Я ехал в дребезжащей электричке – это такое средство передвижения серой массы: так едут никому-не-нужные люди через никому-не-интересные места. Я сидел у окна и вспоминал Лидку. Вспомнил, как однажды в детстве сильно заболел ангиной. Лежал на диване, а сестра читала мне «Муму». Я так не хотел, чтобы она ушла, что притворялся еще более больным, чем был на самом деле: старался сопеть, побольше кашлять, время от времени хрипя: «Ну, все, Лидка, умираю…» Она делала вид, что это ей безразлично, я продолжал сопеть. Лидка читала: «… и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки…» Тут она запнулась и разревелась. Я решил, что если не умру, то обязательно подарю Лидке собаку, жалостную-жалостную собаку.
Искать долго не пришлось, и вот уж тащу по лестнице грязного клокастого пса с перебитой лапой. Я постучал в дверь, предвкушая, как обрадуется Лидка. Она открыла дверь, но тут же закрыла, потом снова открыла, но не Лидка, а мать. Пришлось тащить ненужного друга обратно. Мне не удалось выпросить для него ни крошки: «Нечего его к нашему дому приучать, потом не выгонишь, бестолочь!» Я отвел пса подальше от дома, развернулся и помчался обратно. Я бежал и бежал, но мне казалось, что я все еще слышу тихое поскуливание у себя за спиной.
Я влетел в квартиру, быстро захлопнул дверь, привалился к ней спиной и вытер слезы: так иногда бывает, когда сильный ветер. Когда-то мать мне объяснила: «Это естественная защита глаз от агрессивной внешней среды». «А Лидка-то ничего, держится», – отметил я про себя. Только как можно быть равнодушной к судьбе живой собаки и жалеть ненастоящую Муму?
«Лидка умерла от перитонита в третьей городской, – рассказывала встретившая меня на вокзале Лидкина подруга Оля. – Врачи уже ничего не могли сделать. Ты документы принес?» Я кивнул. Дальше мы нырнули в метро, я старался не отставать от Оли, но она то и дело оказывалась впереди на несколько человек, продолжая рассказывать то старушке с корзиной: «… а я ей: «Лид, ну давай врача вызову»», то мужчине в клетчатом пальто: «…долго сидела на кушетке…», то подросткам: «…аппендицит – дело серьезное!»
Затем мы долго ехали на автобусе. Оля тараторила всю дорогу, но я ее не слушал, хотя был благодарен за то, что она взвалила на себя организацию похорон. Мы ездили по разным конторам. Оля командовала: «Сядь, жди, идем», и опять: «сядь». Я не возражал: шел, садился и ждал, ждал, ждал. К вечеру мы добрались до дома, даже, скажем так: до одного из сотни одинаковых домов, при виде которого Оля вдруг сказала: «Ну, вот, Лид, встречай гостей». Мне было интересно узнать, где жила бывшая студентка МГУ. По правде говоря, буква «г» в названии ее ВУЗа означала «гуманитарный», и не университет это был вовсе, а институт, но зато как радовалась мать: ее дочь сама поступила в МГУ! Мать хотела, чтобы сестра стала знаменитой актрисой, как другие Лидии Николаевны, но дочерью – преподавателем МГУ, младшим научным сотрудником Института русского языка РАН она все равно гордилась. На самом деле, должность Лиды называлась несколько по-другому – официантка.
Лида вместе с Олей снимала маленькую однокомнатную квартирку. Когда мы вошли, нас встретили две девушки и мужчина – чуть не сорвался с языка вопрос: «Не Лидкин ли хахаль?». Я с интересом взглянул на него, он на меня – без. Оля продолжала командовать: «Сядь, ешь, встань». Я продолжал молча подчиняться, попутно думая: «Интересно, на чем спала Лидка – на том продавленном диване или на раскладушке?» Хотя на самом деле сейчас ни в вопросах, ни в ответах на них не было никакого смысла. В комнате из мебели еще имелись старый полированный шифоньер, табуреты, выставленные в ряд, и письменный стол, весь заваленный тюбиками, баночками и прочей косметической ерундой. Над столом на местами ободранных обоях висели постеры, а между ними виднелись темные следы – видимо, раньше отсюда наблюдали за чужой жизнью теперь уже разлюбленные певицы и певцы. «Убогая обстановка, – заключил я.– Хорошо, что мать не узнает».
Для меня на кухню перетащили раскладушку. «Спи», – услышал я от Оли, когда та выключила свет. Я вскрикнул. Оля еще раз щелкнула выключателем и с недоумением посмотрела на меня. Затем она ушла в комнату и вернулась с обмотанной изолентой настольной лампой. Я вздохнул с облегчением – не пришлось ничего объяснять. Заснуть так и не смог. Все думал – какой это мог быть удар для матери: такая заурядная смерть для ее неординарной дочери. Вот если б она умерла от какой-нибудь экзотической болезни, обучая голодных детей Африки русскому языку, а так – всего лишь аппендицит.