Второй круг, полный лик луны, она берёт с водной глади, едва только он отражается в озере. Встряхивает, накладывает на солнечный; вот и готовы сверкающие пяльцы. Полотно бытия витает в воздухе, такое прозрачное, что заметить его может лишь тот, кто держал в своих руках жизнь и смерть, распутывал их переплетение. Она осторожно нащупывает край и вытягивает ткань до земли. Зажимает намертво огненным кругом серебряный лунный, вот и готово всё к работе.
И всю ночь под музыку шорохов и редкое уханье сов вышивает она на глади новый день. Каким он будет, неизвестно даже ей, ведь глаза её закрыты, а руку направляет неведомая сила. Ровно ложатся рядом и тяжёлое железо, и мягкое золото, прячутся в бересте невесомые хвоинки, а змеиная шкурка между иссохших чешуек таит беспокойное дыхание ветра. Соперничают в ярости красок полевые цветы и гнев ребёнка, оставленного родителями. Пламенеет вожделение, но не затмить ему прозрачности огромного сапфира. Спит добрый смех в когтистых тёплых лапах, крутятся шестерёнки механизмов, поросшие спорыньёй и бурой шерстью с каплями крови.
И слой за слоем ложатся воплощения снов на поверхность легчайшего полотна, переливаясь и оживая. Пульсируют жизни, обрамлённые камнем и землёй, увлажнённые водой с примесью цветочной пыльцы, вопят страсти, утопленные в стакане кислого вина. Пока кипит работа, ветер в своих невесомых ладонях несёт голодный вой, запах молока и рождения новой жизни, и они тотчас оказываются частью мозаики.
Когда неповторимый узор нового дня готов, с неизменной помощью ветра она расправляет полотно над землёй. Разгладив и сбрызнув росой, оглядывает своё творение – всё ли учла? – и снова уходит в холодные объятия кургана, чтобы видеть сны, которые после пробуждения снова вышьет на радость и печаль всему миру.
Небесные художники
Проносятся над хребтом сумрачных гор облака, цепляют лохматыми боками вековые ели и летят дальше, свободные, как быстроходные судёнышки. Щедро разливает краску быстрокрылый золотистый дракон Йельтс, дитя Сумрака и Абсолюта. В его когтистых лапах зарождаются переливающиеся светом сгустки, которые то и дело меняют цвет. А уж цвету Йельтс быстро находит применение. Кое-где багрянец слишком яркок, и приходилось его смазывать, оттенять розовой дымкой. Плещет Йельтс хвостом то сильно, то осторожно и костяной иглой на кончике тончайшие узоры выводит. Пыхтят облака недовольно, а стоит Йельтсу неверно смешать краски, превращаются в угрюмые тучи. Ворчат громовые раскаты в потемневшей утробе, ярятся колючие молнии – только успевай уворачиваться. Йельтс сгоняет тучи в стаю, а особо упорствующих угощает кнутом хвоста. Серые бока, уже наливающиеся грозовым дождём, приходится взбивать и раскрашивать старательней, чем все прочие. Йельтс ловит за искрящиеся хвосты молнии и натирает им носы серебристой краской. Возмущённые молнии громко потрескивают и съёживаются, тем самым отсрочив начало грозы.
А вдали блеск золотых чешуек и трубные голоса – то резвятся другие дети стихий, столь же могучие и благородные. И радостно становится Йельтсу, сильнее бьёт он хвостом, разбрасывая разноцветные брызги. Взбухают тучи то там, то здесь и, напитавшись тяжестью красок, низвергаются проливным дождём.
Холодны звонкие капли и быстры, но ещё быстрее Йельтс, снующий меж ними. Ни одна капля не долетит до его чешуи, рассыпавшись на брызги, не застит наполненных тысячелетней мудростью глаз. Летит Йельтс над полями, сумрачными лесами, только переполненные сердитой усталостью города не любит он, стремительно проносится над крышами и, обогнав ветер, исчезает в выси.
Уж близок конец разнузданной грозе, всё тише гром, всё слабее и ленивее молнии. Плотные щиты туч прорезают солнечные лучи. Свиваются в жгуты разноцветные потёки, стекающие с бывших облаков, и повисают над землёй радужным коромыслом. Дрожит воздух, и льётся свет на гладкую поверхность радуги, и природа поёт: шумом деревьев, звоном капели, ворчанием удаляющегося грома. Проносится над обновлённой травой победная песнь драконов и устремляется ввысь, к лукаво выглядывающему солнцу.