Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии

Подобный патернализм, как отмечают некоторые историки Рура, находился в противоречии с развитием социальной и политической обстановки того времени. Крупп того и хотел. Несмотря на его неоднократные утверждения о том, что бизнесмены стоят вне политики, «Общие положения» представляли собой политический документ. Альфред послал кайзеру копию, которая до сих пор хранится в архивах Круппа; на титульном листе его жирным, неровным почерком написано: «Первоначально предназначалось для защиты и процветания завода. Кроме того, это полезно для предотвращения социалистических ошибок». Среди тех, кто оценил значение документа, был канцлер Вильгельма. Параллели между текстом Альфреда и законодательством Бисмарка в области социального обеспечения 1883, 1884 и 1889 годов не вызывают сомнений. В 1911 году Страховой кодекс трудящихся рейха предоставил всем работающим права, которые Большой Крупп распространил на своих сотрудников почти четыре десятилетия назад, а на следующий год кайзер Вильгельм II объявил в Эссене, что железного канцлера подтолкнул Крупп. Отголоски «Общих положений» были слышны и в Третьем рейхе. Гитлер писал в «Майн кампф», что его собственная программа началась с изучения социальных реформ Бисмарка, а лозунг лидера трудового фронта фюрера Роберта Лея – «Чувство принадлежности к обществу надо тренировать» – был почти дословно взят из четвертой статьи Альфреда.

Историческая наука считает, что в период между Франко-прусской и Первой мировой войной немецкие трудящиеся променяли свободу на безопасность с тяжкими последствиями для самих себя, отечества и всего мира. По американским меркам, рабочее движение рейха никогда не выходило за пределы стадии перетягивания канатов; изгнанный русский анархист Михаил Бакунин заметил, что подобострастное отношение немцев к власти заставляет их бежать от свободы: «Они хотят одновременно быть и хозяевами, и рабами». Однако обмен свободы на земные блага произошел нелегко. СДП оставалась жизненно важной, раздражающей силой. Рур с его огромным притоком людей из отдаленных уголков империи и из-за ее пределов был особенно уязвим для агитаторов, которые убеждали их в том, что работа на промышленного феодала – вовсе не единственный выход из положения. Альфред, испытывая беспокойство, несмотря на принятые им превентивные меры, заявил прокуре, что выступает за слежку, и распорядился: «Нужно вести постоянное спокойное наблюдение за настроениями наших рабочих, так чтобы нигде не пропустить начала волнений; и если кажется, что самый умный и лучший рабочий или мастер хочет выдвинуть возражения или принадлежит к одному из таких союзов, он должен быть уволен как можно скорее, без рассмотрения вопроса, можно ли его пощадить». Первый же доклад шпионов фирмы поразил его. Последователи Лассаля не только присутствовали в Эссене; фабрика превратилась в рассадник социал-демократов. Отныне призрак коммунизма стал занимать все большее место в паутине личных опасений Альфреда, а его первая, импульсивная реакция была просто провидческой, не зря фашисты потом цитировали слова: «Я хотел бы, чтобы кто-нибудь, обладающий большими талантами, начал на благо людей контрреволюцию – с летучими отрядами, рабочими батальонами, состоящими из молодых людей!»

* * *

В последней четверти XIX века рурские бароны, поняв свою необходимость для военной мощи Второго рейха, выработали собственные условия сосуществования с Берлином. В случае с Альфредом эти условия были высоки и полностью выполнены. О точном размере его вклада в кампанию против СДП можно только строить предположения. У него самого не было способа его измерить. Он навязывал Берлину определенные взгляды; за этим следовали действия. Поскольку Высочайший и его канцлер разделяли его убеждения, в любом случае что-нибудь да делалось бы. И все же почти не вызывает сомнений, что сила репрессий во многом определялась Большим Круппом. Люди в хлопчатобумажных кепках, в отличие от тех, кто носил заостренные шлемы, не претендовали на симпатии императора. Альфред знал о них больше Вильгельма. Крупп был самым влиятельным промышленником в империи, самым близким к Высочайшему и самым враждебным по отношению к социал-демократам. При таких обстоятельствах он не мог держать язык за зубами.

Он написал кайзеру, что, если не принять самых жестких мер, «предприятия будут закрываться одно за другим. Индустрия черной металлургии вымрет. Металлургические заводы будут неотличимы от разрушенных замков. Не побоюсь заявить, что моему собственному предприятию уготована та же судьба. Вполне может случиться так, что у моего преемника не останется ничего, кроме решимости эмигрировать в Америку». Чтобы «подорвать социальную опасность на горизонте», он предоставил льготы крупповцам из собственного кармана, зная, что нет никаких перспектив получить эти деньги обратно; но он намерен «быть и оставаться хозяином в своем доме». Второй рейх не должен вскармливать на груди змею; с теми, кто хочет нарушать спокойствие, надо обращаться очень резко. Бисмарк – «величайший кредитор Германии. Мы задолжали ему больше, чем любому благодетелю немецкой крови со времен Лютера». Альфред молился за то, чтобы «великий князь одолел своих злобных противников».

Из Эссена задача прусского руководства представлялась ясной. Будучи мизантропом, Крупп не питал доверия к электорату и хотел отмены всеобщего мужского избирательного права – «право голоса должно быть отобрано у людей, не имеющих собственности». Такая цена была слишком высока; как бы ни хотел твердолобый канцлер повернуть время вспять, он знал, что это невозможно, и назначил выборы в рейхстаг на 30 июня 1877 года. 11 февраля Альфред начал готовить своих людей; во всех цехах он расклеил прокламации с предупреждением о том, что голосование за СДП – это голосование за «бездельников, людей беспутных и некомпетентных». Далее он увещевал: «Радуйтесь тому, что у вас есть. Когда работа закончена, оставайтесь в кругу своей семьи с женой, детьми и стариками, думайте о домашних проблемах и об образовании. Пусть это будет вашей политикой. И тогда вы будете счастливы. Но оградите себя от волнений по поводу больших вопросов национальной политики».

Проблемы высокой политики требуют больше времени и знаний, чем имеет рабочий. Почти полмиллиона немцев с правом голоса разошлись во взглядах; на всеобщих выборах СДП добилась избрания дюжины человек в палату, состоявшую из 397 членов. С точки зрения политика XX века, их победа кажется незначительной. Они получили всего три процента мест в одном из двух парламентских органов империи. В качестве председателя бундесрата Бисмарк выдвигал законодательные инициативы и назначал административных должностных лиц. Едва ли можно считать, что его правление поставлено под угрозу. Более того, если судить по социалистам в других европейских странах, требования социал-демократов рейха были до смешного мягкими. Они предлагали передать больше власти рейхстагу, призывали к бесплатному государственному образованию, гражданским свободам, свободной торговле, введению налогов на прибыли и наследство, ликвидации военного давления со стороны императорского двора, расширению сотрудничества с другими странами в интересах мира.

В Германии, однако, все это было ересью. На следующее утро после подсчета результатов голосования Крупп – который счел их кампанию за мир особенно одиозной (как он ее перефразировал, «беззащитность – не позор») – немедленно уволил тридцать человек, обвинив их в «распространении социалистических доктрин», а в Берлине Бисмарк, взвешивая «черное» зло католицизма против «красного» зла социализма, сделал выбор в пользу «черного». Он обратился к папе Лео XIII и согласился на перемирие. Дома же он протащил самые реакционные меры с расцвета Меттерниха, свой знаменитый «закон по обращению с социализмом». Побуждаемый угрозами жизни Высочайшего, он убедил рейхстаг поставить вне закона общества митинги и газеты СДП. И хотя большинство отказалось запрещать дебаты или мешать новым депутатам СДП, оно запретило сбор средств, что «по социал-демократическим, социалистическим или коммунистическим расчетам преследует цель свержения существующего государственного или общественного порядка». Любой, кто распространял литературу СДП или даже благосклонно о ней высказывался, подлежал штрафу и тюремному заключению. За профсоюзами должна была вести наблюдение полиция, которая была наделена правом изгонять из рейха «любое лицо, обвиняемое в принадлежности к социалистам». Беспорядки в промышленности влекли за собой введение военного положения. Это был самый жесткий свод немецкого законодательства с тех времен, как карлсбадские декреты 1819 года сокрушили либерализм в Германском союзе. И точно так же эти меры представлялись всесторонне эффективными. Руководители СДП бежали в Швейцарию. Как явствует из архивов Круппа, Альфред был «переполнен радостью».

У него появились убеждения законченного тирана, это факт очевидный. Уже в двадцать с небольшим лет он обращался с крупповцами так, будто они были его собственностью. С возрастом эти черты усугублялись; как ни суров канцлеровский «закон по обращению с социализмом», он не шел в сравнение с деспотизмом на вилле «Хюгель» и на фабрике. Альфред приближался к семидесяти годам, и в характере проявлялось все больше иррационализма. Он на долгое время удалялся от общества, поддерживая связи лишь посредством карандаша. Однажды до него дошел слух, что какой-то мастер отказался в дождь доставлять тигли, утверждая, что от этого пострадает качество стали. На следующее утро этот человек обнаружил на своем инструментальном ящике записку: «Самое нежное существо на свете, новорожденного младенца, при любой погоде несут в церковь. Нет никакой необходимости искать более яркий пример». Записка не была подписана. В подписи нужды не было: все знали этот почерк. Его поведение по отношению к своим гостям на холме нередко бывало диким. Замок привлекал внимание некоторых весьма влиятельных и умудренных опытом людей в Европе. Они приезжали туда вместе с женами как потенциальные заказчики. Благоразумие, не говоря уж о вежливости, должно бы подсказывать хозяину, что их надо принимать гостеприимно. Тем не менее, когда на него находило настроение, он обращался с ними, как с другом своего сына Керте. Если он видел самый невинный флирт между неженатой парой или же слышал об этом, он не ждал, пока нечестивец удалится; среди сохранившихся бумаг есть несколько клочков, на которых не вызывающим сомнения почерком написано: «У дверей вас ждет экипаж, который отвезет вас на станцию. Альфр. Крупп».

Но полную силу его хлыста ощущали на себе его сотрудники. В одном из писем, адресованных «дорогому заводу», он фактически предлагает, чтобы все крупповцы носили форменную одежду с нарукавными нашивками, указывающими число лет службы, шевронами для мастеров и эполетами для менеджеров. Прилагались и эскизы. Изучив их, пять членов прокуры поняли, что они будут выглядеть как швейцары в «Эссенерхоф», новой гостинице для приезжающих торговцев. Йенке тактично указал ему, что грязный фабричный воздух делает позолоту неуместной, и Альфред (который предполагал одеться как фельдмаршал) отказался от своего плана. Но попыток диктовать, как следует одеваться, все же не прекращал. В записках на дверях спален гостей конкретизировалось, что именно надо надеть. Его предпочтения всегда отдавались тому, что вышло из моды. Обратив внимание на то, что служанки в «Хюгеле» носят черные чулки, – что было явно разумно, поскольку фабричный смог достигал и холма, – он сделал им резкий выговор: когда он был молод, прислуга в доме обычно носила белые чулки, и здесь должны быть белые. В письме к сыну он с раздражением заметил, что «роскошь все больше проникает во все классы, особенно заметно в низший класс»; результатом этого «жирного немецкого житья» становится то, что «в наши дни женщины в классе ремесленников носят шнурованные ботинки, а каждый глупый юнец надевает высокие сапоги «веллингтон». Женщины тратят все на свой внешний вид; молочница хочет смотреться как великолепная леди… По сравнению со всем этим как же просто люди жили сорок – пятьдесят лет назад! Они были счастливы и в целом лучше питались. В те дни носили деревянную обувь, а она не пропускала воду. Я сам на работе носил такую обувь. Пара стоила всего пять серебряных грошей. Я носил ее в сырых местах, где работал молот, ходил по холодной земле, и мы то и дело согревали эти башмаки золой из топки». Он информировал прокуру, что, поскольку «дети мудрых родителей носят деревянные башмаки», в школах Круппа не нужно половое покрытие. Подумывал и о том, что было бы неплохо, если бы и сами директора надевали на фабрике такую обувь. Ответ Йенке до нас не дошел.

Он просто помешался на пунктуальности и эффективности. За все налагались штрафы: за опоздания, дерзости, задолженности в «Консум-Анштальт» и такого рода проступки, по которым в другом сообществе решения принимались бы на уровне городских властей. Крупповских полицейских было больше, чем эссенских. Рабочие, которые хотели оставить свои места на несколько минут, даже по нужде, должны были получать письменные разрешения мастеров. Но Круппу этого мало. Всю жизнь он стремился к «порядку», а, по его мнению, такового у него никогда не было. В 1850-х годах издан указ о том, что «беготню в токарном цехе нужно прекратить полностью. Каждый, кто захочет пить, должен сказать об этом мастеру, у которого будет питья достаточно для всех. Тот, кто не согласен с правилами, может уходить». Спустя десять лет он жаловался: «Я хочу еще раз обратить внимание… на простои и потери времени, которые можно видеть ежедневно», а накануне войны с Францией в сердцах написал: «Если походить вокруг, повсюду в цехах встретишь бездельников и тунеядцев». В разгар финансового кризиса он выбрал время снова проинспектировать цеха. «Я намереваюсь позаботиться о том, чтобы был установлен порядок, – писал он. – Больше не может быть и речи о терпении. Я много лет был терпелив понапрасну и не хочу терпеть еще целых две недели». Но пришлось. Два года спустя он негодовал: «Рабочий определенно получает удовольствие от расходования в безмерных количествах газа и нефти, если это не из его кармана; у него нет чувства в отношении потерь такого рода».

Клятвы в верности теперь требовались от каждого сотрудника, хотя Альфред относился к ним скептически. Он продолжал сохранять некие «закрытые отделы» – на время смен люди были буквально заперты, – но и здесь, как он понял, любой увольняющийся снабженец или сварщик может прихватить с собой самые ценные технические секреты фирмы. Однажды ушел мастер с одного из новых, засекреченных конвертеров Томаса и нанялся на работу в Дортмунде. Крупп его там отыскал и пытался уговорить дортмундскую полицию арестовать его. В письме на фирму он с раздражением писал: «Не важно, будет ли Л. когда-либо опять выполнять для нас полезную работу и какие расходы и неприятности повлечет за собой предъявление ему иска – все эти проблемы имеют второстепенное значение. Мы должны быть уверены в том, что уважаются наши контракты и дисциплина. Тот, кто ловчит, не получит ни минуты покоя. У него шаткая позиция. Мы должны атаковать его исками о причинении ущерба и общественным бесчестьем до тех пор, пока позволяет закон».

Альфреду и в голову не приходила мысль о том, что даже немецкий суд не был бы оскорблен созерцанием человека, который поменял работодателя, и что в этом нельзя усмотреть никакого общественного бесчестья. Он считал совершенно невыносимой несправедливостью свободу человека наниматься и увольняться: ведь это означало, что любой недовольный болван мог распродать его всему Руру. По его мнению, несправедливой была и «поденная оплата», как он ее пренебрежительно называл, и он ввел бы опять сдельщину, если бы не был предупрежден, что в таком случае от него уйдут лучшие люди. Ему нравилась сдельная работа потому, что казалась намного более эффективной. В своей страсти к эффективности он тратил целые часы на размышления о том, как бы пустить в дело отходы концерна. Просто преступно увозить куда-то золу, шлак и окалины; подозревая, что какой-нибудь предприимчивый делец извлекает из них выгоду, он отправил группу людей проследить за вагонами. (К его ужасу, они сообщили, что мусор сбрасывается в реку выше «Хюгеля».) Обеспечивая своих сотрудников жильем, школами, больницами и питанием, он полагал, что их нерабочие часы тоже принадлежат ему. Удивителен тот факт, что большинство из них с этим соглашались или, по крайней мере, не проявляли никаких признаков мятежа. (Один старый человек, семья которого работала на Круппов со времен битвы при Ватерлоо, однажды сказал автору, что фотографии семейства Круппов всегда висели в гостиной его деда и бабки. На вопрос: «Где?» – он ответил: «Там же, где святые».) По всем меркам самым экстраординарным документом можно считать приказ «Мужчинам моего завода». Он все обдумал, заявлял Крупп, и пришел к заключению, что рабочее место преданного труженика должно включать в себя и брачное ложе. Как единственный собственник заботится о сырьевых материалах для дома Круппа и фирмы на столетие вперед, так и каждый сознательный крупповец должен стремиться к тому, чтобы «обеспечить государство множеством верных подданных и создавать особую породу людей для завода». И представьте себе, ничто не свидетельствует о негодовании или хотя бы удивлении по поводу такого предписания.

* * *

Размножаться по ночам, тяжело трудиться днями – пусть только это и будет их делом. Но Крупп знал, что не все были согласны ограничиваться кузницей и постелью. «Красная угроза», как он ее называл, продолжала его преследовать. Эмигранты СДП из Цюриха выстраивали искусную пропагандистскую кампанию, и Эссен по-прежнему был уязвимым. Напрасно Альфред развешивал в цехах ограждения из манифестов. Преодолевая страх перед предающим его бывшим крупповцем, он кричал: «Я ожидаю и требую полного доверия, отказываюсь рассматривать неоправданные претензии и буду продолжать удовлетворять все законные жалобы, а тем, кто не доволен этими условиями, предлагаю вручить мне свои уведомления, не дожидаясь, пока я их уволю, и тем самым покинуть мой завод законным образом и дать возможность прийти на их место другим».

Даже местная газета «Эссенер блаттер» вызвала его гнев: «Газета пытается всевозможными домыслами посеять подозрения в отношении характера управления моим заводом… На это и подобную же бесстыдную ложь злобных врагов я отвечаю следующим торжественным предупреждением. Ничто не заставит меня поддаться и никто ничего не получит от меня путем угроз».

Рабочие считали, что честная служба в кузнице и у станка – это одно, а желание отмены тарифов, введения подоходного налога и свободы слова – совсем другое, и связи тут нет. Напрасно Хозяин в Своем Доме рисовал картины обагренного кровью Парижа и предупреждал, что социал-демократы хотят установить Парижскую коммуну здесь. «Если бы им удалось перевернуть все существующие порядки и условия, – заявлял Крупп, – эти последователи коммуны только начали бы ссориться между собой за власть. Это скрытая цель их всех. Сейчас они борются за общее дело, но чем больше у них рвения добиться победы своего нового законодательства, тем меньше намерений у любого из них самому подчиняться. Они просто используют введенные в заблуждение массы, как солдат в своей борьбе, а потом принесут их в жертву собственной корысти».

Это не производило заметного впечатления. По-ослиному упрямые массы хотят, чтобы их вводили в заблуждение. Тем не менее, Альфред думал, что он уловил их настроения. Поэтому, когда безумный анархист по имени Эмиль Хёдель 11 мая 1878 года совершил покушение на кайзера, а Бисмарк распустил рейхстаг в надежде обеспечить абсолютное большинство консервативной (национальной) партии, Крупп согласился баллотироваться в качестве кандидата националистов. Это было тяжким просчетом. С наплывом поляков и южных немцев Эссен стал в основном католическим. Другой кандидат – Герхард Стетцель как раз представлял католическую (центристскую) партию. В прошлом слесарь и токарь на заводе, ставший редактором «Блаттер», он пользовался популярностью. Когда вечером 28 июля голоса были подсчитаны, у Стетцеля оказалось большинство. Менеджеры утешали Круппа весьма странным образом: когда они проверили результаты голосования на фабрике, обнаружилось, что рабочие, привыкшие видеть имя Круппа напечатанным буквально на всем, не обратили на него внимания в списках для голосования как на кандидата. Они думали, что это лишь его санкция, обычная подпись. Объяснение звучит абсурдно, но не исключено, что так и было. Ведь он не вел кампанию, полагаясь на свой авторитет. Альфред отказался идти на риск унижения во второй раз и, когда консерваторы обратились к нему с просьбой предпринять попытку на следующих выборах, быстро отверг это предложение. Герру Бедекеру, редактору и председателю эссенского отделения партии, он написал, что не располагает ни «оснащением, ни силами и временем для того, чтобы заниматься какого-либо рода общественными делами».

Это была неправда. Старый деспот поглощен общественными делами. Его силы и время заняты программой Бисмарка, которая ближе всего его сердцу, – перевооружением. Канцлер призвал рейхстаг одобрить численность армии в 400 тысяч человек в мирное время. Рейхстаг одобрил. Но следующая просьба – о льготном финансировании военных – привела к противостоянию, даже стала ключевой политической проблемой рейха. Правительство все яснее видело, что некрологи по СДП были преждевременны. Несмотря на закон о социалистах, партия быстро восстановилась в подполье, набрала 550 тысяч сторонников и продвигалась к миллиону. Они хотели такой рейхстаг, который свергнул бы Бисмарка. К ужасу Круппа, веселый, вечно подвыпивший любитель развлечений, Стетцель начал следовать линии католической партии. Он ковылял по Эссену, осуждая вооружения. А это все равно что подвергать нападкам кораблестроение в Гамбурге или фарфор в Дрездене. Этот человек должен уйти, и, чтобы добиться цели, Альфред лично выбрал кандидата от националистов. Оппонентом Стетцеля, сообщил Большой Крупп Бедекеру, будет его собственный сын Фриц.

На этот раз никакой путаницы с санкцией. Имя Фридриха Альфреда Круппа не было напечатано нигде, кроме его свидетельства о рождении и бумаг компании. «Пушечный король» решил развернуть от его имени широкую кампанию. Это должно стать самым громадным триумфом фирмы со времен Седана и намного более шумным. Прежде всего единственный владелец фабрики известил прокуру, что Фриц является тем человеком, который наиболее подходит для службы отцу и Отечеству. Потом обрушил на сотрудников свои поучения: «Честно заслужив всеобщее доверие, я хочу вновь обратиться к нынешнему персоналу с несколькими словами совета, что я так часто и с такими хорошими результатами делал в прошлом. Тогда вопросы касались вашей безопасности и спокойствия – чисто внутренних интересов фабрики и вашей семейной жизни. Теперь я затрагиваю интересы всего германского рейха, интересы, которые конечно же являются и нашими собственными. Вопрос о войне и мире будет зависеть от духа нового рейхстага. Если мы соберемся там сильными и объединенными, Франция не осмелится напасть на нас. Но если мы покажемся слабыми и ссорящимися между собой, война неизбежна, и в таком случае нельзя исключить, что, несмотря на несравненный героизм своей прошлой истории, германская армия будет вынуждена отступить перед лицом превосходящей силы, а территория рейха может быть вытоптана войной, опустошена, и даже ее единство, возможно, будет разорвано на клочки».

Его истинная цель состояла в том, чтобы заставить Герхарда Стетцеля уступить превосходящей силе и чтобы на избирательных участках был разорван на клочки альянс между СДП и центристами и, возможно, чтобы сам Стетцель ушел в цеха на невысокую должность. Были разработаны детальные планы сокрушения нынешнего депутата, включая самые жестокие формы запугивания избирателей на заводе. Но не все были осуществимы. Альфред потребовал, чтобы каждый мастер предоставил ему список своих людей с отметкой об их партийной принадлежности. Поскольку большинство крупповцев, схитрив, ответили, что не приняли решения, план не сработал. Но Крупп, так или иначе, узнавал все, что хотел. Поскольку он контролировал муниципалитет, он и диктовал процедуры голосования. Самые лояльные его подчиненные были назначены помощниками инспектора по выборам. Объясняя свои действия желанием «упростить» процедуры, они ввели, по сути дела, помеченные бюллетени; по разным размерам и цветам можно было отследить, кто за кого подал свой голос. Но что-то не сработало. Возможно, люди возмутились угрозами Альфреда; возможно, их не впечатлял Фриц, который не обладал внушительными качествами своего отца. В любом случае в то время, как в национальном масштабе Бисмарк одерживал победы, его люди потерпели в Эссене поражение от подвергавшегося нападкам Стетцеля.

«Пушечный король» воспылал гневом. Все это, заявил он, было обманом, адским заговором с целью обесчестить имя семьи. Очень хорошо. Теперь, сказал он прокуре, враг узнает его настоящий характер. Йенке осторожно спросил, что он собирается делать. «Разнести завод!» – заорал Альфред. Председатель пробормотал, что это будет нехорошо выглядеть в годовом отчете. Будучи представителем банкиров, Майер чувствовал себя обязанным возразить: «И как вы взорвете шахту?» Альфред хранил минутное молчание. Затем: «Я все распродам! Я расплачусь со всеми лояльными сотрудниками так, что они будут довольны; никто не потеряет ни пенса, если я уйду в отставку». Распродажа возможна, согласился Йенке, но зачем делать это именно сейчас? Националистам сейчас обеспечено хорошее рабочее большинство в Берлине. Бисмарк получит свои ассигнования на семь лет, и у фирмы появятся великолепные заказы. Потерпевший поражение Альфред вышел, не говоря ни слова.

Но он еще не покончил с СДП. Поэтому в берлинском отеле он составил новый приказ своей испытанной прокуре. Он потребовал, чтобы все социал-демократы были без предварительного уведомления уволены и чтобы в цехах были повешены плакаты с объявлением: «В следующий раз, когда я буду на заводе, я хочу чувствовать себя как дома и предпочту увидеть завод безлюдным, чем встретить там кого-то со злобой в сердце, каким является каждый социал-демократ». За этим последовали подробные инструкции. Инспекторы должны были обследовать каждый мусорный бак в цехах и в жилых кварталах; любой читавший прессу с критикой руководства завода или правительства подлежал увольнению. Не принимать никаких объяснений – их не принимали. Был уволен пожилой сторож, прослуживший в штате тридцать три года, как и рабочий, чья домовладелица завернула ему завтрак в запрещенную газету. Вдохновленный этими успехами, Альфред приказал нанять еще одного инспектора, чтобы проверять газеты и «использованную туалетную бумагу» на предмет бунтарских записей.

«За это десятилетие больших перемен Крупп заметно постарел», – сообщают семейные хроники. Судьба же неизвестного инспектора туалетной бумаги остается нераскрытой.