Джанки

У «Метрошного» Майка было широкое бледное лицо и длинные зубы. Он напоминал особую разновидность подземных животных, добычей которых становятся наземные зверьки. Репутацию квалифицированного «бухолова» ему изрядно подгадила крайне подозрительная внешность. Увидев его, любой полицейский автоматически делал стойку. Так что Майк хорошо был известен дежурящим в метро фараонам и почти половину своей жизни провел на Айленде, отбывая «пять-двадцать девять» за грабеж.

Этим вечером Герман отрубился, закинувшись «нембиз», лицо «размазало» по стойке. Уайти, пытаясь сесть на халяву, прохаживался вдоль стойки, цепляясь абсолютно ко всем. Ребята за стойкой напряженно замерли, судорожно сжимая свои недопитые стаканы и рассовывая по карманам мелочь. Услышав, как Уайти сказал бармену: «Будь столь любезен, сохрани это для меня», – я повернулся и заметил, что тот передал через стойку большой складной нож. Сидевшие рядом притихли, приуныли. Натянутая атмосфера придала флюоресцентному освещению бара особый зловещий оттенок. Все, за исключением Роя, боялись Уайти. Рой же мрачно потягивал пиво. Его глаза светились своим особенным блеском, длинная нескладная фигура нависала над стойкой. Он смотрел не на Уайти, а в противоположную сторону, где были отдельные кабинки, проронив за все время единственную фразу: «Он пьян не больше меня. Просто хочет нажраться за чужой счет».

Уайти стоял посередине бара со сжатыми кулаками, по лицу текли слезы.

– Во мне же ничего хорошего, – повторял он. – Ничего хорошего. Ну может ли кто-нибудь понять… Я ни хрена не просекаю из того, что делаю…

Посетители старались убраться от него как можно дальше, по возможности не привлекая к себе внимания.

Внутрь зашел «Метрошный» Слим, изредка работавший с Майком в паре, и громко заказал пиво. Высокий, костлявый, лицо неприятное, взгляд удивительно безжизненный, как у деревянной маски. Уайти хлопнул его по спине и до нас донеслось:

– Да какого черта, Уайти…

Прозвучало еще что-то, оставшееся между ними. Видимо, Уайти успел забрать свой нож у бармена. Он пододвинулся вплотную, и его рука неожиданно врезалась в Слимовскую спину. Тот со стоном рухнул на пол прямо напротив стойки. Уайти же, оглядевшись, зашагал к выходу. Нож свой сложил и сунул в карман.

– Пошли отсюда, – сказал Рой.

Уайти и след простыл. Бар опустел, остались только Майк, поддерживавший Слима с одной стороны, да Фрэнки Долан – с другой.

На следующий день я узнал от Фрэнки, что со Слимом все в порядке: «Коновал в больнице сказал, нож чуть почку не задел». Тут прорвало Роя: «Это ведь полный гондон. Я-то думал – настоящий бычара, а как увидел, что чувак слоняется по бару, стреляя даймы и четвертаки, пришел в полную боевую готовность. Дал бы сначала ему под дых, а вдогон пустой литровкой из ящика засветил по башке. Когда махаешься с такой здоровенной скотиной, тут уж без стратегии не обойтись».

Из «Энгла» нас всех вскоре выперли, а по прошествии некоторого времени бар переименовали в «Рокси-Гриль».

Однажды вечером я зашел навестить Джека по одному адресу на Генри-стрит. Дверь открыла высокая рыжая девица. Назвалась Мэри, пригласила войти. Оказалось, что Джек умотал по делам в Вашингтон.

– Да ты не стесняйся, проходи в переднюю комнату, – сказала герла, отдернув в сторону красную плисовую занавеску. – Я на кухне говорю только с владельцами дома и кредиторами. А живем мы здесь.

Я огляделся. Никакого хлама. Комната напоминала китайскую забегаловку, где подают рагу. В разных углах сложены покрытые лаком красные и черные дощечки, окно плотно закрывали черные шторы. На потолке был нарисован круг с разноцветными квадратами и треугольниками внутри, создававшими эффект мозаики.

– Джек сделал, – указав на круг, отметила Мэри с ноткой восхищения в голосе. – Ты бы видел его в тот момент. Между двумя приставными лестницами он протянул широкую доску. Так, лежа на ней, и рисовал. А на лицо капала краска… Он страшно прикалывается к таким вещам. Когда мы под кайфом, у нас от этого круга просто ломовые приходы. Лежим на спине и врубаемся… А довольно скоро эта фигня начинает кружиться. И чем дольше ты смотришь, тем быстрее она кружится.

Круг был воплощением кошмарной вульгаризации ацтекской мозаики, убийственным и пошлым кошмаром. В нем было нечто от учащенного сердцебиения на утренней заре, кричащей розово-голубой мешанины из сувенирных пепельниц, почтовых открыток и календарей. Стены комнаты выкрасили в черный, на одной из них красовались покрытые тем же лаком красные китайские иероглифы.

– Мы, правда, не знаем, что они означают, – сказала Мэри, перехватив мой взгляд.

– Мужские рубашки, тридцать один цент за штуку, – предположил я.

Она повернулась ко мне, наградив холодной, бессмысленной улыбкой, и завела разговор о Джеке.

– Считает меня ненормальной, а для самого воровство – как любая другая работа. Привык заявляться ночами и кидать мне с порога свою пушку – дескать, запрячь подальше. А ведь любит зависать дома, рисовать и мастерить мебель.

Она прохаживалась по комнате, не прекращая ни на минуту своего словоизвержения; кидалась с одного стула на другой, то скрестив, то расставив ноги, беспрестанно одергивала нижнюю юбку, предоставляя мне возможность выборочно ознакомиться с прелестями ее анатомии.

С Джека перескочила на личное, сообщив, что когда-то дни ее были сочтены из-за одной весьма редкой болезни.

– Зарегистрировано только двадцать шесть случаев… Несколько лет я вообще была не в состоянии что-либо делать. Понимаешь, мой организм кальций не усваивал, кости стали медленно иссыхать и уменьшаться. Так, со временем мне должны были ампутировать ноги, потом руки.

В ней явно чувствовалось нечто беспозвоночное, глубоководно-морское, охваченное давящей липкой средой, сквозь которую на тебя взирают холодные рыбьи глаза. И вот ты сидишь и пялишься в эти глаза, мерцающие тусклыми огоньками в бесформенной массе протоплазмы, мерно качающейся над морским дном в кромешной темноте.

Тут она вдруг переключилась на новую тему:

– Прикольная штука бензедрин. Три промокашки или около десятка таблеток. Или берешь две промокашки «Бенни» и с двумя дураколами кидаешь на кишку… Два кайфа прокачиваются, один сменяет другой. Офигенно растопыривает.

Неведомым ветром занесло трех малолетних урелов из Бруклина. Рожи тупые, руки в карманах, старо как мир или, на худой конец, как балет. Искали Джека, недоплатившего им в некой сделке. Таков по крайней мере был их главный тезис. Суть своего визита они словами почти не разъясняли, больше многозначительно кивали, гордо расхаживали по комнате и прислонялись к стенам. Наконец один из них прошествовал к двери, судорожно дернув головой на прощание. За ним потянулись остальные.

– Может, хочешь кайф словить? – спросила Мэри. – У меня здесь где-то пяточка осталась.

И она принялась шарить по всем ящикам и пепельницам.

– Да нет, показалось. Слушай, а почему бы нам не выбраться в город? Я знаю нескольких неплохих продавцов, наверняка сейчас кого-нибудь поймаем.

Покачиваясь, зашел молодой парень, держа под мышкой какую-то фигню, завернутую в коричневую бумагу.

– Выбросишь на выходе, – сказал он, обращаясь то ли к ней, то ли ко мне, и, пошатываясь, побрел через кухню в спальню, которая находилась в другом конце квартиры.

Когда мы вылезли на улицу, я разорвал обертку, и в руках оказалась грубо развороченная фомкой копилка, предназначенная для платы за пользование сортиром.

Сев в такси, мы стали курсировать по улицам, прилегающим к Таймс-Сквер. Мэри распоряжалась, время от времени истошно вопила «Стоп!» и выпрыгивала из машины наружу, так что мне оставалось лишь лицезреть мелькающие среди прохожих распущенные рыжие волосы. Присмотревшись к каким-то типам, она подходила и обменивалась с ними несколькими фразами. «Продавец ошивался здесь десять минут назад. Чувак при товаре, но никого не подогревает». Позже: «Основной отправился дрыхнуть. В Бронксе живет… Эй, тормозни-ка здесь на минутку. Я, может, найду кого-нибудь в Келлоге». И в завершение: «Похоже, все пустые. Немного припоздали. Дурь никого ждать не будет… Давай купим немного „Бенни“ и прошвырнемся к Ронни. Они частенько заводят что-нибудь из старенького. Закажем кофе и закинемся».

«У Ронни» была ночной забегаловкой рядом с Пятьдесят второй и Шестой, куда после часа ночи захаживали музыканты на кофе и жареных цыплят. Мы сели в кабинку и заказали кофе. Мэри наработанным движением вскрыла капсулу бензедрина, удалив фальцовку, и протянула мне три промокашки:

– Скатай в шарик, кофем запьешь.

Промокашка отдавала тошнотворным привкусом ментола. Несколько людей, сидевших по соседству, принюхались и заулыбались. Я чуть было не подавился этим катышком, но в конце концов проглотил. Мэри отобрала какие-то старые пластинки, завела и плюхнулась за столик с экспрессией мастурбирующей идиотки.

Вскоре пробило на разговор, и я погнал с сумасшедшей скоростью. Во рту сушняк. Когда сплевывал, слюна выходила округлыми белыми сгустками – «плевать ватой», как это называют. Мы потащились на Таймс-Сквер: Мэри захотела выцепить кого-нибудь из уличных музыкантов с блок-флейтой «пикколо». Меня переполнял, выходя за грань приличия, открытый, благожелательный настрой. Неожиданно появилось желание позвонить людям, с которыми не виделся месяцами, даже годами, людям, которых недолюбливал и которые платили мне тем же. Обломавшись в поисках совершенного обладателя «пикколо», мимоходом разбавив нашу компанию случайным Питером, решили вернуться на Генри-стрит, где хоть по крайней мере было радио.

Следующие тридцать часов Питер, Мэри и я провели в этой квартире. Периодически варили кофе и догонялись бензедрином. Мэри посвящала нас в технологию доения «Джоников» (Папиков), составлявших основной источник ее доходов.

– «Джоника» (Папика) всегда надо вымуштровать. Особенно если он с претензией на сексапильность, обязательно говоришь: «О, никогда больше не делай мне больно». «Джоник» (Папик) – это не какой-нибудь безмазовый ублюдок. Когда связываешься с безмазовым, все время должна быть настороже. Ничего ему не даешь. Безмазового просто потребляешь. «Джоник» же дело другое. Даешь ему то, за что он платит. Когда ты с ним, наслаждаешься собой и делаешь ему так, чтобы он тоже перся от себя самого.

Если действительно хочешь опустить мужика, закури в разгар ебли сигарету. Конечно, на самом-то деле меня мужики в сексуальном плане совершенно не прикалывают. Вот от кого я по-настоящему в тасках, так это от баб. Просто кончаю, когда удается снять и духовно сломать очередную гордую чувиху, заставив ее осознать, что она – только животное и ничего больше. А ведь после того как ее сломали, чувиха уже никогда не будет казаться красивой. Согласись, отдает превратностями семейной жизни, – заметила она, обращаясь к радио, которое было единственной отдушиной в этой комнате.

Как только она заговорила о мужиках, которые пристают к ней на улице, ее лицо исказило выражение обезьяноподобной ярости.

– Сучье отродье! – рычала Мэри. – Заговаривают, только если ты не похожа на ту, что сразу дает. Я частенько прохаживаюсь по улице со свинцовыми кастетами под перчатками и жду одного – когда кто-нибудь из этого быдла попытается до меня домогнуться.

Как-то раз Герман сообщил мне, что за семьдесят долларов можно зацепить кило первоклассной Новоорлеанской дури. Теоретически торговать травой весьма прибыльно, равно как и заниматься животноводством или разводить лягушек для французских ресторанов. Семьдесят пять центов за косяк, в унции (28,3 г) – семьдесят косяков, здесь явно пахло деньгами. Уверившись в этом, я купил траву.

Вместе с Германом мы составили пушерский тандем. Герман откопал проживавшую в Виллидже лесбиянку по имени Мэриен, мнившую себя поэтессой. В квартиру Мэриен мы и забросили дурь, предоставив ей право халявы на потребление и пятьдесят процентов с оборота. Она знала множество любителей дунуть, вопрос с клиентами отпал. Одновременно с дурью в квартире обосновалась еще одна лесбиянка, и каждый раз, когда я заходил к Мэриен, натыкался на эту необъятную рыжую Лиззи, ловя на себе взгляд ее мутных, отъехавших глаз, полных тупой ненависти.

Однажды, открыв дверь, рыжая Лиззи так и осталась стоять на проходе, лицо мертвенно-бледное, отекшее от спячки под нембуталом. Сунув мне пакет с травой, злобно прошипела в своем полузабытьи:

– Забирайте это и убирайтесь. Оба вы ублюдки, еб вашу мать.

Она была в полном отрубе, но голос ее гремел, как у прокурора, будто она на самом деле обвиняла нас в инцесте.

– Передай Мэриен спасибо за все, – сказал я.

В ответ она захлопнула дверь с таким шумом, что, видимо, сама от него проснулась. Снова открыв, выскочила на лестницу и принялась орать в приступе истерической злобы. Ее крик был слышен даже на улице.

Герман вышел на других плановых. Все они, без исключения, предъявляли нам претензии. На практике торговля травой – сплошной облом. Начнем с того, что трава – продукт для переноски достаточно неудобный. Чтобы выручить хоть какие-то деньги, а иначе не стоит этим заниматься, надо постоянно таскать с собой полностью набитый дипломат. Если в один прекрасный день легавые высадят твою дверь, лучше оказаться с тюком люцерны.

Плановые абсолютно не похожи на джанки, которые дают тебе деньги, получают свой джанк и уматывают без лишнего пиздежа. Плановые, как правило, так не поступают. Они ждут и надеются, что ты их подогреешь, отсыпешь, сделав жизнь вечным халявным праздником, и будут с полчаса доставать, уламывая тебя продать за два доллара, а не за три, отсыпать в кредит, по дружбе, по причине личных неприятностей и т. п. А если оборвешь и сразу перейдешь к делу, скажут, что ты обломщик, приземленный, напряжный тип, которого ничего, кроме денег, не интересует. На самом-то деле, учитывая кидалово, продавец не должен прямо так заявляться и объявлять во всеуслышание, что он – это он. Продавать надо своим, да и то избранным, чувакам и чувихам. Для остальных ты – зачумленный барыга без совести и чести. Все знают, что ты барыга, но сказать так вслух считается дурным тоном. Бог его знает, почему. Для меня плановые непостижимы.

В травяном бизнесе существует масса торговых уловок. Плановые окружают эти мнимые секреты идиотской хитрожопой таинственностью. Например: план по идее должен быть пробит, без палок, или он вдруг оказывается светло-зеленым, слишком дерет горло. Но вот если спросишь планового, как дурь пробить, он бросит на тебя иронично-бестолковый взгляд и начнет переводить стрелы. Наверное, трава в результате постоянного употребления таки сажает мозги, а может, плановые глупы изначально.

Моя зелень оказалась слишком светлой, так что пришлось применить метод сдвоенных кастрюль: дурь кладется в кастрюлю поменьше, та, соответственно, опускается в другую и конструкция ставится на плиту, пока план не приобретет родной темно-зеленый цвет. Вот, собственно, и весь секрет готовки плана или по крайней мере один из способов.

Плановые общительны, довольно чувствительны, зачастую параноики. Если ты зарекомендовал себя как «тормоз» или напряжный, то лучше дел с ними не иметь. Вскоре я понял, что ладить с этими типами выше моих сил, и был доволен, когда нашел персонажа, которому скинул оставшуюся траву по первоначальной цене. Я твердо тогда решил больше никогда не толкать план.

В 1937 году марихуана попала под Закон Харрисона «О наркотиках». Власти, в чьей компетенции находились наркотики, то есть борьба с ними, объявили ее наркотиком, вызывающим привыкание, употребление которого чрезвычайно вредно для ума и тела, провоцируя потребителей на совершение различных преступлений. А вот каковы реалии: марихуана, вне всякого сомнения, привыкания не вызывает. Траву можно курить на протяжении многих лет и, если запас неожиданно кончится, вы не будете испытывать каких-либо физических неудобств. В тюрьме я видел много плановых, и ни у одного не прослеживались симптомы отходняка или какие-либо отклонения от нормы. Я покуривал время от времени в течение пятнадцати лет и никогда не дергался, когда оказывался на нуле. К марихуане гораздо меньшее привыкание, чем к табаку. Она никоим образом не портит общее самочувствие. Наоборот, большинство потребителей утверждают, что трава способствует появлению аппетита и воздействует на организм как тонизирующее средство. Я не знаю других веществ, так явно обостряющих вкусовые ощущения. Выкурив косячок доброго плана, я просто кайфую от домашнего мясного салата и стаканчика калифорнийского шерри.

А однажды с помощью травы я слезал с джанка. И на второй день чистяка спокойно сел и наелся до отвала. Обычно, когда слезал с морфы, я не мог есть около восьми дней.

Марихуана не толкает людей на совершение преступлений. Я никогда не видел, чтобы кого-нибудь под действием дури тянуло на беспредел. Обычно плановые необычайно дружелюбны. На мой взгляд, даже слишком. Никак не могу понять, почему люди, утверждающие, что трава провоцирует преступления, абсолютно непоследовательны и не требуют запрещения алкоголя. Ежедневно пьяными совершается множество преступлений, причем в трезвом виде им и в голову не придет осуществить нечто подобное.

Уже много было сказано о возбуждающем действии травы. По некоторым причинам ученые не любят упоминать о том, что есть такая штука, как половое возбуждение, поэтому-то большинство фармакологов говорят «об отсутствии оснований придерживаться весьма распространенной в некоторых кругах идеи о марихуане как о половом стимуляторе». Могу заявить с полным на то основанием, что трава по сути своей сладострастна и заниматься под ней сексом гораздо приятнее, чем без нее. Это заявление подтвердит каждый, кто курил хороший продукт.

Вы наверняка слышали, что, потребляя траву, люди сходят с ума. Разумеется, определенная форма умопомешательства в результате постоянного употребления, безусловно, присутствует. Однако состояние это пространственно относительно. Марихуана, доступная в пределах США, на самом деле недостаточно сильная для того, чтобы тебе наглухо снесло крышу, поэтому в Штатах травяной психоз довольно редкое явление. Утверждают, что на Ближнем Востоке оно довольно обыденно. Травяной психоз более или менее соответствует белой горячке и быстро отпускает, как только заканчивается действие наркотика. Человек, выдувающий по несколько коктейлей до обеда, докатится до «белой горки» быстрее, чем тот, кто выкуривает по несколько косяков в день.

Одно предостережение: находясь под травяным кайфом, человек совершенно не способен вести машину. Трава здорово нарушает представление о времени и пространстве. Как-то раз, в Новом Орлеане, мне пришлось зависнуть на обочине и ждать, пока дурь отпустит. Не мог понять, на каком расстоянии что от меня находится, когда поворачивать или тормозить на перекрестках.

Теперь я кололся каждый день. После того как из квартиры, где Герман проживал с Джеком и Мэри, исчезли все платежеспособные тусовщики, он переехал ко мне на Генри-стрит. Джек, засыпавшись на ерунде, сидел, ожидая суда, в Окружной тюрьме Бронкса. Мэри с очередным «Джоником» (Папиком) свалила во Флориду. Платить самому Герману и в голову не приходило. Всю свою сознательную жизнь он вписывался на чужих квартирах.

Рой позволил себе долгую береговую отсидку. Он обнаружил в Бронксе одного врача, оказавшегося полным невеждой в выписке подобных рецептов. Этот коновал раскручивался на три рецепта в день, максимум – по тридцать таблеток на рецепт. Правда, количество время от времени вызывало у него подозрение, которое всегда таяло при виде денег, действовавших на него отрезвляюще.

В природе существуют несколько видов коновалов-выписчиков. Одни выписывают только в том случае, если убеждены, что ты наркоман, другие – только если убеждены, что нет. Подавляющее большинство наркоманов прогоняют однообразные, приевшиеся за годы торчания телеги о мнимых болезнях. Многие жалуются на камни в почках или желчном пузыре. Эту байку настолько заездили, что коновал при упоминании о желчных камнях зачастую незамедлительно вскакивал и указывал тебе на дверь.

Гораздо лучших результатов я добивался с помощью лицевой невралгии, предварительно разыскав в справочнике информацию о симптомах и заучив их наизусть. Рой подкреплял свое желчнокаменное гониво постоперационным шрамом на животе.

В кирпичном викторианском доме на Уэст-Севентиз проживал один старомодный доктор. Перед ним было просто необходимо предстать в облике джентльмена. Если вам удавалось пройти в его кабинет, значит, облик покатил, но, невзирая на это, он выписывал только три рецепта. Другой врач был вечно пьян, и всех делов-то было, застать его в нужное время. Довольно часто он выписывал рецепт неправильно, приходилось возвращать на правку. В таком случае с определенной долей вероятности сей слуга Гиппократа мог заявить, что это подлог, и порвать его в клочья. Третий пребывал в глубоком старческом маразме, и приходилось самому помогать ему выписывать. Тут он мог забыть, что делал, положить ручку и предаться долгим воспоминаниям о пациентах высшего общества, прибегнувших к его услугам. Особенно любил рассказывать о неком генерале Горе, сказавшем однажды: «Доктор, я обращался в клинику Майо, но должен сказать, что вы знаете больше, чем весь тамошний персонал, вместе взятый». Остановить дедка было невозможно, и наркоман, доведенный до белого каления, терпеливо все это выслушивал. Зачастую в самую последнюю минуту врывалась докторская жена и рвала рецепт ко всем чертям или по крайней мере отказывалась заверить, когда запрашивала аптека.

Вообще-то пожилые врачи в отличие от молодых более предрасположены к выписке. Одно время клевым источником были врачи-эмигранты, но очень скоро наркоманы их засветили. И весьма часто, услышав о наркотиках, они просто зверели и угрожали вызвать полицию.

Эскулапы взращены на раздутых представлениях о своем исключительном положении в обществе, причем настолько, что в целом конкретный подход представляется наихудшим из возможных вариантов. Они не верят вашим болезным историям, но тем не менее желают хоть что-нибудь услышать для проформы. Выходит нечто вроде восточного ритуала сохранения хорошей мины при плохой игре. Один парень играл в благородного, отказываясь выписать неприличный рецепт даже за тысячу долларов. Остальные же из кожи лезли вон, чтобы представить происходящее как рабочие отношения с законопослушными пациентами. А если ты заявишь с порога: «Послушайте, док, мне нужен рецепт на эМ-эС и я готов заплатить за него двойную цену», – коновал придет в бешенство и вышвырнет тебя из кабинета. Врач – он тоже вроде больного; к каждому нужен индивидуальный подход, иначе останешься на бобах.

Рой стал таким кремнистым джанки, что для того чтобы держаться с ним наравне и получать свою долю, мне и Герману приходилось колоть больше, чем нам требовалось. Экономя джанк, я стал пускать по основной, да и кроме того, немедленный приход оказался гораздо лучше. С выдачей по рецептам у нас была куча обломов. Большинство аптек выдавало морфий по рецептам только два, а то и один раз, во многих и того не делали, просто посылали. Лишь в одной мы каждый раз затаривались и в конце концов все стали сносить туда, невзирая на совет Роя распылять по разным местам, чтобы инспектору было труднее их вычислить. Слишком уж напряжно было таскаться от одной аптеки к другой, так что обычно мы закруглялись, принося их в одно и то же место. Я научился тщательно прятать свой продукт – «заныкивать», как говорят «по фене». Рою и Герману никак не удавалось обнаружить и немного попользоваться.

Взять джанк, спрятанный другим джанки, – значит «раскрутить (кинуть, поставить) его на заначку». Уберечься от этой формы воровства, особенно если торчишь вместе, довольно трудно, потому что джанки прекрасно знают, где искать заначки. Некоторые таскают свой продукт на себе, попадая, таким образом, в случае полицейского шмона под статью за хранение.

Приступив к ежедневному употреблению джанка, часто по несколько раз, я перестал пить и шляться по ночам. Когда сидишь на опиатах, то не пьешь. По всей видимости, тело, в клетках которого остается много джанка, не переваривает алкоголь. Спиртное остается в желудке, медленно вызывая тошноту, заторможенность, головокружение, и никаких тебе приходов, просто хреново. Опиаты могли бы стать незаменимым, верным средством для лечения алкоголиков. Перестал я также принимать ванну. Когда торчишь, ощущение воды на коже, по некоторым причинам, неприятно. Принять душ или ванну джанки можно заставить только по принуждению. Масса чепухи была написана о мнимых изменениях, которым подвергаются люди, как только садятся на наркоту. Ни с того ни с сего наркоман смотрит на себя в зеркало и не узнает. Настоящие изменения трудно точно определить – они не застывают в зеркальном отражении. Дело в том, что, как только начинает прогрессировать привыкание, наркоман вступает в «мертвую зону». Он вообще не осознает, что сел. «В подсадке нет необходимости, – говорит он, – если ты осторожен и соблюдаешь некоторые правила, такие как вмазка через день». Но в действительности эти правила не соблюдаются, и каждый дополнительный укол расценивается как исключительный. Все наркоманы, с которыми я общался, утверждают, что были весьма удивлены, задним числом обнаружив первую подсадку. А многие относили появившиеся симптомы к каким-либо другим заболеваниям.

Как только привыкание вступает в свои права, для торчка перестают быть значимыми все остальные интересы. Жизнь сводится к джанку, дозе и предвкушению следующей, «заначкам», рецептам, иглам и машинкам. У наркомана часто появляется сугубо личное ощущение, что ведет он нормальный образ жизни, а джанк – это только побочное явление, незначительный эпизод. Он не осознает, что уже выбрался из потока своей «внеджанковской» жизнедеятельности. И вот только тогда, когда иссякают денежные ресурсы, он понимает, что значит для него джанк.

«Почему же вам были нужны наркотики, мистер Ли?» – вопрос этих идиотов-психиатров. Ответ таков: «Джанк мне нужен, чтобы вставать утром с постели, побриться и позавтракать. Мне он необходим, чтобы оставаться в списке живых».

Разумеется, от отсутствия джанка джанки, как правило, не умирают. Но в чисто буквальном смысле слезание приводит к смерти зависящих от джанка клеток и замену их новыми, которым он не нужен.

Рой со своей старухой переехал в тот же дом. Каждый день после завтрака мы собирались в моей квартире, планируя суточное расписание нашей джанк-программы. Один из нас обязательно должен был наведаться к коновалу. Рой всегда старался переложить эту задачу на наши плечи, прибегая к всевозможным отмазкам: «Сейчас я идти не могу, ведь мы с ним недавно поцапались. Но слушай, что ты напрягаешься… Я же врубил тебя во всю трепотню». В другом варианте он пытался раскачать меня или Германа на раскрутку нового объекта: «Да это верняк! Как пить дать выпишет, только не мели чушь и не провоцируй его на отказ. Сам пойти не смогу».

Как-то один из его верняковых коновалов вышел на меня по телефону. На мое взволнованное сообщение Рой глубокомысленно изрек: «Ага… думаю, чувак на крючке. Кто-то кинул его на лекарства несколько дней назад». После этого я стал держаться подальше от незнакомых дубарей. Но вскоре заартачился наш бруклинский мальчик.

Рано или поздно накрываются все мазовые коновалы. И вот однажды, когда Рой пришел за своим рецептом, наш основной выдал нижеследующую сентенцию:

– Этот, несомненно, будет последним, а вам, ребята, советую на время затаиться. Вчера ко мне заходил инспектор. У него есть все рецепты, которые я вам выписывал. Предупредил, если я выпишу еще что-нибудь в этом роде, то потеряю рабочую лицензию, так что здесь вместо сегодняшнего – вчерашнее число. Скажешь аптекарю, что вчера приболел и не смог зайти по нему купить. Вы ведь указали мне в рецептах липовые адреса, а это нарушение 334-й статьи «Закона об охране общественного здоровья». Не говорите потом, что я вас не предупреждал. И ради бога, молчите обо мне, если вас будут допрашивать. Это может стоить профессиональной карьеры. Вы ж понимаете, с вами, ребята, я всегда был справедлив. Хотел остановиться уже несколько месяцев назад, но просто не мог бросить вас на произвол судьбы. А посему давайте спокойно расстанемся. Вот тебе рецепт и больше никогда сюда не приходи.

Рой вернулся на следующий день. На защиту фамильной чести врач предусмотрительно вызвал своего шурина. Тот обошелся без сантиментов. Схватив Роя сзади за воротник куртки и ремень, выкинул его на тротуар.

– Если еще раз припрешься сюда доставать доктора и попадешься мне на глаза, костей не соберешь, – предупредил он.

Десятью минутами позже появился Герман и напоролся на схожий прием. Но оказался не промах: вытащив из-под куртки шелковое платье (насколько я помню, кто-то впарил нам за три грана морфия краденые женские шмотки), он галантно обратился к докторской жене, которая спустилась вниз посмотреть, что означает вся эта кутерьма. «Полагаю, что вам понравится это платье», – вот так Герману удалось еще раз переговорить с врачом, выписавшим действительно последний рецепт. Три часа он мотался по аптекам, пока не затарился. Наша постоянная была строго предупреждена инспектором и больше там по этим рецептам не выдавали. Ее хозяин ограничился полезным советом: «Мужики, вам бы лучше исчезнуть. Сдается мне, у инспектора уже на всех вас есть ордера».

Наш коновал завязал окончательно. Разделившись, мы прочесали весь город. Обошли Бруклин, Бронкс, Куинз, Джерси-Сити и Ньюарк. И не смогли купить даже пантопон. Будто все врачи знали нас в лицо и ждали только одного, что, когда ты войдешь к ним в кабинет, они выдадут заранее заготовленную фразу: «Это совершенно невозможно». Как если бы каждый врач Большого Нью-Йорка неожиданно дал обет никогда больше не выписывать наркотических рецептов. Джанк таял на глазах. Становилось очевидным, что мы окажемся в полной прострации через считаные часы. Рой решил выбросить белый флаг, отправившись для «тридцатидневного лечения» на Райкер-Айленд. Там и речи не могло быть о реабилитации. Они ничего не дают из джанка, не всегда даже снотворное. Наркоману предлагается лишь тридцатидневная отсидка. Помещение всегда переполнено.

Во время поисков коновала Германа повязали в Бронксе. Никаких обвинений, просто двум детективам не понравились его взгляды. Доставив его в управление, выяснили, что у наркошной бригады есть уже ордер на арест за подписью инспектора штата. Основой для обвинения был липовый адрес на наркотическом рецепте. Мне позвонил один адвокат – «наварило-выручало» – и спросил, собираюсь ли я выложить деньги, чтобы купить для Германа поручительство. Вместо запрошенной суммы я выслал два доллара на сигареты. Если парень собрался отсиживать, то может с успехом приступать.