Очерки о биологах второй половины ХХ века

Страна накануне подъёма в науке

Вторая половина пятидесятых годов XX в. стала переломной для многих областей жизни в Советском Союзе. Наша страна, как и вся Европа, в основном восстановилась после ужасающей, разрушительной Мировой войны. Улучшились условия жизни, изменилась социально-политическая обстановка в СССР. В самостоятельную жизнь вступило новое поколение, поколение тех, кто родился в тридцатые годы, испытал в детстве горечь войны и стремился ко всему новому и жизнерадостному. Не стало диктатора Сталина и его главных опричников. Началось то время, которое вскоре, по названию повести И. Эренбурга, назвали «Оттепелью». Сначала появилась повесть Дудинцева «Не хлебом единым», потом – рассказы А. И. Солженицына, песни Б. Окуджавы, М. Анчарова, А. Галича, В. Высоцкого.

Оттепель отчётливее всего ощущалась в столице. Начались московские международные кинофестивали, международный конкурс им. П. И. Чайковского, на экранах кинотеатров появлялись зарубежные (как правило, хорошие) кинофильмы, в домах и на «неофициальных» площадках звучал джаз, а мода на рок-н-рол сменялась модой на твист. В 1957 г. В Москве состоялся Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Дозированный ручеёк иностранцев, посещавших Москву с культурными, научными, изредка – туристическими и личными (семейного характера) целями стал постоянным.

Началась оттепель и в науке. Почти сошла «на нет» борьба с «космополитизмом», провозглашенная в 1946 г. Потеплело и в многострадальной биологии, но только в Ленинграде и в Москве, да ещё в Новосибирске, где народилось чудо – Академгородок во главе со здравомыслящими академиками, переехавшими из Москвы и Ленинграда. Остальная провинция оставалась «в чёрном теле». Там продолжали господствовать лысенковцы. Впрочем, и московская наука оставалась разнородной: лысенковцы господствовали даже на Биологопочвенном факультете Московского университета. Ленинградский университет оказался более прогрессивным. В ЛГУ преподавание «классической» генетики возобновилось в 1957 г. В том же году в Ленинграде был открыт прогрессивный академический Институт цитологии АН СССР во главе С Д. Н. Насоновым, борцом против маразматической «теории» О. Б. Лепешинской о перманентном самозарождении жизни из… грязи.

Прогрессивные московские биологи как рыба об весенний лёд бились с ЦК КПСС, пытаясь ниспровергнуть могучего Т. Д. Лысенко. Известный с довоенных времен генетик В. П. Эфроимсон, освобождённый из ГУЛАГа, написал обширное письмо в ЦК КПСС, а затем ранее неизвестный биолог Ж. А. Медведев послал туда же ещё более объёмистый (не менее 300 стр.) опус о вреде, нанесённом стране лысенкоизмом. Физик, академик А. Д. Сахаров, пользуясь служебными каналами, разослал этот опус под грифом «секретно» по всей системе Средмаша-Главатома, т. е. тысячам физиков, химиков, биологов, геологов, инженеров и других специалистов и администраторов, работавших в «почтовых ящиках». В этих «письмах» Эфроимсона, Медведева, да ещё в отдельном письме в ЦК, получившим по числу подписей под ним название «Письма трёхсот», учёными, членами Академий наук и профессорами вузов перечислялись и растолковывались многочисленные доказательства вреда, нанесённого сельскому хозяйству, биологической науке и образованию постановлениями пресловутой сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Кому это растолковывалось? – Сотрудникам Отдела науки ЦК КПСС, которые максимально, что могли сделать – подать резюме этих писем «наверх», в секретариат ЦК, где их прочли бы другие аппаратчики и доложили бы (с каким оттенком?) секретарям ЦК, а те? А те «смотрели в рот» Первому секретарю ЦК КПСС Н. С. Хрущёву, который любил Т. Д. Лысенко, как «народного» академика, развивавшего понятные ему, Хрущёву, взгляды. И это продолжалось до осени 1964 г., когда Н. С. Хрущёв, наконец, сам надоел партийной элите и был снят с поста «Первого секретаря», …но ЦК КПСС учредил пост «Генерального секретаря»: «Приди, Княже, правити нами!»…

Наконец Лысенко тоже «полетел» вслед за своим покровителем Н. С. Хрущёвым, и открылась форточка для снабжения биологии кислородом. Но вернемся в 1957 год.

Обновление советской науки

В 1957 г. Академия наук СССР создавала новые институты. Началось масштабное исследование космоса, продолжал развиваться атомный проект СССР. Необходимость включения биологических исследований в эти и другие государственные проекты стала очевидной. Конечно, то, что было очевидным для учёных, им самим приходилось доказывать руководству Академией наук, а затем и руководящему аппарату страны. Лысенко – Лысенкой, а защищаться от радиации и иметь здоровое потомство – это было понятно независимо от идеологии. Даже член-корреспондент АН СССР Н. И. Нуждин, один из ближайших соратников Лысенко, примкнувший к нему после сессии ВАСХНИЛ 1948 г., прекрасно образованный в области классической генетики, но конъюнктурно «лысенковавший», занимался вопросами радиационной генетики. Еще до массового создания новых академических институтов, а именно в 1956 г., был создан Институт биологической физики АН СССР, где к исследованиям в области радиационной генетики были привлечены член-корреспондент АН СССР Н. П. Дубинин с большой группой соратников, а вице-президент АН СССР академик Н. Н. Семёнов создал у себя в Институте химической физики группу во главе с генетиком, доктором наук И. А. Рапопортом, открывшим в 40-х гг. химический мутагенез. В 1957 г. было создано сразу несколько институтов Академии наук СССР, призванных развивать новую биологию на основе физико-химических подходов к явлениям жизни. Это были: в Сибирском отделении Академии Наук – Институт цитологии и генетики (в Новосибирске) во главе с директором-организатором Н. П. Дубининым, Институт биофизики Сибирского отделения (в Красноярске); упомянутый ранее Институт цитологии во главе с Д. Н. Насоновым в Ленинграде; Радиобиологический отдел в Институте атомной энергии (руководимым И. В. Курчатовым) в Москве; и в том же году было принято принципиальное решение о создании Института радиационной и физико-химической биологии (ИРФХБ) в Москве во главе с академиком В. А. Энгельгардтом.

Но открытие этого института затянулось до 1959 г. Ждали, когда освободится предназначенное для этого Института здание. Но вот летом 1959 г. институт с аббревиатурой ИРФХБ (см. выше) был открыт. Одновременно с этим только что назначенный директором Института академик В. А. Энгельгардт был освобождён от поста академика-секретаря Отделения биологических наук АН СССР. На этом настоял Т. Д. Лысенко, имевший большое влияние на аппарат ЦК (принимавший ключевые кадровые решения во всех сферах управления страной). Это была своеобразная «плата» за образование ИРФХБ. Энгельгардт, которого утвердили на роль директора нового института, считал такое свое назначение победой и правильно делал. По своему складу, по эрудиции (он был выпускником Медицинского факультета Московского университета) и по научным интересам он был далёк от ботаники, зоологии, в которой должен был как-то ориентироваться глава Отделения биологических наук. Академиком-секретарём ОБН АН СССР стал биохимик, специалист по биохимии вина Н. М. Сисакян, угодный и ЦК КПСС, и Лысенко.

События в науке, предшествовавшие созданию новых институтов АН СССР

Задачи науки, которые привели к необходимости организации таких институтов, как Институт цитологии и ИРФХБ АН СССР, начали созревать ещё в конце 20-х, когда глава экспериментальной биологии в СССР Н. К. Кольцов развивал идеи физико-химической биологии. Он представлял себе хромосомы в виде гигантских белковых молекул. Его ученик Н. В. Тимофеев-Ресовский, вместе со своими германскими коллегами, на основе анализа частоты прямых и обратных мутаций, вызванных ионизирующей радиацией, рассчитали, что эффективный объём химической структуры гена, который поражается при мутации, составляет лишь несколько тысяч атомов, а мутация может возникать при разрыве лишь одной химической связи. На основе этого немецкий физик Шрёдингер в 1943 г., находясь в эмиграции в Ирландии, развивал биофизическую теорию молекулярной организации живой материи. В 1944 г. было доказано, что именно ДНК несёт генетическую информацию, а в 1948 г. – что количество ДНК в гаплоидном наборе хромосом – постоянно, как и должно быть, если ДНК – вещество наследственности. Открытие вторичной структуры ДНК (двойной спирали) в 1953 г. положило начало эпохе новой науки – молекулярной биологии.

Известие об открытии структуры ДНК просачивалось в советскую научную среду медленно. Доступ к зарубежной научной литературе в 50-х годах был затруднён. Члены Академии наук (академики и члены-корреспонденты) имели доступ к журналам Science и Nature, где обсуждалась значимость этого открытия и шла дискуссия вокруг поисков генетического кода. Но в то время лишь немногие из членов Академии разбирались в вопросах наследственности, в значимости этих работ для науки о жизни. Среди биологов преобладали зоологи, ботаники, физиологи, все – весьма далёкие от проблем наследственности. Генетики понимали значение открытия структуры ДНК для биологии, но они не имели руководящих постов в науке, они были отстранены от этих постов после сессии ВАСХНИЛ в 1948 г.

Однако некоторые биохимики, например В. А. Энгельгардт, понимали значимость открытия структуры ДНК, а члены Академии, биохимики А. Н. Белозёрский и С. Е. Северин, заведовавшие кафедрами в МГУ, если и понимали, то не выражали этого вслух и не говорилиь об этом на своих лекциях, не решались. Я слушал курс биохимии С. Е. Северина в 1955 г., и он молчал о генетической роли ДНК. А. Н. Белозёрский участвовал в знаменитом Cold Spring Harbor Symposium в США, в июне 1948 г. (за два месяца до сессии ВАСХНИЛ). На этом симпозиуме были представлены доказательства генетической роли ДНК и постоянства количества ДНК на гаплоидный набор хромосом. Однако Андрей Николаевич Белозёрский молчал об этом и после 1948 г. не показывал никому том трудов этого симпозиума.

В. А. Энгельгардт был готов к восприятию идеологии молекулярной биологии, родившейся на Западе. Его исследования 40-х гг. по актомиозину – комплексу структурных белков мышц, оказавшемуся в его опытах одновременно ферментом, переносящим фосфорную группу, – сделали его одним из основателей идеи молекулярных механизмов «работы» биологических молекул в живых тканях.

В СССР первыми о структуре ДНК и о генетическом коде публично заговорили физики. В феврале 1955 г. в Институте физических проблем АН СССР под председательством директора этого института академика П. Л. Капицы состоялся ставший знаменитым семинар, всколыхнувший физиков, химиков, биофизиков, опальных генетиков. На этом семинаре генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский изложил свою работу 1935 года, выполненную совместно с К. Циммером и М. Дельбрюком, и рассказал об упомянутом выше «биофизическом анализе мутационного процесса» и определении молекулярных размеров гена, а физик, академик И. Е. Тамм рассказал о расшифровке структуры ДНК, сделанной Ф. Криком и Дж. Уотсоном. На этом семинаре были произнесены слова о том, что возникла новая наука, строгая наука о физических и химических основах жизни. Она получила название молекулярной биологии. Нет сомнений в том, что этот семинар неофициально оказал большое влияние на принятие решений об организации группы институтов Академии наук СССР. О двух из них: Институте цитологии (Ленинград) и Институте радиационной и физико-химической биологии мои личные впечатления и воспоминания написаны в двух следующих очерках. Об Институте цитологии и генетики (Новосибирск) я рассказываю в очерке об академике Д. К. Беляеве. Институт общей генетики АН СССР, о котором в этой книге тоже есть очерк, был создан в 1966 г., через 10 лет после первой «организаторской» волны.

Ленинградские цитологи и интеллигентный Институт цитолгии в 1957–61 годах и в конце XX века

Этот очерк я посвящаю памяти моих старших товарищей 50-х годов ветеранов Института цитологии АН СССР В. Андроникова, Т. Бейер, М. Грузовой, М. Драницкой, И. Райкова, Л. Писаревой

В ленинградскую школу клеточных физиологов и цитологов я попал в 1957 г. История началась на год раньше. В июле 1956 г. вместе с моим товарищем по группе студентов-физиологов Московского университета Олегом Гомазковым^[10] я отправился на преддипломную практику на Севастопольскую морскую биологическую станцию АН УССР (теперь это – Институт биологии южных морей Национальной АН Украины). Одновременно с нами на биостанции были в командировке Алексей Викторович Жирмунский и его помощница, работавшие в Зоологическом институте АН СССР (ЗИН) в Ленинграде. Из уст Жирмунского я узнал, что в Ленинграде идёт подготовка к созданию нового института – Института цитологии АН СССР. Директором-организатором института уже назначен известный цитолог и физиолог, член-корреспондент АН СССР Д. Н. Насонов. Эта новость меня чрезвычайно заинтересовала.

Дело было в том, что в начале лета 1956 г. вышла из печати книга ученика и сотрудника Насонова, А. С. Трошина, «Проблемы клеточной проницаемости», и перед поездкой в Севастополь я познакомился с ней. Как и многие студенты-дипломники, я был озабочен поиском возможностей для профессиональной работы после окончания университета, присматривался к разным коллективам физиологов и просматривал свежую литературу по проблемам физиологии. Книгу Трошина я начал читать ещё до встречи с Жирмунским. Оригинальная теория паранекроза Д. Н. Насонова и В. Я. Александрова и тесно связанная с ней сорбционная теория клеточной проницаемости, развитая А. С. Трошиным, меня заинтересовали. В первую очередь меня увлекла оригинальность этих теорий и энергичная полемика между сторонниками двух теорий клеточной проницаемости: сорбционной (во главе с Д. Н. Насоновым) и мембранной (во главе с Д. Л. Рубинштейном), а кроме того привлекал романтический ореол вокруг фигур Д. Н. Насонова и В. Я. Александрова – борцов с «теорией» самозарождения жизни О. Б. Лепешинской и близкими к ней взглядам Бошьяна.

Д. Н. Насонов в 1920-х годах в Ленинградском университете. (Здесь и далее – из архива ИНЦ РАН).

Лепешинская считала, что новые клетки возникают из «внеклеточного вещества» и «доказывала» это с помощью чудовищных по неграмотности опытов, которые проводились буквально в грязи. У Бошьяна таким же образом «возникали» вирусы. Лженауку Лепешинской можно было назвать «клеточным флангом» реакционной лысенковской биологии, поддержанной государством, проще говоря – одной из официальных доктрин советской биологической науки 50-х гг. XX в.^[11]

Д. Н. Насонов и В. Я. Александров отважно боролись с этой лженаукой. Их деятельность несла свежий ветер в физиологию, замученную к тому же другой доктриной – установкой так называемой Павловской сессии АН СССР и АМН СССР (1950 г.), которая в кулуарах шаржированно звучала: «Ни шагу в сторону от великого учения И. П. Павлова». Школа сравнительной физиологии беспозвоночных животных, которую создал руководитель моей дипломной работы член-корреспондент АН СССР Х. С. Коштоянц, была более современной и научной, но всё же конформистской, ибо находилась под давле нием павловского учения об условных рефлексах. Позже, после кончины в 1960 г. Х. С. Коштоянца, его ученик Д. А. Сахаров и другие продолжили развивать физиологию беспозвоночных, используя принципы этологии и другие новые подходы. А в 1956 г. встреча с А. В. Жирмунским – учеником Д. Н. Насонова – позволила мне освободиться от «мягких шор», существовавших в научном коллективе Х. С. Коштоянца.

Алексей Викторович Жирмунский увлекательно рассказал мне о личности Д. Н. Насонова, о коллективе его соратников, о целях организации нового института – объединить под одной крышей всех исследователей клеток: протистологов, цитологов, генетиков, радиобиологов, клеточных физиологов, биофизиков, биохимиков… Специальности «молекулярная биология» и «клеточная биология» тогда в нашей стране еще не оформились, эти названия пришли к нам после Международного биохимического конгресса в Москве в 1961 г.

Кадровый вопрос

Под этим заголовком скрывается совсем не то, к чему привыкли пуганые жители нашей страны в XX веке.

А. В. Жирмунский особенно серьёзно рассказывал мне о принципах подбора людей для нового института: делалась проверка на человеческую порядочность, на незапачканность пособничеством лысенковцам (назовём так всех, отказавшихся от классических научных взглядов ради сохранения работы или материальных выгод), а это были строгие критерии. Вообще, в среде научной интеллигенции тех лет людей делили по принципу «с кем дружишь»: с кем сотрудничаешь, какие взгляды отстаиваешь в своих публикациях и докладах, и как поступаешь в ситуации, когда власть предержащие припирают тебя к стенке. При этом дело было не в том, является человек членом КПСС или нет: порядочные и непорядочные люди были среди тех и других.

А. В. Жирмунский (кстати, член КПСС) должен был стать и стал учёным секретарём создаваемого института. По заданию Насонова он подбирал новых сотрудников и играл роль самого активного организатора накануне создания Института цитологии и в первые годы работы Института. А. В. Жирмунский и А. С. Трошин были довоенными учениками Д. Н. Насонова, так же как он участвовали в обороне Ленинграда во время Великой Отечественной войны, вместе работали в послевоенном холодном и нищем Ленинграде. Это был «бытовой» фон их сотрудничества, а в науке они стояли на высоких нравственных позициях. Жирмунский сказал мне в 1956 г., что подбор сотрудников для нового института ведётся тщательно, с учётом не только их научных интересов и способностей, но и с проверкой на порядочность, а именно с рекомендациями от тех людей, которым Насонов и его соратники доверяют.

Ученики Д. Н. Насонова – сотрудники кафедры физиологии животных ЛГУ накануне создания Института цитологии: В. П. Трошина, А. В. Жирмунский, И. П. Суздальская, Б. П. Ушаков. 1950-е годы.

Желание попасть в этот институт, в частности, в аспирантуру (без прописки в Ленинграде иные варианты были невозможны), сложилось у меня быстро. В те времена выпускников вузов направляли на работу в обязательном порядке на основе заявок, утвержденных Министерством высшего образования. Жирмунский объяснил мне, что для того, чтобы получить официальную заявку для распределения в аспирантуру, мне нужно будет сначала приехать в Ленинград познакомиться с Д. Н. Насоновым и получить его одобрение.

Весной 1957 г. Институт цитологии АН СССР был официально открыт. Тут же я съездил в Ленинград, предстал перед Насоновым, которого Жирмунский известил, что есть такой мальчик, рвущийся заниматься клеточной проницаемостью, и прошёл первое испытание, ибо соответствующая заявка от Насонова как директора Института была направлена в Минвуз и декану Биолого-почвенного факультета МГУ. Однако Дмитрий Николаевич, глядя на меня спокойными серыми глазами, бесстрастно проговорил, что получение заявки – это лишь начало больших усилий с моей стороны. Чтобы попасть в аспирантуру, нужно ещё получить рекомендацию от Учёного совета моего факультета, а для этого, в свою очередь, надо получить диплом с отличием. Для этого, в свою очередь, нужны были отличные отметки за дипломную работу и за госэкзамен по марксизму-ленинизму. Это – помимо, кажется, 75 % отличных оценок по всем предметам, вписанным во «вкладыш» диплома и отсутствие в нем «троек». Диплом с отличием и рекомендация Учёного совета вуза давали в те годы право поступать в аспирантуру без двухлетнего «производственного» стажа. Затем нужно произвести хорошее впечатление на вступительном экзамене по специальности в аспирантуру и, конечно, пройти по конкурсу, ибо место в аспирантуру будет лишь одно.

Эти условия меня не смущали, наоборот – мобилизовали. Рекомендация Учёного совета была получена. Заведующий кафедрой профессор Х. С. Коштоянц был заинтересован «пристроить» своего ученика (о нём и его кафедре см. мой отдельный очерк). К экзамену по специальности «физиология клетки» я готовился два месяца. Прочёл всю рекомендованную литературу и написал весьма оригинальный реферат для приёмной комиссии (это полагалось и полагается до сих пор, если у абитуриента нет печатных работ). Этот реферат я передал в конце августа 1957 г. доктору биологических наук А. С. Трошину, под руководством которого хотел проходить аспирантуру. Тот показал его Д. Н. Насонову и перед экзаменом сказал мне, что реферат понравился и ему, и Насонову. Это уже создало благоприятную предпосылку для моего поступления в аспирантуру.

В конце сентября прошёл экзамен по специальности «физиология клетки». Экзаменационная комиссия состояла из трёх человек: члена-корреспондента АН СССР Д. Н. Насонова, его ближайшей сотрудницы по Ленинградскому университету (где он был профессором), к.б.н. В. П. Трошиной (жены А. С. Трошина) и цитолога-кариолога к.б.н. Ю. Л. Горощенко – представителя «старой гвардии» генетиков и цитогенетиков. Экзамен проходил в университетской лаборатории Д. Н. Насонова на территории Исторического факультета ЛГУ, на первом этаже старого низкого здания с массивными сводами и галереями, что напротив главного корпуса ЛГУ («Дома двенадцати коллегий» Петра I). Экзамен вёлся в спокойной и неторопливой обстановке. Я умел сдавать экзамены, получил отличную оценку и произвёл требуемое благоприятное впечатление на комиссию (о чём узнал много позже, естественно). Остальные экзамены я сдал ещё легче и тоже на «отлично».

Позже я узнал, что А. В. Жирмунский и Ю. Л. Горощенко наводили обо мне справки. Последний делал это через Н. Н. Воронцова, который знал меня как младшекурсника по Московскому университету. Воронцов, окончив кафедру зоологии позвоночных МГУ на два года раньше меня, тоже приехал в аспирантуру в Ленинград и был в те годы аспирантом Зоологического института. Среди московских и ленинградских генетиков он уже слыл известным активистом антилысенковской коалиции: собирал подписи под письмами-протестами против деятельности Т. Д. Лысенко, а, главное, написал для Бюллетеня Московского общества испытателей природы (МОИП) первый в истории отечественной генетики (и очень хороший) обзор по кариологии млекопитающих, что было абсолютным «авангардизмом» для зоологов. Поэтому ленинградский генетик Ю. Л. Горощенко с доверием отнесся к положительной рекомендации Н. Воронцова и сообщил своё мнение Д. Н. Насонову.

По итогам экзаменов я прошёл по конкурсу на единственное аспирантское место, выделенное новому и пока ещё малочисленному академическому институту. На дополнительное место, полученное А. В. Жирмунским без большого труда, был зачислен ленинградец, врач со стажем Натан Шляхтер. У него была одна четверка по языку или по истории КПСС – не помню. Он был знаком с ученицей и сотрудницей Насонова Адой Кусакиной и, скорее всего, рекомендован ею. Третий абитуриент – замкнутый, мрачный и странный в общении выпускник Пермского университета тоже сдал все экзамены на «отлично» и «хорошо», но не понравился приёмной комиссии.