Вот мама одевает мне белые гольфы, даёт в руки красный флажок и надувает воздушный шар – Первомай! Идём на демонстрацию. Шар нечаянно улетает из моих рук, отчего хочется зареветь, ведь ещё самое начало праздника… Вот бы найти большую лестницу, достать до самого неба и поймать шарик! Но упрямый ветер уносит шар всё выше, дальше, и мне ничего не остаётся, как только смотреть ему вслед… Пожалуй, это моё первое расставание.
Вот маму положили в больницу. Это время никак не кончается, и тот светлый день, когда мама вернётся домой, так и убегает от меня, словно линия горизонта. Я соберу тебе огромный букет одуванчиков и даже полюблю кашу, возвращайся скорее!
Мама никогда не упрекала папу за хромающий семейный бюджет, за то, что она, учитель, обходилась весь учебный год, а то и два, одной парой туфель и сумочкой из кожезаменителя, а костюмы шила у знакомой портнихи, которой не всегда удавалось выкроить точно по фигуре, зато брала она за свой труд недорого. Я даже не знаю сколько лет было маминому демисезонному пальто, ведь всё своё детство я помню маму в этом чёрном кожаном пальто на пуговицах. Перед каждой весной мама подкрашивала вытертые места чёрным кремом для обуви, повязывала на шее яркий платок и шла лёгкими торопливыми шагами, немного склонив голову набок, задумываясь о чём-то своём: в школу, в магазин, за Женькой в детский сад, в гости с папой, в ТЮЗ с классом, в больницу, в мэрию на приём по жилищному вопросу, в суд по поводу выплаты «детских» пособий…
Даже самую небольшую сумму, которую папе удавалось подкалымить, мама встречала как настоящую победу, наскоро одевалась и бежала на рынок купить творог или кусочек сливочного масла. Папа масло не ел, сухо отвечая на мой удивлённый вопрос «Почему?» – «Не хочу. Не люблю». Так я долго думала, что папа не любит бутерброды с маслом, шоколад, колбасу и яблоки.
По выходным и праздникам папа таксовал или чинил машину. Когда удавался хороший заказ, он приносил маме букет красных гвоздик, а нам с Жекой большую шоколадку или мороженое, и мы садились за стол все вместе и о чём-то весело душевно беседовали. Мне даже не удастся вспомнить тему ни одного такого разговора, но в эти вечера мы все чувствовали себя такими счастливыми, такими нужными друг другу, что представить без кого-либо этот круг было просто невозможно. И никто не решался доесть последнюю дольку шоколада, вкус которого запоминался надолго, оставляя ближнему. И до сих пор, когда дома заваляется последняя конфета или кусок колбасы, я их не съедаю, несмотря на то, что хоть прямо сейчас могу пойти и купить ещё три, а может, и четыре килограмма конфет и колбасы. Тогда мне не казалось, что мы жили трудно, ведь так жили, пожалуй, все мои знакомые ребята, наши мамы умели одной тушкой курицы кормить семью пять дней, пекли к чаю пряники из рассола и подсолнечного масла.
В детском саду был настоящий праздник, когда на обед давали селёдку. Порой заиграемся мы, воспитанники старшей группы, на площадке, стоит только нянечке Ольге Николаевне объявить, что на обед сегодня селёдка с картофельным пюре, как дети вмиг строились по парам и шли, поспевая за воспитательницей: маленькие, смешные, неуклюжие, в одинаковых валенках и шубках, похожие на выводок гусят.
Время шло, а пружина кризиса разжиматься не спешила. Мне исполнилось двенадцать, когда мама взяла для меня путёвку в летний лагерь Омской области. В нашем отряде была девочка Галя, отдыхала она вместе с младшей сестрёнкой Иринкой, лет девяти.
Сёстры были похожи как две капли воды: обе рыжеволосые, кудрявые, веснушчатые, с широко открытыми глазами. Только Иринка была ещё та хохотушка и выдумщица, а Галя улыбалась редко, бегать со сверстниками, участвовать в наших играх не хотела. Про неё даже ходили слухи, что она старше нас всех, просто врёт, что ей тринадцать, и потому мы её сторонились. В лагере меня поселили с Галей в одной комнате, и я однажды заметила, что печенье, конфеты и вафли, которые выдают нам на ужин, Галя не съедает, складывая в целлофановый пакет, и фрукты тоже не ест – отдаёт младшей Иринке. Потом это заметили и другие.
– Почему конфеты не ешь? – как-то спросила Наташка, соседка по шкафчику.
– Не хочу, – тихо ответила Галя, теребя мешок.
– Ну мне отдай! Я хочу! – не отставала Наташка и протянула руку к мешку.
– Не трожь! Это маме. Маме! Понятно? – залилась краской Галя.
…В седьмом классе со мной учился Дима Синицын – сидел сзади через парту от меня. И вот однажды он не пришёл в школу. В кабинет географии вошла математик Софья Ильинична – наша классная, и что-то поспешно встревоженно рассказала географине. Та округлила и без того большие глаза под густыми чёрными бровями, прижала журнал к груди, подняв острые плечи, и сидела так какое-то время молча. Потом по школе поползли слухи, учителя шептались, обрывки информации всё же просачивались, как вода сквозь твёрдую каменистую почву. И вскоре мы узнали, что Димкиного папу убили. Его то ли выдавливали конкуренты с хлебного для таксиста места – площади у железнодорожного вокзала, а он не сдавался и не уходил на окраины, где заработок в разы меньше, то ли не захотел делиться и платить «дань» тем товарищам, которые объявили это место своим. С каждым днём у этой истории прорисовывались детали, она обрастала новыми ужасными подробностями. Через неделю в школу вернулся Димка, серый, с отсутствующим взглядом, будто глаза его выстирали белизной, и ни с кем не разговаривал. Потом он стал прогуливать уроки, хамить учителям и жестоко колотить одноклассников.
Из маминых и бабушкиных рассказов о войне я знала о Ленинграде и голоде, тогда о белом хлебе можно было только мечтать. Каждый день и каждую ночь погибали люди, так много людей, что целые дома оставались пустыми… А мы всегда были вместе: мама, папа, Жека и я. Мы жили в тёплой светлой квартире с окнами на магистраль. Я любила засыпать под жужжание автомобилей и гул троллейбусов. Любила зимними вечерами смотреть на проспект, казалось, что снег валит прямо из фонарей. Люди в машинах куда-то спешили, неслись, и машины всё не кончались и не кончались. А на столе у нас была жареная картошка с салом, на балконе стоял огромный бак квашеной капусты, солёные огурцы с помидорами – сколько хочешь, а по воскресеньям ещё и пирог с повидлом, – значит, жили мы хорошо.
Бывало, в новогодних мешках мы находили шоколадные яйца «киндер-сюрприз» или «пушистые» шарики «Рафаэлло», ну а модная кукла Барби – сногсшибательный подарок, гарантия восторгов и неудержимого счастья! И, конечно, как всё хорошее, новогодняя ночь и каникулы пролетали слишком быстро, ждала школа, новая четверть, уроки. Чем-то вроде компенсации за пролетевшие праздники, милым утешительным призом от Деда Мороза был Старый Новый год. Мы приходили встречать этот праздник к бабушке с дедушкой, собирались семейным кругом. Папа брал гитару, обязательно пели «Хмуриться не надо, Лада», пели про «Чёрного кота», а также о том, как «у леса на опушке жила зима в избушке», и другие добрые, душевные песни шестидесятых-семидесятых. И загадывали, загадывали! Бабушка открывала заготовленный на зиму компот из спелых дачных яблок – в нём-то мы, дети, и топили свои сожжённые бумажки с желаниями. Однажды я написала своё желание толстым чёрным маркером, который пропитался в бумагу и та напрочь отказывалась гореть. Пришлось есть это желание сырым, обильно запивая компотом. А на бумажке той большими печатными буквами было выведено: «ХОЧУ СОБАКУ, ПОЖАЛУСТО»… Собаки в моей жизни так и не случилось, возможно, писать тогда нужно было помельче, или вместо маркера взять простой карандаш, или тщательней разжёвывать…
Единственный раз стало отчаянно тоскливо на душе, когда на Новый год я обнаружила под ёлкой коньки, судя по размеру, предназначенные для меня. Фигурные коньки были моей мечтой, я едва научилась кататься, но нога выросла, и мне нужен был полный тридцать седьмой размер. Я села под ёлку, взяла в руки эти коньки, серые, совсем не такие, в каких обычно показывают фигуристов по телевизору, да и не так уж важно, что серые, они были явно ношенные, аккуратно закрашенные царапины и морщинки, залегшие на коже в области голеностопа, выдавали их серьёзный стаж. Кто-то уже катался в них и набил, пожалуй, немало синяков. Кто-то уже пользовался моей мечтой, и она не была для него мечтой вовсе и чем-то волшебным не была… Между тем взрослые с ожиданием смотрели на меня, в растерянности прижавшую к груди коньки, и нужно было скорее что-то говорить, а мне вдруг стало так больно смотреть на родителей. Впервые я ощутила беспомощность мамы и папы, отчего их стало невыносимо жалко, и я ничего не могла с этим поделать. Ведь если бы только они могли, они подарили бы мне новые, самые дорогие коньки из лучшего спортивного магазина Омска. Да чего там Омска, они съездили бы в Москву, на другой край планеты за самыми белыми настоящими фигурными коньками. Но они не могли. И я впервые это ощутила…
Однажды нам всё-таки пришлось расстаться. Я и подумать не могла раньше, как это – жить в разных городах. Когда мне было тринадцать, папа уехал работать в Москву.
Вокзал. Мы провожаем папу в далёкий город, в котором ни я, ни Жека не бывали. Папа старается говорить бодро, непринуждённо и даже улыбается. Он скоро вернётся, три-четыре месяца – это не так уж и много. И потом, мы же будем слать телеграммы и писать письма! Это так здорово – писать письма, а получать – и того приятнее! Время до отправления поезда всё меньше и меньше, пора прощаться. Я смотрю на папу, мне словно бы и не верится, что это действительно происходит – ведь папа никогда не уезжал так надолго. Но поезд уже стоит на перроне, проводница поглядывает на часы, на папином плече большая дорожная сумка с вещами, пакет с провизией в дорогу – всё по-настоящему. Папа действительно сейчас уедет на ту тяжёлую стройку так далеко, для нас: мамы, Жеки и меня… Вот он треплет волосы у меня на макушке: «Ну, Юляка, давай!». И тут какая-то огромная горячая волна рождается внутри меня, движению которой я стараюсь противостоять, но она оказывается сильнее и упрямее, поднимается всё выше, накрывая меня вместе с макушкой, на которой лежит папина ладонь: я бросаюсь к папе, моему хорошему, родному, прижимаюсь к нему, утыкаясь лицом в его куртку, обнимаю так крепко, как не обнимала, наверное, никогда, стараюсь задавить рвущиеся наружу слёзы. Я буду очень скучать. Я люблю тебя, папа!..
На молодость и зрелость моих родителей выпало вот такое время: непростое, противоречивое, похожее на шторм, когда зашатались и упали ценности, сбились ориентиры, задвоилось в глазах и накрыло мутной волной. Всю Россию накрыло. Бывает, я даже задаю себе вопрос: а хотела бы я переехать в другую страну? В толерантную Германию, или в солнечную Италию, или, может, в Грецию, где «всё есть»? И отвечаю всегда одинаково…
Моя любимая сказка «Три медведя». Мама пугала меня Бабой-Ягой и бабайкой. С другом, хулиганом Вадиком, мы «красили» во дворе старую облезшую горку грязью веником, сделанным из огромных веток полыни.
Мы приносили горячий обед папе в гараж, где он чинил «Запорожец», потом «Москвич 412», а потом «Жигули 99». Мама с соседкой ходили ночью – куда бы вы думали? – не в ночной клуб, не смотреть на звёзды в телескоп. Наша мама ходила в книжный магазин, отмечаться в очереди, чтобы купить дефицитные книги. Таким образом в нашем доме появились замечательные сказки и прочий дефицит: ковёр с богатым ворсом, утюг и мебельная стенка, по которой так здорово было лазать нам с сестрёнкой! Спасибо, Мама!
А ещё я гуляла с ключами на шее. И до сих пор обожаю молочный коктейль, ведь тогда, в начале девяностых, в посёлочке, где мы жили, молочный коктейль был редкостью и настоящим чудом! С ребятами всей гурьбой мы играли в овраге в «Дом» и в «Поле Чудес», предварительно скидываясь призами в общий фонд: мелками, конфетами, маленькими игрушками из «киндер-сюрпризов», фантиками и значками.
Мой первый учебник – букварь, в котором «Мама мыла раму». Но с Гагариным мы познакомились раньше. Меня согревают стихи Барто, Чуковского, Пушкина, Есенина, Рождественского, Окуджавы, Визбора и Высоцкого…
Я влюблена в печальные деревеньки, затерявшиеся в сосновой тайге. Я запомню на всю жизнь воздух Саян и Алтая. Я восхищаюсь могущественным Енисеем и узенькими речками Урала и Мещеры. Я мечтаю побывать в Карелии и искупаться в Байкале.
Четыре моих деда воевали на фронте в Великую Отечественную войну. Один погиб под Сталинградом…
Я люблю Масленицу, Пасху и бабушкины куличи. А на Новый год готовлю «Селёдку под шубой» и сморю «Иронию судьбы». И баню люблю с берёзовым веником.
Я делаю «закатки» на зиму и охраняю их до первого снега. У нас на балконе стоят велосипеды, там же в шкафах лежат коньки и много ещё всякого разного, чего я и сама уже не знаю.
А мой муж служил в армии. В российской. И мы отправляли друг другу письма – по почте России. На нашей свадьбе гости кричали «Горько!», а мы с мужем кусали каравай. И однажды мой ребёнок скажет «МА-МА». И сделает первые шаги в нашем парке. В Омске. На нашей российской земле.
Постепенно кризис отступал, папа устроился на работу к предпринимателю, который открывал новый производственный цех. Папа строил этот цех практически без выходных и заработал столько, что нам хватило, чтобы съездить на море. Копить деньги на поездку была мамина идея, ведь она всё своё детство и всю молодость каждое лето отдыхала на Черноморском побережье, а папа на море не был. Ни разу. И вот, когда ему исполнилось уже тридцать семь, он впервые увидел море. Впервые и мы с Жекой узнали, что такое море не из учебников географии и не с экрана телевизора. Мы ощутили его, дышали им, впитывали: бесконечное, тревожное, пахнущее грозой и арбузами, непредсказуемое, удивительное море. А потом жизнь вообще изменилась: мы переехали из квартиры в дом, дела в стране наладились, и наш холодильник уже всегда был забит разнообразными продуктами, повидло и солёные огурцы перестали пользоваться прежней популярностью, а рецепт пряников на рассоле и вовсе забыт. Время поменялось, и мы, наверное, тоже стали другими. Мне забавно и немного неловко, когда мы с папой что-то выбираем в магазине или просто идём по улице вдвоём, и окружающие принимают нас за пару. Даже приходилось слышать: «Берите, девушка, Вам эта шляпа идёт, тем более мужчина платит», или что-то вроде того. Пожалуй, потому на людях я говорю «папа» немного тише. И внутри меня рождается милая усмешка, одновременно горькая и хлёсткая как плеть: нет! Не смотрите так! Я не женщина с сумочкой и в туфлях на каблуках, я маленькая девочка, в выцветшем платьице, с мальчиковой стрижкой, прижавшая плюшевого зайца к груди. И вы никогда, слышите, никогда не узнаете, как порой хочется забраться к нему на колени, к тому угрюмому и уставшему человеку, которого я так редко видела и почти совсем не знала…
И это наша тайна: моя и его. Потому что он тоже помнит меня ту, в красных кожаных сандаликах, ту, стоящую в углу, не достающую до кнопки лифта, так и не научившуюся подтягиваться на турнике… Он и сам едва устоял, когда Время толкнуло его в бок и выдернуло мою мягкую розовую ладошку из его широкой мозолистой руки. Он не хотел, чтобы вышло так… Он просто не успел тогда посадить меня к себе на колени…
И вот в прошлом году как-то неожиданно пришёл папин юбилей. Это такое красивое и в то же время большое, значительное число – пятьдесят. Мне всё время казалось, что родители молодые и что им всё ещё сорок с небольшим. А тут раз – и пятьдесят, даже ухо режет.
Мы вели новый велосипед в целлофане прямо к дому. Папа и не догадывался, какой подарок его ждал. Мы тихонько открыли калитку, потом Жека позвала папу, он быстро накинул телогрейку, ведь за окном ещё март, нырнул в резиновые шлёпанцы и вышел. А здесь все мы и велосипед посередине двора. «Вот! – показала Женька на подарок, – Папа, теперь мы будем вместе кататься!», – заверещала она. Рэм, не понимая, что происходит, залаял, стал суетиться и радостно прыгать. А я старалась смотреть на подлетающие в прыжке уши Рэма, на рыхлый тающий снег в ограде, на грязь, прилипшую к Женькиному ботинку и на мамин лёгкий халат, в котором она вышла на улицу, второпях не надев ничего теплее. Я смотрела на всё вокруг, только не на папу, потому что боялась увидеть в его глазах слёзы.
Когда на небе загорелись первые неуверенные звёздочки, с Иртыша потянуло прохладой. И, хотя ещё много песен остались неспетыми, а пирожков на блюде хватило бы до самого утра, нам с мужем пора было собираться домой. Мама сложила в Сашин рюкзак пирожки и попросила позвонить, как доберёмся.
– Ну а ты-то останешься ночевать? – с нескрываемой надеждой посмотрела мама на сестру.
Женькин семейный стаж ещё совсем невелик, родители пока не привыкли, что младшая дочь вышла замуж и живёт теперь отдельно. Однако сегодня Женькин новоиспечённый супруг уехал на рыбалку, торопиться в пустую квартиру не было надобности, и Жека утвердительно кивнула. Папа привычным движеньем заботливо проверил тормоза на моём Чижике и вышел из калитки за нами. Я дзинькнула на прощание зелёным звонком на руле, папа помахал нам и ещё долго смотрел вслед нашим удаляющимся силуэтам на велосипедах с яркими маячками, пока мы не скрылись за поворотом.
Я люблю ехать на велосипеде по ночному городу. Улицы совсем не такие, как днём, ведь выглядят нарядными из-за иллюминации и светящихся вывесок, на тротуарах уже мало народу: остаются лишь влюблённые парочки да молодёжные компании, которым некуда спешить, в окнах домов горит свет, отчего квартиры кажутся уютными, а люди, живущие в них, добрыми и гостеприимными. Я ехала за мужем, разглядывая город, глубоко вдыхая его остывший майский воздух, в котором перемешивались выхлопные газы автомобилей с едва уловимым запахом сирени, растущей по обе стороны аллеи. Эта аллея, пожалуй, одно из наших любимых мест для прогулок.
– Юль, ну где ты там? – обернулся Саша. – Давай наперегонки?
– Поехали, – кивнула я.
Я поравнялась с мужем, он отсчитал «Раз, два, три!», и мы дёрнули что было сил по пустой аллее. Было слышно, как всё сильнее и сильнее раскручиваются колёса наших велосипедов, как уверенно протекторы сцепляются с гладкой тротуарной плиткой. Мы разрезали густой воздух, приятно обдающий прохладой наши раскрасневшиеся горячие щёки. Я начала отставать от мужа на лёгком и юрком «мангусте» и встала на педали, чтобы набрать скорость. Саша видел, что я устала, но сдаваться не собираюсь, тогда он сбавил обороты педалей.
– Победила, победила! Обогнала, – едва переводя дыхание, улыбался муж.
– Ты поддался! Это нечестно! Давай заново!
Так мы проехали больше половины пути по центру города. Район, где мы жили, был самым обыкновенным рабочим районом, здесь подряд расположилось несколько промышленных предприятий, дымили трубы, то и дело нагоняя на город смог. Даже окно нашей спальни выходило на производственные корпуса завода и три кирпичные трубы. Они были разной высоты, две, что повыше, стояли рядом, а третья, которая пониже, расположилась чуть в стороне. Когда мы только переехали в эту квартиру, нас смущал индустриальный пейзаж, открывающийся из окна. Но со временем мы привыкли к нему. Удивительно устроен человек: одинаково быстро привыкает как к красоте, так и к безобразию. И эти трубы мы ласково прозвали «три сестры». Словом, ехать по нашему району было не так приятно, как по центральным улицам, и мы решили срезать маршрут, свернув во дворы старых кирпичных домиков в два-три этажа. Раньше это были шумные коммунальные квартиры, в водопроводах которых текла лишь холодная вода. И хотя в наши дни из обшарпанных подъездов этих трёхэтажек несёт сыростью подвалов, дворики здесь по-прежнему уютные, аккуратные, в палисадниках растут лилии, петунья и высокие мальвы, днём на натянутых верёвках прямо на улице сушится бельё, и традиция выбивать дорожки от пыли специальной хлопалкой ещё не изжила себя. Сейчас тут темно, дорога едва освещается светом из окон.
Саша проехал вперёд, я за ним, сбавив скорость. Как ни старалась я ехать аккуратнее, всё же подпрыгивала на ямах и кочках асфальта, уложенного, наверное, ещё при коммунизме. «Либо «восьмёрку» тут набью, либо цепь потеряю по такой дороге», – не успела подумать я, как вдруг откуда-то из темноты выделилась фигура мужчины, который бежал прямо на меня.
– Держись! – закричал он мне. – Я сказал держись! – мужчина подбежал ещё ближе, схватил Чижика за руль и резко повернул, а я узнала в этом человеке Андерсена. Перед глазами замелькали жёлтые огоньки-окна трёхэтажек, покривившиеся заборчики палисадников, деревянные лавочки, прошмыгнувшая в подвал кошка, разбитый фонарь над входом в подъезд, а ещё дыра в асфальте – открытый канализационный люк, до которого оставалось буквально сантиметров пять-десять – и его жадная пасть уже была готова проглотить моё переднее колесо. Голова закружилась, и меня стало мутить, отчего пришлось закрыть глаза.
«Держись!» – словно эхо пульсировало в ушах, и было уже неясно: действительно этот голос доносится извне, или он родился в моём мозге, и больше его не слышит никто. Но за что держаться, когда я уже не чувствую руля, а педали и сиденье велосипеда стали будто пластилиновыми и вот-вот расплавятся вовсе…