пойдём.
Жека осторожно шагнула на рыхлое чёрное бревно, поросшее мхом, с торчащими ржавыми гвоздями. Соседние брёвна уже давно обрушились вниз, и этому осталось тут лежать, вернее сказать, висеть, недолго. Жека сделала ещё шаг, и бревно качнулось. Волнение за Жеку охватило меня, я молча смотрела, как она плавно передвигается по бревну. Рюкзак на спине, хоть и небольшой, но явно мешал ей. Женя перешагивает на другое бревно, когда-то залатанное корявым горбылём, оно выглядит надёжнее первого, но доверять ему тоже не стоит… Вот она уже шагает по поперечным доскам старого моста, некоторые из них были оторваны нарочно и использованы, видимо, в качестве дров, некоторые сгнили и рухнули вниз без посторонней помощи.