Приходилось вмешиваться, умасливать разошедшуюся мать и провожать до дивана в тесной гостиной, где торжественно обещать донести до отца её правоту. В который уже раз.

Сегодняшним утром они не поделили обязанности и переругивались так ожесточённо, что разбудили Симоне, отсыпающегося после бурной и не совсем невинной ночи. Господь не осчастливил Розу-Луизу вторым ребёнком, поэтому небольшая семья решила не отделять работу от дома и не съезжать со второго этажа.

Лежа в постели, Симоне почёсывал густо волосатую грудь и разглядывал запылённые бурые шторы. Надо сказать матери, чтобы выстирала их. С улицы доносился привычный шум будней: симбиоз людей, машин и изредка – животных. От резкого сигнального гудка Симоне подскочил на постели и грязно выругался.

Возгласы внизу стихли. И слава богу: после вчерашних обильных возлияний Симоне не готов был к звукам громче жужжания холодильника. Ужасно хотелось пить. Он оделся и прошел на кухню, где долго глотал холодную воду прямо из крана и радовался зубной боли как благословению. Зато горло теперь не напоминает иссохшую кишку: соответствующий привкус во рту притупился.

– Нет! – услышал он отцовский голос. – Проваливай, пока я не вызвал полицию.

Симоне спустился, когда посетитель уже уходил. Рожу посетителя он видел за столом Рэнди в памятный момент своего становления. Или обладателя рожи не предупредили, что этот магазин – запретная территория, или его посещение было согласованным. Со всеми, кроме Симоне. Кто спросит мелкую сошку?

Кряхтя, Винсенто поведал, что обладатель рожи предложил за магазин хороший барыш, а он, конечно же, категорично и гордо отверг все его посулы. Симоне не мог винить отца в излишней резкости, он и сам до сих пор питал искреннюю привязанность к этому месту. Однако знал по опыту, что подобные люди всегда добиваются своего. Впрочем, как и он сам.

Однако Рэнди только руками развёл.

– Как я буду указывать моему благодетелю, что ему делать? – вопрошал он с фальшивыми слезами на глазах. – Увы, парень, в этом случае каждый сам за себя. Нужны будут деньги, или пушка, или ещё какое средство – обращайся, но не проси меня осадить Ларри Махогана.

От осознания того, что его связи с темной стороной города настолько непрочные, у Симоне началась мигрень. Он снова и снова перебирал в уме способы воздействия на людей и понимал, что ни одним из них Махогана не пронять. Тот твердо вознамерился заполучить старинное здание в личное пользование, и мешал ему только «Флориссимо».

Симоне копал, но с каждым новым фактом понимал, что дело проигрышное. Покуда он собирал драгоценные крупицы сведений, раздавал мелочь уличным оборванцам и снабжал купюрами более крупную рыбёшку, уже усатых, но всё ещё по-мальчишечьи юрких детей улиц, пытался разговорить всех, кто так или иначе соприкасался с преступным миром города, Махоган начал действовать.

Первый раз с ним просто поговорили, Симоне весь день ощущал себя распоследним слюнтяем. Потом ему пришлось объяснять встревоженной матери, что большие мальчики иногда доказывают свою правоту кулаками, но не всегда это удаётся.

Симоне старательно исполнял любую прихоть Рэнди, он всё же надеялся, что тот образумится, что заступится за своего подопечного, и между ними снова всё будет хорошо и гладко. А Рэнди гонял его по пустякам, как будто вновь вернулись старые времена, когда Симоне делал первые робкие шаги в преступном мире. Принеси, отнеси, забери, выбей, сломай. Задания стали жёстче, вторую неделю Симоне навещал должников и как заведённый твердил: долг, уплата, побои. Менялись только суммы: тысяча баксов, пятьсот, восемьсот. Менялись лица, но неизменным оставались эмоции. Испуг. Паника. Отрешённость. Пуще всех прочих Симоне покоробили слёзы пожилой вдовы Эллиота, ростовщика, который задолжал Рэнди такую сумму, что даже продажа его бизнеса и вполовину не покрывала долг. Сын Эллиота, военный, погиб где-то на границе с Северной Ирландией, подорвался на бомбе в стычке с повстанцами, и Симоне был тем, кто сказал бедной женщине, чтобы она освободила дом. Это была просто работа.

Тёплый летний вечер перерос в пьяную ночь. Симоне задержался у Рэнди, они выпивали и играли в бильярд. Там же была и Сэнди, превратившаяся в постоянную спутницу. Она перестала торговать собой и даже похорошела. Всё же крепкий ночной сон добавляет женщине привлекательности.

Под утро Симоне оставил бар, Сэнди, уснувшую прямо за бильярдным столом, и направился домой. Дождь тихо шелестел над ухом, надоедливо ласкал лоб и норовил затечь за пазуху. Симоне уже предвкушал тихий и такой родной скрип толстого матраца, густой цветочный запах, который встретит его на пути ко сну. Про возможное недовольное бормотание матери он предпочитал не вспоминать.

Ключ не проворачивался. Симоне озадаченно подёргал дверь и понял, что она открыта. Он рванулся вперёд, опасаясь самого худшего. Джимми Ганс стоял посреди магазина. Его лицо освещал огонёк металлической зажигалки, напомнив о полузабытом представлении в лавке старого Порека. Симоне только успел вскрикнуть, гневно и испуганно, прежде чем дорогая зажигалка упала в поблескивающую на полу лужу.

В считанные мгновения огонь бросился к стене. Цветы вспыхнули, словно облитые спиртом. Занялся гербарий, сухие ветки в корзине возле скамьи для посетителей наконец принесли плоды: шары из пенопласта расцвели огнём и увяли, так никем и не собранные.

Джимми Ганс уже был около выхода, он оттолкнул Симоне и захлопнул дверь прямо перед его лицом. Симоне остервенело задёргал ручку, но Ганс чем-то подпёр её. Ублюдок обожал расправляться со своими.

Ногой Симоне угодил в горючую лужу. Огонь взлетел по штанине и жадным любовником принялся лизать пах. Ужасная боль, от которой слёзы брызнули из глаз, не обездвижила: Симоне схватил вазу с водой и разбил об колено. Обезумев и рыдая, он сдирал с себя дымящиеся джинсы, не замечая, что творится кругом.

Руки огня обрушили на стеллаж с розами резную гардину. Нежные бутоны и колючие стебли завалили обожжённую ступню, вызвав новую вспышку боли. Он должен был выжить. Ожоги не сломят его! Симоне схватил тряпку, окунул её в вонючую воду в уцелевшей вазе и прижал к лицу. Родители!

Он бросился наверх. Огонь уже сожрал платяной шкаф и взбирался по шторам, которые так и не выстирали. Симоне издал животный вой: мать с перерезанным горлом распростёрлась на его кровати. Отец, навсегда замерший в своём любимом кресле, пугал неестественно вывернутыми суставами.

Инстинкт самосохранения вышиб из головы все лишние мысли, осталось только одно паническое желание: бежать. Прятаться, спасаться, мёртвых можно оплакать потом. Симоне тяжело закашлялся. Дым ел глаза и свил колючее гнездо в лёгких.

Прощание было недолгим: с секунду он глядел в широко раскрытые глаза матери, сжал на прощание ещё теплую руку отца. Отвернулся и выпрыгнул в окно.