– Может, совсем без бога?
– Смотри: атеисты верят в то, что Бога нет. Верующие верят, что Бог есть, по-моему, лучше жить с верой в Бога, чем с верой в то, что его нет. Так ты никогда не окажешься один. Чего я тебе-то это объясняю? Мы же вместе под пулями ходили.
– Не бывает атеистов в окопах под огнем.
– Да, Егор, похоже, знал. И я это знаю, и ты это знаешь.
– Знаю, знаю. Конечно знаю. Знаю точно, что Он есть. Я не про это, на самом деле. Я про то, что долго ждать, если по твоей методе строить новую Россию, можем и не дождаться, я даже не про нас с тобой сейчас говорю, а про детей и внуков наших. Возьмет и развалится страна.
– На все воля Божья, но по-любому, Россия как птица Феникс, уже не раз из пепла возрождалась, возродится и теперь. Главное, по совести жить.
– Знаешь, я тоже думаю на Небе только это засчитывается, ну, то что главное, по совести жить. Вот смотри, у самураев обычным делом считается отдать жизнь за своего хозяина, а если хозяин погиб, а самурай жив, то он должен сделать себе харакири. По православным канонам самоубийца не попадает в рай и будет гореть в аду, но я так думаю, что этот самурай как раз в рай и попадет, поскольку выполнил свой долг до конца и, стало быть, жил по совести.
– Господь сказал: “Нет господ и рабов, все равны передо мной”. Все мы рабы божьи. Самоубийство, пусть и за другого человека – это грех.
– Самурай не знает заповедей Христовых, он выполняет свой долг, но все равно он достоин рая, я так думаю, – сказал я и посмотрел в окно в полной уверенности в собственной правоте. – И потом, у Бога на каждого человека свой план.
Тут наш разговор оборвался. Автобус докатился, наконец, до пограничного перехода с Россией. Вечерело, жара спадала и мы, уставшие, грязные от пота и дорожной пыли, хотели только одного: быстрее доехать до перевалочного пункта, где можно помыться, отдохнуть и ехать дальше каждому домой, в свой город.
9
По ночам еще было холодно и мы разложили небольшой костерок в низинке на окраине села. Заросли молодой ивы и осины хорошо скрывали наше месторасположение от укропов. По вечерам мы постоянно собирались здесь. Курили, выпивали иногда, разговаривали. Было нас 15 человек – это отряд Михи, в котором я тоже воевал. Хотя воевал – громко сказано, вот уже почти три месяца, как я прибыл сюда, было перемирие. Эпизодические перестрелки, небольшие вылазки, да кратковременные минометные и артиллерийские обстрелы. Можно сказать, что я и не воевал еще толком. Был у нас в отряде хороший парень с позывным – Сдух. Он приехал сюда из одного среднерусского городка, не трус, не мародер – идейный. Мы его прозвали Сдухом, что было сокращением от “Святого духа”. Миха часто с ним разговаривал у костерка. Сдух закончил у себя театральное училище, но работы по специальности не нашел и подался "на фронт", как он сам говорил. Учась в училище, он сошёлся с ребятами из воскресной православной школы. Там он многому научился и передавал эти знания нам. Кто-то относился к его разговорам как к поповским проповедям, а кто-то слушал внимательно и, делая выводы, начинал искать свой путь. Исходил от него какой-то чистый дух правды что ли.
– Я недавно понял: я ведь являлся идеальным потребителем, – Сдух в силу небольшого своего возраста был максималистом. – Я ничего не создавал сам. Ходят слухи, что лежать на диване и смотреть телевизор – это самое бездейственное и непроизводительное действие, – он говорил и делал движения руками, как известный в прошлом телеведущий Парфенов, потом все молодые телерепортеры стали делать также. – Ты лежишь и потребляешь контент, чаще всего плохого качества, созданный людьми, которым надо заработать денег, и которым, следовательно, надо только продать свой товар и все, никто не сдаст его обратно и деньги обратно не потребует, можно только повозмущаться и, если очень хочется, написать рекламацию на телеканал. Продать потребителю телевизора проще всего можно что-то простое и незатейливое, отвечающее самым примитивным запросам. Современное смотрение телевизора превратилось в индивидуальный акт, который уже не сопряжен с коллективной работой над контентом. Если в театре или даже в кинотеатре предполагается некое коллективное восприятие происходящего на сцене или экране, и человек вольно или невольно поверят свое впечатление и свою реакцию с сидящими в зале, то в индивидуальном просмотре такого нет. Вуайеризм – это основа театра и кино, но только в телевидении оно достигло пика и в таком виде клонировалось в интернет. Мало того, телевидение научилось манипулировать сознанием, все эти бесконечные ток-шоу с обязательной реакцией зала в определенных местах. Это уже не стихийная добровольная реакция зала на происходящее на сцене или экране, а срежиссированная партитура для отдельно лежащего на своем диванчике потребителя. Об этом много уже где писалось и говорилось, что из нас делают “собачек Павлова”, с определенными реакциями на определенные раздражители. Включая телевизор, мы остаемся один на один с психотерапевтом, который будет нас учить правильно реагировать на расстрел парламента, или бомбардировки городов, или захват заложников, или смерть известного политического деятеля, и так до бесконечности. Все зависит от запросов тех, кто сегодня правит в Кремле.
– Или в Останкино.
– Что? – спросил Сдух.
– Ну, как у Пелевина, помнишь, в "Поколении П? – Миха, закурил. – Фильм такой был. Ладно, слушай, это все, бл…дь, понятно, – он затянулся. – Известно и понятно двести пятьдесят раз уже. Ты мне о другом скажи, как страну нашу, из задницы, нах…й, вытащить?
– Как? А вот мы тут с тобой воюем, Русским мир строим, вот так и вытащим.
– Мне непонятно, что такое "Русский мир". Когда, бл…дь, телевизор смотрел и когда сюда ехал было понятно: здесь, начинается что-то новое, и я должен быть к этому сопричастен. А сейчас уже непонятно. Что такое " Детский мир" понимаю, – Миха заржал, и я тоже залыбился. – Когда начал сомневаться, что понимаю, бл…дь, что такое "Русский мир", то подумал: "Но это ничего, это оптический эффект – большое видится издалека, а здесь, в самой гуще событий, из-за деревьев леса не видно". Но теперь я уже точно знаю, что здесь, бл…дь, что-то не так. Конечно, я не верю в эти гуманистические посылы типа “с помощью войны ничего не построишь”. Построишь, еще как построишь, все империи строились огнем и мечем. Но, бл…дь, нужна ли нам эта, с..ка, империя?
– Конечно нужна, – тут же отозвался Сдух. – Понимаешь, это же наша карма, наш путь, русские строили всемирный ковчег, начиная с 16 века. Иоанн III, дед Иоанна Грозного начал это строительство. Отсюда мессианство русских, помнишь: “Москва третий Рим, четвертому не бывать”? Это монах Филофей из псковского монастыря так написал Иоанну III. После этого все и началось, все было подчинено этой идее. Так и войны все выигрывали, и народ терпел ради будущего. Мы должны весь мир через наши страдания спасти, понимаешь? Мы такой коллективный Иисус Христос.
– Терпел, терпел, а что в итоге? На родине разброд и шатание, воровство и разврат, алкоголизм и наркомания, вырождается, бл…дь, наш народ. Ширик! – заорал Миха, – подь сюды. Подбежал парень небольшого роста изможденный лет семнадцати с повадками дворняги. Он был наркоман и воевал, собственно, только за возможность колоться, отсюда его погоняло. Одетый в женскую плюшевую шубу, грязную футболку и старые треники, в каких-то грязно-желтого цвета стоптанных полусапогах, Ширик походил на беспризорника времен Гражданской войны, только пидорка на голове и калаш через плечо выдавали в нем нашего современника. Ширик подбежал к Михе, сел на корточки, на колени поперек положил калаш и, преданно заглядывая ему в глаза, застыл в ожидании команды.
– Вот смотри, – он обратился к Сдуху, – это Ширик. Ширик, смотри – это Сдух. Как мы втроем, допустим, сможем построить Русский мир, если двое не знают что это, а третий не может толком объяснить? Ширик, иди постреляй по хохлам.
Парень встал и засеменил к бане, за которой начиналось поле. За полем окопались укропы.
– Ширик, дурак! Я пошутил, ходь сюды, – прокричал Миха. Ширик с готовностью вернулся и снова сел на корточки.
– Ширик, ты разговаривать умеешь? – спросил Сдух.
– Ты че, ох…ел че ли? – поднимаясь и угрожающе перекладывая калаш из левой руки в правую, проговорил Ширик. – Я тебя щас нах…й, закопаю, с…ка, понял, нет! – заорал он на Сдуха.
– Тихо, Ширик, сиди, – сказал ему Миха и обратился к Сдуху: вот видишь все у нас есть: и боевые подразделения и командиры, а идеологии, бл…дь, нет. Была вера, что что-то хорошее здесь отстроим, а теперь – нет. Плохо, брат, плохо. Я тут давеча в столицу нашей самопровозглашенной ездил, бл…дь, какие там боевые пидарасы сидят. Х…й проссышь, чего там у них делается, нет есть, конечно у них и нормальные мужики, но по большей части все какие-то мутные. Я им говорю: “Надо бы в наш поселок бабкам и дедам гуманитарки подбросить, подыхают с голоду ведь”, а они мне говорят: “Сам корми, у нас, бл…дь, целый город голодных”. Нет, я понимаю, что эти бабки и деды им нах…й не усрались, но а за кого мы, в натуре, нах…й, тут бьемся? Я же, бл…дь, тут нескольких хороших ребят потерял. Один, Вовкой звали, бабу Зину из под обстрела уводил, она из церквы шла, а тут, бл…дь, минометный обстрел, он ее уже довел почти до безопасного места, а тут рядом мина разорвалась, бабульке ничего, а его, нах…й, насмерть посекло. Ху..во же им, этим старикам, а они там в столице, с…ка, мне, типа, иди на х…й, у нас тут свои большие дела. Знаю какие у них дела – гуманитарку пи…дить. Я аж ох..ел от такого беспредела, ладно там в Великую Отечественную, регулярная армия и все такое, надо было беспрекословно подчиняться и выполнять приказ командира, но я же, бл…дь, доброволец, я, кроме того чтобы сдохнуть, могу еще встать и уехать, послать все это на х…й, но я же этого не делаю. Я за права людей, которые здесь живут, воюю, а они же меня на х…й посылают. Это вообще как? Вот скажи мне, Сдух, за че я тут, бл…дь, головой своей рискую?
– Не везде пока еще у нас все хорошо, есть некоторые сложные моменты, связанные с некачественным людским материалом, но это ничего, это мы со временем изменим, – сказал Сдух убежденно.
– Ну, ты прямо как фашист из наших старых фильмов говоришь: людской материал, бл…дь. Или как комиссар, все про светлую жизнь, которая еще только будет неизвестно когда. Комиссары же тоже хотели весь мир, бл…дь, спасти через наш пример. И весь мир рабочих и рабов сделать хозяевами, а че получилось? Тогда светлое коммунистическое будущее все строили, а мы Русский ковчег? А что в нас такого особенного, чего нет у других?
– Духовность, – уверенно произнес Сдух.
– И что это за духовность такая особенная? – Миха сплюнул и выматерился на этот раз длинно и витиевато. – Вот какой такой духовной жизнью живет Ширик? – все вокруг дружно заржали. – Или, скажем, я, например? Работал на стройке прорабом, ханыг своих пи…дил, материалы пи..дил, баб еб…л и водку жрал. Но все это я делал, как ты говоришь, бл…дь, с духовностью, поскольку делал это с осознанием глубины собственного падения. Остальные, что здесь, примерно тоже самое делали. Я тебе так скажу: жили мы как предки наши жили, по пословице “где родился, там и сгодился”. За богатством не гнались. Спи..дить у государства родного немного – это нормально, больше нельзя: лениво и опасно, а по-маленьку в самый раз. Я, думаешь, сюда зачем приехал воевать? У нас в городе работы не стало – я запил. Потом по телеку показывают, что здесь, бл…дь, война началась. Ну, я прикинул х…й к носу и понял, что в родном городе мне ничего не светит, а здесь, может быть как-нибудь и подфартит и за наших воевать буду против укрофашистов, доброе дело опять же, – он открыл фляжку, зажмурился, отхлебнул из нее, смахнул выступившую слезу, протянул фляжку мне, закурил.
Миха, здоровенный мужик весом килограммов сто и под два метра ростом, обладал изумительным вкусом к жизни. Ел он всегда с удовольствием, курил с удовольствием, пил с еще большим удовольствием. Вообще Миха походил на эпикурейца, как я его представлял. Я думал, что настоящий эпикуреец – это, практически как настоящий индеец: живет в постоянном движении, снимает скальпы, скачет по бесконечным прериям то есть делает только то, что ему нравится. Я тоже отхлебнул из фляжки и тут же закашлялся, в ней был чистый спирт. Все дружно заржали. Кто-то похлопал меня по спине и забрал фляжку.
– Н-да, Митрич, а говорил, что спирт пил.
– Дак это в молодости суровой было, я потом и не практиковал никогда, несколько раз только абсент пил и все, но он градусов семьдесят.
– А ты че, Митрич, скажешь, – Миха любил поговорить со мной и Сдухом, как с людьми наиболее интеллектуальными у него в отряде.
– Что я? Я ехал сюда тоже вроде как и повоевать и поучаствовать в чем-то большом и светлом. Одним словом, на пропаганду повелся.
– И че, разочаровался? – спросил Миха.
– Как тебе сказать, я и не очаровывался изначально. Лишний раз убедился, что хорошо, там где нас нет. Ну, вот романтика вся отлетела.
– Не знаю, не знаю, мы тут как в клубе анонимных алкоголиков сидим, бл…дь, и коллективной психотерапией занимаемся. Там вон, в километре отсюда, злобные, бл…дь, укрофашисты. Куда же романтичней?
– Я когда сюда ехал так думал: здесь все настоящее, никого лицемерия, врать и воровать, конечно могут, но лицемерить нет, ведь под смертью ходим. Помнишь, как нас в школе учили, и вообще вся наша послевоенная культура была основана на том, что когда есть линия фронта, то по разные ее стороны однозначно враги и все просто. Я себе как это все представлял: вот есть хохлы и это те же русские, но немного смешно говорящие, а американцы их превратили в зомби, как в их сериале про ходячих мертвецов. Типа локальный зомби-апокалипсис. Ходят такие хохломертвецы, ничего не соображают и главная их потребность откусить живой плоти от москаля, – все хохотнули, даже Ширик. – А сюда приехал и все оказалось сложнее. Конечно, хохлы хотят убивать москалей, но не потому, что хохлы зомби, а потому что они нас считают зомби – это мне пленный укрофашист рассказал, ну тот, которого мы в контрразведку в столицу передали.
– Да, непростой хлопец оказался, – подтвердил Миха.
– Они хотят отгородиться от нас большой стеной и не хотят с нами иметь никаких дел. Они считают русский язык признаком неизлечимой болезни, которая превращает человека в раба, ну или зомби, и поэтому всячески вытравляют отовсюду у себя и из себя все русское. Про русский ковчег они говорят: "Плавали, знаем, поэтому ну вас нах…й с вашими мирами и ковчегами. Не хотим за всех людей грехи искупать. Мы не хотим жить ради идеи, мы хотим просто жить по-человечески и отстаньте от нас. Сами свой крест тащите, а мы потом подсобим всем цивилизованным миром вас распять, когда время придет. А тех, кто не может излечиться от этого русского вируса, мы уничтожим, потому что они зомби”. И вот здесь получается противоречие: люди, которые стремятся жить по гуманистическим принципам – Европа и все такое – объявляют других людей, которые живут по несколько другим принципам – зомби, и поэтому их можно убивать, потому что они, вроде не люди получаются. Дайте хлебнуть еще, а то мысли слипаются, – мне передали бутылку водки, я хлебнул изрядно и продолжил, – понимаю, что говорю путано, но лучше так. Короче, биться нам вроде бы глупо – надо разбежаться. Но уже поздняк метаться, надо продолжать драться. Мириться – это значит признать себя побежденным. Когда тебе дает в морду чувак из твоего класса, пусть даже не самый закадычный друган еще с первого класса, но все-таки одноклассник, с которым проучились ну, там 9 лет, например, которого подговорили старшеклассники против тебя только потому, что ты не хочешь с ними тусить и жить по их правилам, ты это знаешь точно – это х…ёво. Поскольку тебе по-любому надо сунуть в торец этому недоумку, у которого своих мозгов нет, то выбора у тебя нет. По-любому надо ответить такому бычаре, который очень хочет вы…бнуться перед старшаками.
– Старшаки – это че за черти? – спросил озадаченный Ширик.
– Это старшеклассники и более взрослые пацаны, которых хлебом не корми, дай повлавствовать. Понял? – Ширик кивнул. – Но проблема не в бычаре, они всегда во все времена одни и те же. Проблема в тебе и старшаках. Ты не уважаешь старшаков и не подчиняешься им, они за это тебя гнобят и натравливают шестерок.
– А у тебя опыт в этом немалый, признайся, Митрич, – сказал Миха и закурил.
– Было такое, не буду отрицать, но это просто опыт, который помогает идентифицировать проблему с реальными обстоятельствами. Короче, нас сталкивают, и бычара, который раньше ходил подо мной, начинает прыгать на меня. Понятно? Он теперь шестерит на более сильных, и ему теперь во что бы то ни стало надо тебя запи…дить для самоутверждения.
– Эмансипация в некотором роде, – покивал Сдух.
– Вы здесь не одни, говорите по-русски, – сказал Миха.
– Ну, – поддержал его Ширик.
– Угу, – подтвердил кто-то из ребят.
– Хохлы считают нас уродами, потому что мы позволяем себя гнать на убой не за свои интересы, а интересы каких-то олигархов, разворовывающих страну. Они совершили революцию, свергли воровскую власть, а кроме того, провели люстрацию среди чиновников. Это они так думают.