Очерки о биологах второй половины ХХ века

А затем я восхищался Львом, когда видел его в возрасте более чем 70 лет в забрызганном грязью спортивном костюме с гоночным велосипедом на плече, выходящим из лифта около своей лаборатории в здании Института цитологии на Тихорецком проспекте. Его удобно было за глаза называть просто Львом, заменяя имя фамилией. Чуть ли не до 80 лет он ездил на работу на спортивном велосипеде с тонкими шинами-трубками. Это вам не современный, молодежный mountain-bike, не боящийся трещин на асфальте и даже ступенек! Говорят, к последним годам жизни Лев стал сварлив, «разогнал» сотрудников лаборатории… Последний раз я разговаривал с ним по телефону в 2001 г. Обратился ко Льву за какой-то консультацией и получил её сполна. А скончался он в 2009, когда уже совсем не мог работать, и ветераны Института реагировали на это как на большую человеческую потерю: «А. А. Лев – знаковая фигура Института цитологии!».

Когда я закончил редактировать текст этого очерка, создававшегося в 2009–10 гг., пришло известие о кончине Владимира Иосифовича Воробьёва.

Заслуженный деятель науки РФ, профессор, действительный член РАЕН, В. И. Воробьёв получил два высших образования: медицинское и химическое. Он создал в Ленинграде-Петербурге сильную школу исследователей хроматина. В этот круг работ вошли многолетние (с начала 60-х гг. XX в.) исследования хроматина всеми методами, появлявшимися по ходу развития физико-химической биологи, от физики биополимеров до иммуноцитохимии. Владимир Иосифович был, прежде всего, эрудитом в области физико-химической биологии, был удивительно восприимчив и быстр в освоении новых направлений исследования и новых методов. Параллельно с работой в ИНЦ РАН он был профессором кафедры биофизики на физическом факультете СПбГУ, преподавал там молекулярную биологию и физику биополимеров, имел очень широкие международные связи и был до своих 83 лет удивительно подвижен физически (дважды в неделю ездил читать лекции на Физфак Университета в Петергоф), лёгок на подъём в командировках, встречах, туристических поездках. В молодости он был альпинистом, а на 80-летии своего коллеги Г. П. Пинаева в 2009 г. (сам он отметил своё 80-летие в 2006 г.) исполнял партию короля в балете, поставленном на сцене ИНЦ юбиляром – Георгием Петровичем Пинаевым.

Владимир Иосифович был одним из ведущих учёных Института цитологии АН СССР-РАН и вырастил многих докторов и кандидатов наук. Он активно участвовал в работе ВАК РФ, РФФИ и ещё многих отечественных и международных научных организаций, которых я не берусь перечислять. При этом он всегда занимал в них активную позицию. Владимир Иосифович был борцом за чистоту науки. Информацию о появлении некачественных или недобросовестных исследований, а также о коллизиях, которые вредят научной работе, он специально сообщал всем знакомым учёным, предупреждал об этом научную общественность и считал это важным для поддержания чистоты науки. Его пригласил на работу в Институт цитологии в 1957 г. ещё Д. Н. Насонов, и В. И. Воробьёв соответствовал всем критериям порядочного учёного (как и все мои «герои», упомянутые выше), по которым подбирался коллектив института в сложные 50-е годы XX в.

Празднование 50-летие Института цитологии РАН в 2007 г. На сцене – балетная студия Института, художественный руководитель – заслуженный деятель науки РФ, заслуженный деятель культуры РСФСР, д.б.н., профессор Г. П. Пинаев.

Перечень дорогих моей памяти людей не исчерпывается именами, которые упомянуты выше. Дело в том, что я упомянул только ушедших из жизни, а тем, кто жив: А. А. Веренинову, С. А. Кроленко, Н. Н. Никольскому, Г. П. Пинаеву, А. Л. Юдину – моим старшим товарищам по Институту цитологии времен 1957–61 гг. – я желаю доброго здоровья. На юбилеях некоторых из них мне удалось побывать и выразить им свое уважение и симпатию. Каждого из них я ценю, прежде всего, за высокий профессионализм, за ум, за искреннюю увлечённость наукой, за порядочность и за наши добрые с ними отношения.

Празднование 50-летие Института цитологии РАН в 2007 г. На сцене – «капустник» сотрудников Института.

Я уверен, что замечательный коллектив Института цитологии РАН, моего любимого института, сохранит свое лицо и свою суть еще долгие годы. Интеллигентный стиль, которым владеют люди, работающие в этом институте, сохраняется в нем уже более 50 лет. В этом стиле воспитано новое поколение сотрудников Института. Одним из показателей интеллектуального потенциала коллектива Института служат спектакли-сказки для детей, которые сотрудники института, в основном – молодежь, сочиняют в стихах. В собственном музыкальном сопровождении, и в специально созданных костюмах они показывают эти сказки-спектакли своим детям ежегодно в январе, приурочивая это к Старому Новому году. Эта традиция живет уже не одно десятилетие. Спектакли эти готовятся жизнерадостно, весело, снимаются на видеокамеру и записи хранятся. Подготовка спектаклей – это тоже ритуальная традиция, вдохновляющая самих создателей. Я видел краем глаза, как это делается: это увлекательная жизнь коллектива, разрядка от науки и зарядка для науки, в общем, настоящая дружная жизнь!

А кроме детских спектаклей есть еще студия балета, в которой участвуют молодые сотрудники Института (постепенно переходя в следующую возрастную категорию и освобождая место молодым). Эту студию уже не одно десятилетие возглавляет доктор биологических наук, профессор, заведующий отделом Института цитологии, Заслуженный деятель науки РФ и Заслуженный деятель культуры РСФСР Георгий Петрович Пинаев. Балеты, поставленные этой студией, неизменно представляются на Старый Новый год на сцене конференцзала ИНЦ РАН. Георгий Петрович и его сотрудники убеждены, что занятие балетом очень хорошо влияет на их научную работу. И это понятно: ведь балет – это пластика тела в музыкальном сопровождении, а пластичное тело – залог здоровья и бодрости.

Как приятно работать в таком Институте и даже наблюдать его со стороны!

Уникальный академический институт 60–70-х годов. Институт молекулярной биологии АН СССР

Постановление Президиума АН СССР о создании академического Института радиационной и физико-химической биологии (ИРФХБ) было подписано весной 1959 г. Позже этот институт был переименован в Институт молекулярной биологии АН СССР. Большая группа сотрудников была зачислена в Институт летом и осенью 1959 г., следующая – весной 1960 г. Меня приняли на работу в ИРФХБ 4 апреля 1960 г. К этому времени Институт уже работал около 9 месяцев в здании на ул. Вавилова. В том же здании расположился только что созданный академический Институт химии природных соединений (ИХПС) во главе с академиком М. М. Шемякиным. Директор ИРФХБ В. А. Энгельгардт сетовал, что Шемякин потеснил его, ибо сначала всё здание предназначалось для ИРФХБ.

Это здание в доме 32 по улице Вавилова было построено для Института горного дела. Но лично Н. С. Хрущёв решил, что горное дело надо развивать не в Москве, а где-нибудь в Донбассе и Горный институт долго куда-то переселяли (но, всё же, не в Донбасс). А надпись «Институт горного дела» так и осталась на фронтоне помпезного здания, построенного по проекту мастерской академика архитектуры Жолтовского.

Организатор, академик В. А. Энгельгардт положил в основу структуры своего института принцип: треть физиков, треть химиков, треть биологов. Первыми заведующими лабораторий были доктор физико-математических наук Л. А. Тумерман, доктор химических наук Я. М. Варшавский, академик и доктор биологических наук В. А. Энгельгардт, академик и доктор биологических наук А. Е. Браунштейн, член-корреспондент АН СССР, доктор биологических наук М. Н. Мейсель, доктор биологичских наук В. И. Товарницкий и кандидат биологических наук И. А. Уткин, уже защитивший докторскую диссертацию. Как видно из перечня, среди завлабов пропорция 1:1:1 не была соблюдена, но Тумерман и Варшавский набирали в свои лаборатории физиков и химиков, а в лаборатории А. Е. Браунштейна было больше выпускников Химфака МГУ, чем биохимиков с биологическим образованием. В 1962 и 1963 гг. в институте появились лаборатории к.б. н А. А. Прокофьевой-Бельговской и д.б.н. Г. П. Георгиева, а несколько позже ещё одна, новая лаборатория во главе с доктором физ-мат. наук М. В. Волькенштейном. Он переехал из Ленинграда, а сотрудников набрал в Москве, в том числе внутри Института. По поводу этих лабораторий нужны комментарии.

А. А. Прокофьева-Бельговская возглавила новую лабораторию, кратко именуемую Лабораторией кариологии, которая вскоре была слита с бывшей Лабораторией экспериментальной цитологии и цитохимии внезапно погибшего И. А. Уткина. О А. А. Прокофьевой-Бельговской, легендарном женщине-генетике в этой книге есть отдельный очерк. Г. П. Георгиев, ученик биохимика, академика АМН СССР И. Б. Збарского, защитил докторскую диссертацию в 1962 г., когда ему было 29 лет, и в 30 лет был приглашен Энгельгардтом заведовать лабораторией. Он привёл с собой из Института морфологии животных им. А. Н. Северцова двух сильных биохимиков: О. П. Самарину и В. Л. Мантьеву, и стал заведовать бывшей Лабораторией вирусологии В. И. Товарницкого, реорганизовав её в Лабораторию биохимии нуклеиновых кислот. М. В. Волькенштейн ранее работал в Институте высокомолекулярных соединений в Ленинграде, а в институте Энгельгардта организовал совершенно новую Лабораторию физики биополимеров, куда перешла часть сотрудников, в основном – физиков, из лаборатории биоэнергетики Л. А. Тумермана. Обе эти лаборатории на протяжении всей последующей жизни Института серьёзно укомплектовывались физиками, окончившими кафедру биофизики Физического факультета МГУ, а иногда и физиками из других вузов.

Пятый международный биохимический конгресс – импульс к развитию молекулярной биологии в Советском Союзе

Знаковым событием начала 60-х годов для советских биохимиков, нарождавшихся молекулярных биологов, генетиков и вообще всех биологов, связанных с исследованием молекулярных (физико-химических) основ живой материи, был V Международный биохимический конгресс, состоявшийся летом 1961 г. в Москве в здании Московского государственного университета на Воробьевых горах. В. А. Энгельгардт был назначен руководителем Симпозиума № 1, который назывался «Молекулярная биология». А. А. Баев, который злой волей судьбы ещё не был даже доктором наук (только в 1955 г он был реабилитирован после 17-летнего периода арестов и ссылок), был назначен руководителем издательской группы оргкомитета (издание тезисов и трудов конгресса). Почти все сотрудники Института были вовлечены в организационную работу, связанную с конгрессом. Ожидалось участие в конгрессе до двух тысяч ученых, в том числе около половины из-за рубежа. И эти многочисленные зарубежные участники действительно приехали. Все сотрудники Института, как и все советские участники конгресса, получили возможность услышать доклады Ф. Крика, Дж. Уотсона, М. Месельсона, С. Бензера и других классиков молодой молекулярной биологии. На одном из заседаний этого симпозиума выступил молодой М. Ниренберг и сообщил о только что сделанной им и ещё не опубликованной экспериментальной расшифровке генетического кода. Его конкурент, С. Очоа, завершил схожую работу и получил близкие результаты, и об этом тоже было сообщено на заседании симпозиума. Расшифровка генетического кода (окончательно код был рашифрован в конце 1961 г. Ф. Криком) была свежей сенсацией конгресса и мы, молодёжь, испытывали восторг от присутствия при событии глобального масштаба. Потом некоторые из именитых участников Симпозиума № 1 выступали на семинарах, организованных в нашем и других институтах. Всё это создавало вдохновляющую атмосферу, если не причастности к историческим событиям, то ощущения личного свидетельства этих событий. Это было очень важным моральным фактором, стимулировавшим нас, молодёжь, к работе. Важно было то, что мы видели и слышали людей, которые, как Дж. Уотсон или М. Ниренберг, до поры до времени были обыкновенными молодыми выпускниками университетов. Затем они добились права вести самостоятельную работу, сумели чётко сформулировать принципиальные вопросы, спланировать и организовать экспериментальную работу и добиться решения поставленных вопросов. Всё очень просто! Поступайте так же и добивайтесь успеха! Это был главный урок конгресса. К этому надо добавить, что условием работы по такому образцу была демократичность науки и институтов, при которой только и возможен такой стиль научной работы. Именно такая демократичная обстановка была создана к тому времени в нашем Институте. Интродуктором и гарантом демократичного стиля был В. А. Энгельгардт. К тому времени, что я начал работать в Институте, т. е. к началу 1960 г., стиль Института уже сложился. Ветеран ИРФХБ-ИМБ Л. Л. Киселёв, поступивший в институт сразу с университетской скамьи в августе 1959 г., вспоминал, что работа института начиналась с неформальных обсуждений того, что делать и как делать. Особенно это относилось к первым месяцам существования ИРФХБ, ибо лабораторных помещений, как таковых, еще не было: шла сплошная реконструкция здания. Затем, когда появилось достаточное количество сотрудников, начались настоящие научные семинары и открытые для всех заседания учёного совета.

В Актовом Зале МГУ во время V Международного биохимического конгресса (1961 г.). В глубине – председатель Симпозиума № 1 академик В. А. Энгельгардт, слева у доски – помощник секретаря Симпозиума Ю. Богданов. (Из архива автора).

Заседания учёного совета, семинары

На заседаниях учёного совета дважды в год происходили оживлённые (даже придирчивые) дискуссии – при утверждении планов на следующий год и рассмотрении годовых отчётов. От подающих планы завлабов требовалось мотивировать, для чего предпринимается исследование, каков его смысл, не является ли оно заведомо второсортным или повторением того, что уже сделано на Западе, каковы гарантии его выполнения? То же самое требовалось доказывать и во время утверждения отчёта. Проще говоря, ни планы, ни отчёты не утверждались без активных вопросов участников заседания. А иногда разворачивались серьёзные дискуссии.

Семинары тоже, как правило, были открытыми. Я помню только одну группу в одной из биологической лаборатории, которая начала проводить семинары за закрытыми дверьми, потому что этот небольшой женский коллектив боялся «нахалов» мужского пола из другой половины лаборатории, любивших задавать вопросы и острить по разным поводам. На семинарах разрешалось прерывать докладчика вопросами, если что-то было не понятно или, если не были чётко сформулированы понятия, не объяснены незнакомые физикам биологические термины, а биологам – физические, или не сформулированы цели работы. Физики и химики обычно задавали вопросы активнее и чаще. Кстати, В. А. Энгельгардт постоянно задавал вопросы на учёных советах, причём он никогда не боялся проявить незнание, он просто хотел точно понять то, что он, занимавшийся ранее биохимией, не знал в области генетики, клеточной биологии или биофизики. На семинарах, где встречались слушатели с разным образованием, на учёных советах, были завсегдатаи-вопросители. К их числу относился хотевший понимать всё то, что он слышит, химик Я. М. Варшавский. Было занятно и доставило удовольствие биологам, когда однажды он «сел в калошу». В 1960 г. он привел в нашу Лабораторию цитологии и цитохимии профессора Л. А. Блюменфельда, доктора химических наук, только что избранного заведующим новой кафедрой биофизики физического факультета МГУ. Они попросили показать им митоз под микроскопом. Сотрудница И. А. Уткина, М. Г. Чумак, поставила под микроскоп препарат роговицы глаза мыши, на котором была хорошо видна клетка на стадии анафазы митоза с красиво расходящимися хромосомами. Профессор Я. М. Варшавский посмотрел в микроскоп и закричал Блюменфельду: «Лёва, иди, смотри скорее, а то они разойдутся!». Хозяйка препарата торжествующе объяснила, что никуда они уже не разойдутся, что это «фиксированный» препарат, заключенный в канадский бальзам. Не всегда же химикам быть умнее биологов!

Заседание учёного совета Института, 1963 г. Выступает Л. А. Тумерман, сидят: А. А. Прокофьева-Бельговская, А. А. Баев, В. В. Гречко, Б. П. Готтих, М. Н. Мейсель, М. Я. Карпейский, Я. М. Варшавский, А. В. Зеленин, В. И. Товарницкий (затылком к читателю). (Здесь и далее – из архива ИМБ им. В. В. Энгельгардта, РАН).

Профессор Л. А. Тумерман.

Кстати, я вспоминаю слова физика, профессора Льва Абрамовича Тумермана. Он говорил: «Мне легче иметь дело с биологами, чем с химиками. У химиков какое-то альдегидное мышление!». Лев Абрамович вообще любил эпатажные высказывания. «Вы знаете, что я сделал бы, если бы меня назначили премьер-министром хотя бы на полчаса? Я бы сразу запретил бокс и отменил учёные степени!», – говорил он, победно улыбаясь. При Сталине он был арестован и реабилитирован в 1955 г. Как-то он сказал мне, что когда его освобождали из тюрьмы, он отказывался покинуть тюрьму, пока ему не принесут том кого-то из классиков марксизма, чтобы доказать следователю, что он, Л. А. Тумерман, прав. Насколько я помню, речь шла о том, что он нашёл какое-то противоречие у Ленина с Марксом.

Но вернёмся к стилю семинаров. Семинары в лаборатории А. А. Прокофьевой-Бельговской проходили очень активно, с вопросами и спорами. Тон задавали её молодые сотрудники. Однако и 60-летняя, а потом 70-летняя Александра Алексеевна не отставала. Она была прекрасным полемистом и обладала чётким умом и юмором. О ней в этой книге написан отдельный очерк. Регулярными и строгими по стилю были семинары в лаборатории А. Д. Мирзабекова, в которую в 1973 г. влилась группа А. А. Прокофьевой-Бельговской. Строгими – это не значит, что на них нельзя было задавать вопросы по ходу докладов. Но Андрей Дарьевич не давал заниматься демагогией по ходу дискуссии. А на семинарах у Прокофьевой-Бельговской демагогия по ходу дискуссий случалась. А что касается юмора, то Андрей Мирзабеков обладал и чувством юмора, и тактом.

Газета «Правда» нас осудила и ошиблась!

В 1965 г. Институт был переименован в Институт молекулярной биологии АН СССР. Энгельгардт избавился от беспокоившей его обязанности заниматься действием радиации на живые клетки, хотя именно радиобиологическая тематика (как одно из направлений работы) была изначальным условием создания Института. Позднее, когда Институт биофизики АН переехал из Москвы в Пущино, из этого института к нам перешли две группы. Одна из них – физики, занимавшиеся рентгеноструктурным анализом белка во главе с к.ф.-м.н Н. С. Андреевой, ставшей позднее доктором наук. Другая группа – во главе с кандидатом технических наук Л. Б. Каминиром, занимавшаяся проблемами анализа оптических изображений (в союзе с Государственным оптическим институтом).

Вообще по поводу учёных степеней ведущих сотрудников Института следует сказать несколько слов особо. В январе 1965 г. в газете «Правда» появилась передовая статья, в которой рассматривался вопрос о подготовке в СССР научных кадров, и ИРФХБ был упомянут среди аутсайдеров. В статье было отмечено, что за 5 лет с момента организации ИРФХБ в Институте не было защищено ни одной докторской диссертации. Формально писавшие статью («передовицы» не подписывались и шли от имени редакции) были правы, но поспешили и даже несколько разозлили коллектив нашего Института. Во-первых, в только что созданном институте, работающем в области экспериментальной науки, да еще в условиях перманентного переоборудования помещений, трудно было вести экспериментальную научную работу и готовить диссертации, ибо много сил уходило на организационную и хозяйственную работу. А, во-вторых, именно в 1965 г. начались ежегодные защиты докторских диссертаций сотрудниками института. Подавляющее большинство работ, защищенных сотрудниками Института в виде кандидатских и докторских диссертаций, начинались в его новых стенах «с нуля» и, конечно, требовалось какое-то время для получения результатов работы и написания работ. Но первой докторской диссертацией, защищённой сотрудником Института, была диссертация А. А. Прокофьевой-Бельговской по совокупности её работ, выполненных в 40–50-х годах.

Дело было в том, что докторская диссертация А. А. Прокофьевой-Бельговской, посвященная цитогенетике дрозофилы, защищённая весной 1948 г., была отвергнута ВАК’ом, ибо Александра Алексеевна отказалась дополнить выводы диссертации фразой о том, что её работа свидетельствует о правильности положений «мичуринской генетики» и ошибочности хромосомной теории наследственности. Эту фразу ей предложил вставить в «Выводы» председатель ВАК Кафтанов прямо на пленуме ВАК, на котором рассматривался вопрос о присуждении ей ученой степени доктора наук в январе 1949 г. По словам самой Александры Алексеевны, С. Кафтанов обратился к ней с комплиментами по поводу её научной работы. Он сказал, что её знают как выдающего исследователя и понимают, что быстро переделать большой текст диссертации в духе положений мичуринской биологии – невозможно. Но если в выводах написать ключевую итоговую фразу, то пленум ВАК согласится присудить Прокофьевой-Бельговской докторскую степень, и даже предложил ей подумать до следующего заседания пленума ВАК. Однако А. А. Прокофьева-Бельговская отказалась от этой привилегии и заявила, что вся её работа, оформленная в виде диссертации, свидетельствует о справедливости хромосомной теории наследственности, и докторская диссертация Прокофьевой-Бельговской была отклонена ВАК’ом с формулировкой: «…представленная к защите работа не отвечает требованиям, предъявляемым к диссертациям на соискание учёной степени доктора наук». Вся эта сцена была высшим уровнем фарисейства власть предержащих, и проявлением стойкости и мужества женщины-учёного.

Те же самые материалы отвергнутой диссертации с добавлением новых результатов вошли в доклад А. А. Прокофьевой-Бельговской, защищённый в виде диссертации в январе 1965 г., буквально через несколько дней после опубликования статьи в газете «Правда». Руководящий печатный орган КПСС отстал от событий: день защиты был назначен до публикации статьи и эти объявления публиковались в печати, а «Правда» – не уследила. Кстати, вслед за защитой диссертации А. А. Прокофьева-Бельговская была немедленно избрана членом-корреспондентом АМН СССР, причём ещё до утверждения её докторской учёной степени новым ВАК’ом.

Затем, в течении 15 лет, последовавших за упомянутым 1965 г., сотрудниками института было защищено 37 докторских диссертаций: в среднем 2,5 докторских диссертации в год! После 1982 г., когда я перешел в Институт общей генетики, этот темп защит в ИМБ АН СССР-РАН сохранился. Уже к средине 80-х годов в ИМБ почти не осталось лаборантов и старших лаборантов: старшие лаборанты постепенно защищали кандидатские, а некоторые потом и докторские диссертации, становились научными сотрудниками, а фонд зарплаты и штатное расписание не позволяли сохранять ставки лаборантов. Представляете себе сложившуюся концентрацию «мозговой энергии» в стенах института при отсутствии тех, кто мог бы мыть лабораторную посуду? Эту ситуацию можно расценивать с разных точек зрения, но разговор об этом увёл бы нас в сторону. Вернёмся к первым годам существования ИРФХБ-ИМБ.