Война Катрин

4

Меня до сих пор трясет от того, что случилось утром. Пытаюсь, но никак не могу написать ни строчки в дневнике, хотя обычно делаю записи каждый вечер. Я веду дневник, потому что хочу научиться писать, выработать свой собственный стиль, чтобы в один прекрасный день критики объявили: «У этой журналистки, писательницы, репортера-фотографа неподражаемое перо и своеобразный взгляд на вещи, ее узнаёшь сразу». Я уверена: мой «бортовой журнал» – шаг в замечательное будущее разносторонней творческой личности.

Но сегодня сижу перед белым листом и ничего не могу из себя выжать. Утром такой страх пережила, что вряд ли сумею его передать. А тогда какой смысл писать? Фотография для меня тот же рассказ, но при помощи света и тени. А когда я пишу словами, я тоже распределяю тени и свет, чтобы как можно точнее обозначить суть того, что хочу сказать. Найти слова, выстроить их, превратить взрыв эмоций в литературу. Да-да, в литературу… Потому что я хочу писать романы!

Я закрываю глаза и восстанавливаю шаг за шагом утреннюю жуткую сцену. Постараюсь отойти подальше и наблюдать со стороны. Не поддамся подкатывающему ужасу.

Получится описать, что сегодня было, значит, буду когда-нибудь писательницей, это точно. Ну, вперед!

«Колокол ударил в половине десятого, объявляя общий сбор. Его удары раздаются у нас редко, и мы знаем: слышишь колокол – не теряй ни минуты, что-то стряслось, важное для всех. И все – большие и маленькие – побежали на площадку в парк, очень взволнованные, торопясь узнать, зачем нас зовут. Лично меня сигнал сбора застал в ванной комнате третьего этажа, я чистила зубы – в это утро я очень припозднилась. Потом мы с Жанно собирались пойти в библиотеку готовить доклад о реке Амазонке. Услышав удары колокола, я бросила зубную щетку и, заранее встревоженная, помчалась вниз по лестнице. Под нашим столетним дубом стояла Чайка, а рядом с ней, сложив на груди руки, прямой как палка человек в форме. Полицейский, сомнений быть не могло. Дети сбились толпой на площадке. Начальница с присущим ей суровым достоинством смотрела на них. Я нашла глазами Сару и стала как можно незаметнее пробираться к ней в толпе, пока не встала рядом.

Первым к нам обратился полицейский, он важно и торжественно поприветствовал нас, потом попросил построиться в ряды и спеть в честь маршала, этого великого человека, гимн.

Младшие не поняли, чего от нас хотят, и повернули головы, смотря на учителей. Зато учителя поняли сразу. Сара, Жанно и я тоже все сразу поняли. Дети Франции и Наварры должны были петь каждый день оду маршалу Петену, выучив ее назубок. Всюду и везде насаждался культ его личности. Маршал принимал себя за короля и требовал королевских почестей.

Первые слова оды «Маршал, мы здесь» знали, конечно, все ребята и в нашей школе, но до конца ее не знал никто. И никто знать ее не хотел. Чайке было противно заставлять нас учить «эту мерзость», как она однажды выразилась, хотя часть средств на содержание школы давало правительство, а значит, и наш знаменитый маршал. Чайке трудно давались компромиссы, и если она шла на них, то только ради нашей безопасности, но обязанность петь каждый день гимн казалась ей полным идиотизмом.

Я поняла, что школу теперь закроют, что мы попадем в руки немцев, а я очень скоро окажусь в лагере, о котором Сара твердила уже который месяц.

Я заледенела, у меня свело пальцы, застыли ноги, заболел живот. Мир рушился, и я была одним из обломков, который сейчас рухнет на землю. Чайка стояла молча, ожидая неизбежного, не теряя присутствия духа, высоко держа голову. В ней ничто не дрогнуло.

Но я именно в эту минуту и поняла: она не будет бороться. И меня заполонил ужас, уже окончательный и бесповоротный. У нас в парке – враг, а наша директриса, которой я так восхищалась, стояла, готовясь сдаться без боя. Мертвая тишина длилась несколько секунд.

Первой очнулась Землеройка, учительница начальных классов. Она повернулась спиной к полицейскому и Чайке, оглядела нас, сказала, чтобы мы построились, и поманила к себе пальцем восемь малышей. Они вышли, и она их поставила впереди всех. Потом обернулась и с улыбкой сказала полицейскому:

– Я руководительница хора, подождите минутку, сейчас мы подготовимся.

Восемь малышей, которых она вызвала, появились у нас в последние два месяца, они были новенькие, и я даже не знала их по именам, кроме одной белобрысой, Селины, крайне беззастенчивой особы, которая уже не раз таскала горбушки из хлебной корзины на кухне. А я уже не раз гонялась за ней, просто для острастки, но делала вид, что не могу догнать. Ладно уж, пусть думает, что сумела от меня улепетнуть. Что я, не понимаю, какая она маленькая и голодная? Но зачем Землеройка выставила вперед самых младших? А загадочная речь, с которой она к нам обратилась, только прибавила недоумения.

– Поем так же, как вчера на репетиции, – сказала Землеройка. – Старшие слева гудят без слов только мелодию – мммм, старшие справа тоже без слов подчеркивают ритм – ммм-ммм-ммм. Вспомнили, да? От Жюли до Мартины – мелодия. Так, хорошо! Стоящие справа, от Алисы до Сильвии, – ритм. Все как вчера. Напоминаю: ла-ла-ла, ла-ла-ла!

Мы с Сарой и Жанно переглянулись, не веря своим ушам. Конечно, гудеть мелодию без слов мы вполне могли – столько раз ее слышали по радио и даже валяли дурака, придумывая совсем другие слова и вставляя всякие ругательства. Нас это очень веселило. Но, уверена, господин полицейский ожидал от нас совсем другого.

– А вы, малыши, звонкие соловьи нашей школы, пойте громко прекрасный гимн в честь дорогого вождя нашего государства. Вспомнили? «Маршал, мы здесь»…

Думаю, в эту минуту Чайка сообразила, что к чему. Лицо у нее ожило: затеплились глаза, дрогнули уголки губ, порозовели щеки. Она снова была у руля, подошла к маленьким солистам и подбодрила поцелуем в щечку, что уж никак не было на нее похоже. Наверняка она шепнула им на ухо: «Пойте как можно громче!»

Землеройка взмахнула рукой, и я, как все остальные, ужаснулась: сейчас все провалится! Ничего подобного. Восемь солистов запели во всю мочь пронзительными детскими голосами:

 
Маршал, мы здесь
Перед тобой, спаситель Франции!
Мы клянемся, твои сыновья,
Служить и следовать за тобой!
Маршал, мы здесь…
 

Приободрившись благодаря такому неожиданному повороту, старшие слева гудели мелодию, старшие справа мычали, подчеркивая ритм и вкладывая всю душу в неожиданную импровизацию. И всю свою смелость. И страх.

Землеройка, не отрывая от нас взгляда, изображала дирижера, поднимая руки и показывая ритм. Она улыбалась со слезами на глазах. Наш хор пел так проникновенно, что после последней ноты полицейский зааплодировал. Чайка в порыве эйфории тоже захлопала вместе с полицейским и, верно, клялась про себя, что не забудет Землеройку по гроб жизни. Ведь это у нее хватило здравого смысла сообразить, что восемь новичков-малышей наверняка распевали гимн в тех школах, откуда пришли. Можно было не сомневаться, что Дом детей был единственным во Франции, где не соблюдали маршальского распоряжения. И в эту же минуту, я думаю, начальница решила, что с завтрашнего дня все выучат наизусть слова несчастного гимна. Во всяком случае, она нам это твердила весь оставшийся день.

А тем временем Мышь, наблюдавшая за происходящим издалека, откопала портрет маршала, который местное начальство выдало школе еще в день открытия, и повесила его на видном месте – над пианино в общем зале. Портрет этот сама же Мышь засунула в дальний угол кухни, за кучу безнадежно пустых мешков из-под картошки, где и было самое место «вождю предателей Франции», как она называла Петена.

Полицейский уходил с благодушным видом, но мне было тревожно: а что, если он все-таки что-то заподозрил? Хотя все вроде бы прошло как по маслу. Гимн мы спели с редким воодушевлением, представителя полиции приняли вежливо, хотя, конечно, не без холодка (Чайка, мягко говоря, перед ним не лебезила). Портрет вождя висел на должном месте в общем зале, стена, правда, потрескалась, но маршал выглядел вполне пристойно. И все же мне трудно было поверить, что полицейский не почувствовал нашего страха, недовольства, молчаливого сопротивления. В городе наверняка о странной школе говорили разное. Неужели он не слышал этих слухов?

Когда за полицейским закрылись ворота и Чайка повернула ключ в замке, когда мы увидели сквозь решетку, что он уехал на своей черной машине, Землеройка упала под тем самым дубом, где мы только что пели, и ее начало рвать. Она лежала, а мы стояли как каменные, не смея сдвинуться с места. Мы испугались и только сейчас поняли, до чего же и ей было страшно. К Землеройке подошла начальница, опустилась с ней рядом и, осторожно придерживая ей голову, стала потихоньку поглаживать ее по плечу, вместе с ней проживая запоздалую панику, пока та исторгала из себя нечто, я уверена, невыносимо горькое.

Я перечитала написанное, и мне показалось, что начало романа удалось. Наконец-то у меня что-то получилось, и я… Тут в комнату вошла Сара и сказала, что старшим поручено присмотреть за младшими.

– У старичков срочное собрание в комендатуре, – прибавила она.

Я засмеялась. Знала бы Чайка, как мы называем ее кабинет. Думаю, разозлилась бы страшно. Я со вздохом закрыла дневник. Так всегда. Только для тебя начинается самое важное, как тебя куда-то гонят. Сколько времени я собиралась, пыталась, и вот наконец! Да, я начала писать свой первый роман… Фотограф, репортер, писательница… Я отлично справлюсь со всеми тремя профессиями! А пока приходится караулить несносных сопляков.

5

Жанно оглоушил нас дикой идеей: сейчас он пойдет и подслушает все, что говорится на собрании у старичков. Он пообещал нам все рассказать, если только мы согласимся и никто из класса его не выдаст.

Понятно, что на нас с Сарой можно положиться, но кое-кому из девчонок в нашем классе я бы доверять не стала. Однако любопытство взяло верх, и все до одной поклялись молчать. Мы проследили, чтобы они не скрещивали за спиной пальцы, иначе любая клятва полетит к черту. Нет, все в порядке, всем хотелось знать, что еще случилось, если собираются учителя.

Жанно убежал от нас бегом и нырнул в туалет по соседству с директорским кабинетом. Недавно выяснилось, что этот туалет – отличный наблюдательный пункт. Открытие совершила Сара и, конечно, совершенно случайно. Дело в том, что три дня подряд мы чуть ли не поголовно страдали поносом. Туалеты на этажах народ брал приступом, а иной раз кое-кому становилось невтерпеж ждать, когда кабинка освободится. Сару скрутило от боли, и она вспомнила о туалете рядом с кабинетом Чайки. Она помчалась туда, не сомневаясь, что очереди в директорский туалет не будет. И без всякого на то своего желания явственно услышала разговор Чайки с Мышью, которых узнала по голосам. Они говорили о людях из Сопротивления, эти люди вышли с ними на связь. Сара не стала там задерживаться и слушать, чем их разговор закончится. Она чувствовала страшную неловкость, выходило так, будто она тайком подслушивала под дверями.

Нам она, само собой, все рассказала, и Жанно, как видно, намотал на ус.

В общем, он убежал, а мы остались присматривать за младшими. Отвели их в парк поиграть, а сами устроились под старыми дубами, но так, чтобы вся ватага была на виду. И хотя поворчать мы себе позволяли, но поручения исполняли всегда добросовестно. Этому в Доме детей обучались все очень быстро.

Учителя наверняка обсуждали утреннее событие. Я видела, Чайке было скверно, хоть она сохраняла обычный ледяной вид. Не сомневаюсь, был момент, когда она впала в настоящую панику. Да и мы все были как на раскаленных угольях и ожидали худшего, только не осмеливались произнести это вслух.

Сара принялась напевать маршальский гимн, изменив в нем слова: «Маршал, пошел вон! Ты нам надоел…» Мы с ней дико расхохотались и стали придумывать самые нелепые, дурацкие, обидные слова. Малыши смотрели, как мы с хохотом катаемся по траве, и тоже смеялись.

Никто, кроме нас с Сарой, не знал, что Жанно по дороге заглянул в редакционную комнату и прихватил с собой магнитофон, на который мы записывали интервью, голоса природы, пение нашего хора и музыку для спектаклей. Жанно заперся в туалете и сидел, прижав ухо и микрофон к стене, стараясь не пропустить ни единого звука из кабинета.

Прошел час, а то и больше, прежде чем учителя появились в парке и освободили нас от присмотра за малышней. Мы с Сарой побежали искать Жанно, а когда нашли, он ничего не захотел нам рассказывать.

– Вечером. Вместе с остальными, – сказал как отрезал.

Видно, рад, что может нас помучить. Мы на него обиделись и ушли. И тут Саре пришла в голову замечательная мысль: пойдем-ка мы на кухню помогать Мыши.

– Мышь сама не заметит, как сольет нам все как миленькая, – сказала Сара, – надо только похитрей к ней подъехать.

Мы развеселились: нечего Жанно задирать нос.

– Она так нам обрадуется, – сказала Сара, – что уже через пятнадцать минут мы будем знать все, о чем они там говорили. Пусть Жанно сколько хочет важничает, а мы к вечеру будем знать даже, может, больше него.

Но мы плохо знали Мышь, если так про нее подумали. Мышь вокруг пальца не обведешь. Она увидела в окно кухни, что мы идем, и, уверена, тут же сообразила, с какой целью. Улыбнулась про себя и решила, что мы за здорово живешь почистим ей и морковь, и фасоль, которые ей удалось вырастить летом на огороде.

Мы с Сарой из кожи вон лезли, расхваливая на все лады нашу повариху: и стряпает-то она лучше всех, и огород-то у нее замечательный, и обед она может приготовить из ничего. Толку никакого.

Мышь поглаживала руками передник на животе и прятала лукавую улыбочку. Стоило нам задать наводящий вопрос, как она охотно принималась разводить турусы на колесах, но все ни о чем. А когда мы перечистили всю фасоль и всю морковь, наверстали потраченное на собрание время и Мышь поняла, что ужин поспеет вовремя, то спровадила нас из кухни: занимайтесь, мол-де, своими делами. И мы пошли себе ни с чем, а Мышь, стоя на пороге, вслед нам крикнула:

– Спасибо, девочки! Приходите, не стесняйтесь, всегда рада поделиться секретами.

Мы так и застыли на месте, открыв рот. Мы всегда считали ее простоватой и недалекой, думали, ей что ни скажи, она всему поверит. Даже по-хорошему иногда над ней посмеивались, когда видели, что до нее далеко не все доходит. (Или она притворялась?) И вот эта-то простоватая Мышь водит нас битых два часа за нос, причем с самым простодушным видом, а мы на нее пашем, хотя уже отдежурили на кухне целую неделю и наплакались досыта от ее лука. Сначала мы просто онемели, а потом рассмеялись и помахали ей на прощание, а она стояла и потирала руки, довольная, что подложила нам такую свинью.

6

Только поздним вечером нам удалось собраться всем классом в общем зале. Мы тихо-тихо уселись кружком вокруг магнитофона. И, уставившись на пленку, перетекавшую с одной бобины на другую, жадно вслушивались в голоса, которые добыл Жанно.

«Утренний визит – тревожный знак, это очень серьезно, – сказала Чайка. – Носить желтую звезду теперь обязательно для всех евреев с шестилетнего возраста, а это значит, что при первой же проверке документов у нас по новому закону заберут больше трети детей. Но, разумеется, пока я жива, ни один ребенок не наденет тут желтую звезду. Нацисты установили норму: они собираются увезти сто тысяч евреев в Германию и Польшу. Начальник французской полиции Буске готов помогать Гитлеру. И как там с ними поступят? Боюсь даже думать. Нам необходимо найти выход. Я отвечаю за жизнь наших учеников, мне их доверили. Родители некоторых исчезли, во всяком случае, вестей от них нет. Другие пишут мне письма, умоляя сберечь их детей. Медлить нельзя, нацисты не должны захватить нас врасплох, нужно действовать. Сегодня нам повезло благодаря вам, Землеройка, и я навсегда у вас в долгу. На этот раз кретин полицейский позволил себя одурачить, но мы не имеем права искушать дьявола, надеяться на удачу и на присутствие духа у кого-нибудь из нас. Все, кто здесь сейчас собрались, должны решить для себя, готовы ли они сознательно нарушить закон и рисковать своей жизнью, спасая детей-евреев. Кто чувствует, что не может себе это позволить, пусть скажет об этом сразу и сразу уволится. Я попрошу этих коллег во имя нашей дружбы, во имя той семьи, какой мы жили и работали до сих пор, во имя ни в чем не повинных детей, за которых мы в ответе, молчать за стенами школы о том, что здесь делается. Молчать значит никогда никому ни слова. Во внешнем мире нет надежных людей, мы вынуждены опасаться каждого. Франция вывернулась наизнанку, не забывайте об этом ни на минуту. Петен не единственный предатель, множество граждан готовы доносить и обвинять соседей, если это принесет им немного денег или позволит быть на хорошем счету у полиции. Сейчас вы должны принять решение. Кто хочет остаться? Те, кто хочет уйти, могут сделать это сейчас, я не буду в обиде, я уважаю каждого из вас и полагаюсь на вашу честность. Я понимаю, что многие в первую очередь думают о своих семьях. Желающие уйти, уходят сейчас».

Мы каменели, слушая голос в хрипящем магнитофоне. Никто не шевелился. Но тишина, которую мы теперь слышали, совсем придавила нас, лишая сил.

Первой заговорила Мышь, мы сразу узнали ее глуховатый голос и привычку брать быка за рога.

«Рассиживаться недосуг, пора на кухню ужин готовить, а то не полицейские, а голодная ребятня покажет нам, почем фунт лиха. А что делать? Думаю, мой брат поможет, пришлет парнишку, и он сделает всем правильные удостоверения. Чем не выход? Уберет еврейские фамилии, и будут они Дюпоны, Дюраны, Мартены. Хоть Петены, почему бы нет? И звезд никаких пришивать не надо. В общем, я пошла, остальное вы мне расскажете. А я пока фасоль приготовлю, давненько ее у нас не было. Как поедите фасольки с морковкой, так вам и полегчает, дурное выветрится, хорошее придет».

Послышался смех, наверное, засмеялся кто-то из учителей, может быть, даже Чайка.

Жирафа, учительница младших классов, заговорила, как обычно, очень застенчиво. Мы узнали ее по высокому тонкому голоску. Первые ее слова едва слышались из-за смеха, но смех тут же смолк, как только Жирафа призналась, что у нее самой фальшивые документы и совсем другое имя, чем в удостоверении. Ее зовут Эстер, а не Вероника, и уж конечно, не Жирафа. В полной тишине – только чуть потрескивала магнитофонная пленка – она рассказывала, в каком страхе живет. Ей надо забыть свое настоящее имя, но она никак не может и боится допроса, если вдруг ее вызовут. «Никак, никак не могу перестать быть собой», – сказала она и вздохнула.

Ни за что не забуду ее слова, обязательно запишу их в дневник. Перестать быть собой… Я понимаю, что она имеет в виду. Очень хорошо понимаю. Дальше – и я чувствую по ее голосу, что она улыбнулась, – она заговорила о прозвище, каким ее наградили в Севре, в Доме детей. Она не против, что ее зовут Жирафой, симпатичное прозвище, и ей подходит, с ее-то длинной, как у балерины, шеей. А тут она подумала, может, смешные прозвища – это способ помочь и другим учителям евреям спрятаться? Но Чайка напомнила, что учителя получили прозвища из-за традиции, которая есть у скаутов. Скауты выбирают животное-тотем и называют свой отряд его именем.

«Ребята охотнее зовут нас птичьими именами, чем обращаются “месье” или “мадам”. Мы проверяли. А если теперь наша небольшая причуда может кому-то помочь…»

Перешептывание, смех, а потом опять тишина. Долгая. Почти с минуту. Мы замерли, прижавшись друг другу, склонив головы над магнитофоном, не произнося ни слова. Само молчаливое ожидание. Кашлянув, Жирафа прибавила: «Как помочь детям, которым изменят фамилии и дадут другие документы, не выдать себя, если взрослые начнут задавать им вопросы? Смогут ли они выдержать натиск полицейского дольше двух секунд? Поймут ли самые маленькие, что надо забыть имя, каким их звали дома мама с папой, и называться теперь совсем другим? Я сама себя все время спрашиваю, способна ли я…»

Неотчетливый шум голосов, и снова голос Жирафы, она говорит, что идея ей кажется неосуществимой. Если она и годится, то только для подростков. А для малышей она очень и очень рискованная.

И я с ней сразу же соглашаюсь.

Громкий резкий голос Чайки перекрывает все голоса, она немедленно отвечает. Говорит, что она в нас не сомневается: мы, дети, всё поймем, все от мала до велика, все, кто живет у нас в Доме. Она знает: в каждом есть сила выживания, желание жить придаст нам сил, чтобы сопротивляться и обманывать взрослых. Она верит в нас и готова доходчиво объяснить каждому, зачем ему поменяли имя.

Чайка и правда в нас очень верила, она растрогала меня своей верой и даже убедила.

«Перед войной я имела возможность следить за исследованиями одной женщины-психолога, ее звали Франсуаза Дольто^[19]. Я ходила на ее лекции, в которых она делилась результатами своей работы. Дольто изучала младенцев, и они изумили ее заложенной в них силой жизни и еще тем, как важны для них слова и общение с первых дней рождения. По ее мнению, разговор взрослых необходим младенцу задолго до того, как он начинает говорить. Младенцы понимают разговор по-своему, так, как нужно им. Слова взрослых помогают их формированию. Слова делают возможным то, что воспринимается ребенком как невозможное. Дольто утверждала, что дети – совершенно особые существа, они хорошо понимают все, что касается именно их, усваивают и берут на вооружение. Дети знают, что для них хорошо, а что плохо или опасно. Каждый ребенок – личность. И я уверена, в наших малышах тоже достаточно силы жизни, чтобы защищаться от смерти».

Хотела бы я когда-нибудь познакомиться с этой мадам Дольто! Раз ей удалось так подействовать на Чайку, она и вправду необыкновенная. На нашу начальницу повлиять трудно, так что, если она так вдохновилась, значит, выводы этой исследовательницы совпали с ее собственными идеями. В общем, начальница еще раз сказала, что всегда в нас верила, не собирается отказываться от своей веры и берется поговорить с нами, чтобы всё точно и ясно объяснить.

«В языке наше спасение от варваров, и дети способны это усвоить. Главное, чтобы они нам доверились. И потом, скажите, у нас есть другой выход?»

Чайка закрыла собрание, сказав, что разузнает все подробности относительно фальшивых удостоверений. Мы слышали, как задвигались стулья, и вдруг раздался голос Кенгуру, нашего молоденького красавца режиссера, который кроме театральной студии вел еще и занятия пантомимой. У него очень низкий голос, он будто поднимается из глубин его существа, я всегда волнуюсь, когда его слышу. И все сразу замолчали, ждали, что он скажет.

«И меня зовут не Кенгуру, и я тоже ищу уединения по вечерам в субботу».

Жанно нажал на «стоп», и кассеты замерли. Мы сидели подавленные тем, что услышали, и немного смущенные своим подслушиванием. Что ни говори, мы совершили кражу, граждане республики так не поступают. Хотя, впрочем, во всех республиках есть своя секретная служба.