Ариадна Стим. Механический гений сыска

0101

Обводной канал встретил нас ревом фабричных гудков и криками бастующих. Трубы лепящихся по берегам фабрик больше не курились дымом. Истончившаяся пелена смога открывала десятки неразгруженных барж у причалов и перегородившие улицы баррикады, перед которыми замерли составы с углем. Уже третий день на Обводном шла стачка. Впрочем, сходящие с приставших пароходов, закованные в броню жандармские части ясно давали понять, что и в этой части города сокращать четырнадцатичасовой рабочий день фабриканты не намерены.

Пока что активных действий никто не предпринимал: выкаченные на набережную пулеметы были зачехлены, но я все равно предпочел припарковать свой локомобиль за часовней Парамона Угледержца, чьи массивные стены в случае чего защитили бы новенькую машину от шальных пуль. Сверившись с адресом, я указал Ариадне на облезлый, лишенный всяких украшений доходный дом в переулке рядом с нами. Вскоре его хозяйка уже вела нас в жилище покойного учителя. Миновав гнилую, с въевшимися в дерево пятнами нечистот черную лестницу, мы поднялись на третий этаж и, толкнув дверь, чей замок нес явные следы взлома, прошли в комнаты, что снимал покойный.

Внутри пахло сыростью и сердечными каплями. Я огляделся: на стенах потертые обои в мелкий цветочек и несколько дешевых литографий в рамках, мебели мало, да и та, что есть, из сосны, пол дощатый, укрытый старыми, почти лишившимися ворса коврами совершенно неопределенного цвета.

Единственные дорогие вещи в комнатах – музыкальные инструменты. Скрипка, виола и даже контрабас, кожаный футляр от которого валялся на полу, распахнув к нам свое обитое бархатом нутро.

– Как он только там поместился? – Я заглянул внутрь, не находя, впрочем, ничего интересного.

– Да что тут помещаться, он и до болезни как воробушек был, – откликнулась квартирная хозяйка, и ее голос вдруг задрожал. – А как слег, то и вовсе уже и пить, и есть перестал.

Я сверился с записями.

– Десять дней тому назад Константин Меликов слег с нервной горячкой, верно? Вам известно, что послужило причиной припадка?

Хозяйка только грустно покачала головой:

– Кто же знает-то? За обедом еще с Костей виделись, он у меня столовался, щей две тарелки съел, такой у него аппетит был, да все хвалился, как он вечером на благотворительный бал пойдет, да на попечителя какого-то вживую смотреть. Я таким счастливым его и не видела никогда. А на следующий день, как к нему за оплатой комнат зашла, он в бреду уже лежал, даже с кровати подняться не мог. Так все семь дней и метался. Я уж его кормила как могла, пыталась капли сердечные давать, да вы́ходить не смогла. – Женщина с тяжелым вздохом опустила голову. – Костя, он такой хороший был всегда. Добрый. За что ему такая смерть?

– Вы нашли тело три дня назад? – Я вновь сверился с показаниями.

– Да, пришла утром с лекарствами, вижу: дверь открыта, а его нигде нет, только возле кровати футляр лежит от его контрабаса, и из него край тряпочки торчит. Такого же цвета, как у Кости ночная рубашка. – Хозяйка всхлипнула. – Я защелки открыла, а там он лежит. Мертвый. И лицо у него страшное такое, будто он самого Сатанаила увидел.

Хозяйка широко перекрестилась и покачала головой.

– Я и сама от его вида чуть богу душу не отдала, хорошо еще на крик соседи прибежали, иначе бы и не знаю, что со мной теперь было.

– За время болезни к нему кто-нибудь приходил? Или, возможно, ему были угрозы? Или в бреду он говорил что-то важное?

Квартирная хозяйка лишь отрицательно покачала головой, и когда все вопросы закончились, я отослал ее прочь, после чего осмотр комнат продолжился.

– Есть мысли? – спросил я Ариадну, проверяя, какие выводы может сделать механический мозг.

– Футляр, в котором нашли жертву, явно принадлежит имеющемуся в доме контрабасу. Царапины от ногтей или следы других попыток выбраться из него отсутствуют, что говорит нам о том, что учителя положили в него уже после смерти. Об этом же свидетельствуют пружинные защелки футляра, которые не могли бы защелкнуться самостоятельно.

Я довольно улыбнулся: логических ошибок в словах машины не было.

– Однако, Ариадна, остается один вопрос. Кто положил его тело внутрь?

– Очевидно, человек, которого Меликов так сильно боялся при жизни.

Я с уважением посмотрел на сыскную машину – соображает.

– Дай мне аргументацию. – Я решил до конца проверить ее логику.

– Я исхожу из того, какую информацию дал Бедов о покойном. Меликов постоянно носил поднятый воротник – раз, темные очки – два, даже садясь на извозчика, он всегда приказывал поднимать верх – три. Так может вести себя человек, которому есть от кого скрываться. Также мои аргументы поддерживает устройство входа в помещение – четыре.

Ариадна кивнула на дверь: крепкая, с дорогим замком, она совершенно не подходила дешевой обстановке вокруг. Когда мы перетряхнули комнаты и в ватном пальто покойного нашлись два однозарядных пистолета гражданской модели с забитыми в стволы пулями, наша гипотеза подтвердилась уже окончательно. Впрочем, более ничего важного найти в квартире не получилось.

Затем мы еще раз допросили хозяйку дома, но наши вопросы так и не дали ничего нового, женщина не представляла, кого мог так бояться безобидный учитель музыки. Бояться настолько, что, только завидев вошедшего в дом, умереть от разрыва сердца.

0110

– Куда мы отправимся дальше, Виктор?

Строевой лес заводских труб Обводного канала оставался позади. Мой локомобиль стоял уже на выезде, пропуская длинную колонну посланных в подкрепление жандармам солдат.

– Про благотворительный бал, на который собирался Меликов, я слышал из газет. Его давал Кирилл Аристидович Крестопадский в честь своего вступления на должность попечителя столичного учебного округа. – Я побарабанил по костяным рукояткам рычагов. – Будет неплохо разузнать о том, что произошло на балу.

– Я согласна с вами, однако ощущаю недостаток данных в деле. Возможно, пока есть время, изучим тело Меликова?

– Не изучим. В этих районах разговор короткий, в случае смерти вызывают врача, тот прямо на месте осматривает тело и дает заключение. Если смерть не насильственная, то в тот же день в крематорий. Обычное дело. Меликов уже превратился в золу.

Ариадна в ответ лишь покачала головой, указывая на марширующих перед нами солдат:

– Виктор, но если в городе бастуют рабочие, то не означает ли это того факта, что и крематории тоже должны были остановиться?

Чертыхнувшись на себя, я вытащил карту города и, найдя нужный адрес, дернул рычаги, сдавая локомобиль назад.

Ближайший к дому Меликова крематорий оказался длинным зданием из красного кирпича. Две его высоких трубы не выбрасывали дым, и я счел это отличным предзнаменованием. С азартом потерев руки, я вышел наружу, но порыв ветра мгновенно заставил меня спешно броситься обратно, хватая свой респиратор. Ветер усилился, разгоняя туманную дымку, и мне стало ясно, что принесенный им смрад издавали трупы, свезенные сюда в последние дни. Я не хотел считать их, но их явно было несколько сотен. Мужчины, женщины, дети – все они лежали вповалку во дворе, там, где их сбросили с труповозок.

Жандармы, похоже, разогнали протестующих рабочих не очень давно – обитатели местных трущоб еще только начинали подтягиваться во двор. С трупов деловито стаскивали одежду получше, снимали обувь. Начинались первые драки за добро. Я с омерзением заметил, что несколько человек спешно режут волосы покойниц: продать на парики. Увидев наш локомобиль, мародеры неуверенно замерли, и я, не став тратить свое время, несколько раз пальнул в воздух из револьвера. С криком люди хлынули в переулки, и вскоре мы с Ариадной остались одни.

– Слушай, на самом деле обычно в Петрополисе такое не творится. У нас хороший город, – пояснил я Ариадне и лишь затем понял, что пытаюсь что-то доказать машине. – Ладно, нужно найти Меликова. Ищи человека в ночной рубашке, вряд ли на нее кто-то польстился.

– Предлагаю начать поиск с зала прощаний. Трупы умерших в начале забастовки сперва складывали бы под крышу, а уже затем во дворе. Давайте я займусь поиском сама. Здесь не лучшие условия для работы человека.

– Бывал я в местах, где трупов было и больше. – Я вытащил шарф и, намотав его поверх респиратора, поправил защитные очки. – Пошли, быстрее начнем, быстрее закончим.

Учитель музыки, отнявший весь наш сегодняшний день, нашелся в дальнем углу. Тщедушный, маленький, в застиранной, мышиного цвета ночной рубашке, он лежал возле темных, оправленных в позеленевшие оклады медных икон. Спокойные лики святых никак не вязались с выражением бесконечного, бескрайнего ужаса, все еще читавшегося на лице покойного.

Грязные зарешеченные окна почти не пропускали свет, и я включил нагрудный фонарь, тщательно осматривая руки Меликова. Ногти на скрюченных пальцах длинные, неостриженные, посиневшие, однако не сломанные.

– Его точно поместили в футляр уже мертвым… Следов борьбы не вижу. А судя по синеве ногтей и белым губам, у него и вправду был разрыв сердца.

Ариадна не ответила и наклонилась над покойным. Раздался странный звук, будто ударились друг о друга металлические шарики, и ее пальцы вдруг удлинились, раскрылись со щелчком, обнажая спрятанные внутри лезвия.

– Что ты делаешь…

– Ведется проверка вашего предположения. Начинаю процедуру вскрытия. – Одно движение ее рук – и ночная рубашка учителя расползлась, открывая грудь.

Я вздрогнул и поневоле поднял взгляд на иконы. Лишь после этого я снова посмотрел на учителя, а затем на Ариадну. Поняв меня без слов, она сняла рубашку полностью. Все тело Меликова было покрыто старыми шрамами. Длинные и короткие, их рваные белые линии покрывали всю грудь, переходили на живот, руки, змеились по бедрам учителя музыки. Плоть морщилась, бугрилась, где-то она была изуродована настолько, будто из нее вырывали куски мяса. Мы перевернули труп. Спина покойника оказалась изуродована точно так же, но шрамы там лежали поверх более старых, оставленных чем-то похожим на плеть.

Борясь с отвращением, я достал ручную обскуру и нанес все это на фотопластины. Лишь после этого я, наконец, кивнул Ариадне, и ее острые пальцы легко, точно гладя, прошли по груди, после чего мгновенно погрузились в разрез, с кошмарным хрустом взламывая ребра. Через долю мгновения в ее руках уже было мертвое сердце с чудовищным черно-фиолетовым синяком. Новое движение лезвий, и сердце разошлось на две части. Ариадна аккуратно поддела заполнившие камеры темные сгустки крови.

– Инфаркт. Теперь мы действительно знаем, что его не убивали. – Ариадна легко бросила сердце покойнику на грудь и бережно отерла руки о его ночную рубашку.

Я промолчал, все еще смотря на страшные, полученные много лет назад шрамы, расползшиеся по телу несчастного, и выражение дикого ужаса на его лице.

0111

Сев в локомобиль, я первым делом отыскал флакон одеколона «Графский» и тут же вылил половину на себя, а половину на свою напарницу, чтобы хоть как-то отбить впитавшийся в одежду запах. Помогло не особо: запах разложения в салоне просто обрел более благородные ноты.

Вздохнув, я направил локомобиль на Васильев остров. Миновав мост Анны Второй и стоящий возле него роскошный дворец из бетона и чугуна, что некогда принадлежал ее всесильному фавориту князю Трубецкому, мы выехали на Восьмую линию.

Ариадна молчала, с интересом разглядывая проносящийся мимо строй дорогих доходных домов. В тридцать, а то и сорок этажей, одинаково выкрашенные в черный, чтобы не был виден густо закоптивший их стены фабричный смог, здания компенсировали единство цвета своей архитектурой. Стремясь перещеголять друг друга в роскоши, они были украшены множеством башен и эркеров, причудливых шпилей и колоннад. Огромные декоративные прожекторы купали в потоках света украшающие дома статуи нимф и атлантов, а сотни ламп поменьше создавали на фасадах прихотливые узоры.

Я вел локомобиль дальше. Здания стали чуть пониже и попроще. Доведя машину до набережной Смолец-реки, я остановил ее у доходного дома местной лавры. Вскоре паровой лифт уже возносил нас на последний, двадцать первый этаж, где я и снимал свои апартаменты.

– Платье в мусор, – едва войдя, постановил я, оглядывая слипшиеся от крови кружевные манжеты Ариадны.

Распахнув шкаф, я бросил ей на руки свой старый серебристый мундир духовно-механического училища.

– Завтра найдем что-нибудь получше, а пока – что есть.

Отмывшись и сменив одежду, я велел служанке подать чая, не жалея, как и обычно, сахара с бергамотом, и, расположившись в кресле возле окна, принялся ожидать, пока приведет себя в порядок Ариадна. Уже вечерело, я сидел в темноте, смотря, как на далеких колокольнях вспыхивают первые прожекторы. Мне предстояло о многом подумать.

Шум воды стих, и Ариадна присоединилась ко мне. Я не смог сдержать улыбки: невысокий механизм утонул в сукне моего мундира. Впрочем, улыбки машина не увидела: из-под закатанных рукавов виднелись все еще раскрытые пальцы, и Ариадна деловито вычищала лезвия одним из моих полотенец.

– Впечатляющие у тебя коготочки. – Я отпил чай и указал Ариадне на соседнее кресло. – Вскрыли беднягу, как устрицу.

Я помедлил, продолжив рассматривать длинные полосы металла.

– Или как того несчастного дознавателя. Зачем ты это сделала?

Щелкнуло, и Ариадна подняла голову, в ее светящихся синим глазах читалось что-то невыносимо тоскливое.

– И я не буду говорить об этом с вами. Вас произошедшее не касается. Тем более что это было до того, как инженеры перенастроили мои алгоритмы.

Повисло молчание. Долгое и тяжелое. Когда я наконец уже решился что-то сказать, Ариадна вдруг продолжила:

– Виктор, вы знаете, в чем самое главное отличие человека от машины? Если разобрать человека, то назад его уже не соберешь… И потому… Я очень завидую вам, людям. Вы знаете, Виктор, сколько раз они меня разбирали? Едва я сделаю что-то не так, как они снова приходят за мной и перебирают меня по винтику. Перенастраивают мою голову. И после я всегда становлюсь другой, совсем другой, не такой, как была раньше. Абсолютно чужой для себя. А они перебирают и перебирают меня. А я же просто выполняю то, что они сами предписали мне делать своими же программами. Я же даже не понимаю, что делаю неправильно… – Ее плечи вздрогнули в почти человеческом жесте. – Знаете, Виктор, раньше я очень боялась сделать что-то не так, ошибиться, дать им повод снова залезть в мою голову. А сейчас… Если бы я была человеком, я бы сказала, что я устала. Невыносимо устала от всего этого.

1000

– Устала она, консерва недоделанная, – поручик Бедов сплюнул, выслушав мой пересказ. – Виктор, ты я гляжу, забыл, с кем дело имеешь. Эта твоя Ариадна – не человек, да что не человек, она ж даже не женщина. Робот. Самоходная вычислительная машина. Которая поумнее, кстати, тебя будет. И которая понимает, что от тебя будет зависеть, перетрут ей мозги в порошок через пару месяцев или позволят работать дальше. Не давай ей себя разжалобить.

– Меня невозможно разжалобить. Я неразжалобляем. – Я улыбнулся и, откинувшись в кресле, бросил на стол червового вальта.

Был второй час ночи, мы сидели у меня дома и вместе с еще парой сыщиков играли в карты.

– Да, а кто ей новое платье купил заместо штатного? – Бедов легко побил мою карту козырем.

– Ну, надо же ей было в чем-то ходить на службу? Притом деньги управление выделило. – Я благодарно кивнул нашему интенданту Алексею Петровичу Курощупову-Савойскому, сидящему по левую сторону от меня.

– Алексей Петрович мне говорил, что двенадцать рублей тебе выделил. А платье все пятьдесят стоило.

– Давно ты так в женских платьях разбираться стал? И вообще, я предпочитаю, чтобы все, что меня всегда окружает, было прекрасно.

Я обвел рукой заполнившие стены картины, электрические светильники в виде бронзовых грифонов и, конечно, мою главную гордость: два недавно купленных апельсиновых дерева в кадках, с которых я надеялся начать формирование личной комнатной оранжерейки.

Бедов лишь раздраженно махнул рукой:

– Виктор, просто будь поосторожней. Ты же сам понимаешь, тебя в столице терпят только из-за того, что ты верно служишь государыне и тем изрядно обеляешь свой род после поступка твоего папеньки. Но оступишься, и сожрут тебя, никакой Парослав не поможет: урядником поедешь в Ижевскую крепость и до самой смерти там прослужишь. Ты хоть это понимаешь? Да ничего ты не понимаешь, есть у меня ощущение.

Партия завершилась. Гости принялись расходиться. Мы с Бедовым остались наедине.

– Ну а что там со смертью Меликова, дело как, движется? По шрамам узнать что-нибудь удалось?

– Работаем. Запросили по архивам Петрополиса, не было ли больше трупов с подобными следами. Потом написали в Екатеринозаводск, где Меликов жил до двадцати пяти лет. – Я со вздохом вытащил из секретера папку, передавая ее поручику.

Бедов матернулся. Затем выплюнул сигару и с отвращением вернулся к фотопластинам. Я не смотрел. Каждую из них я мог бы описать и с закрытыми глазами.

Трое. Первой около двадцати, все тело в порезах и ссадинах, светлые волосы наполовину содраны с головы. Порезы странные, образующие на теле сложный геометрический узор. Мужчина. Глубокие раны на ногах. И снова разрезы по всему телу. Третья почти девочка. Множество ран и шрамов, а на одной из рук вовсе нет кожи, мясо разошлось, обнажая желтую кость со множеством бороздок, точно по ней проходились пилой.

– Когда их так? – после некоторого молчания спросил поручик.

– Четырнадцать лет назад их нашли в лесу близ Екатеринозаводска. Охотничья собака разрыла свежую могилу.

– А Меликов?

– Как сообщают, уехал из города за восемь месяцев до этого. Но я сомневаюсь. Все трое умерли не от ран. Более того, видишь: многие порезы на телах жертв успели зажить. Их мучили долго. Очень долго. Но смерть каждого наступила от удара тупым предметом по затылку. Подозреваю, что их убили, заметая следы. Например, когда одной из жертв удалось бежать.

– Но если Меликов стал жертвой этого душегуба, почему он не обратился в полицию?

– Видимо, потому что его мучитель имел куда больший вес в обществе, чем он сам. Я просмотрел список всех, кто находился на благотворительном балу, после которого учитель слег с горячкой. И знаешь, какой интересный факт я открыл?

– Ну?

– На балу присутствовал известный фабрикант барон Клекотов. Месяц назад он был избран членом Промышленного совета, в связи с чем вместе с семейством переехал в столицу из Екатеринозаводска. И Меликов знал барона. Пятнадцать лет назад он был нанят им на службу: давал уроки музыки и пения домашним. Так что теперь лишь осталось понять, как прижать Клекотова и при чем здесь вообще футляр, в котором нашли покойного.

1001

Утро выдалось дымным: забастовки в городе начали идти на убыль, ветер утих, и улицы снова ушли в темноту. Врубив на локомобиле прожектор, я вел машину с самой малой скоростью, разгоняя клаксоном кашляющую толпу.

Рядом громко щелкало: Ариадна вертела головой, то разглядывая слепых лошадей-тяжеловозов, поднимающих к небу затянутые в респираторы морды, то крашенные зеленым бумажные флажки, вывешенные на мертвые, давно высохшие деревья на тротуарах.

Меж тем дома вокруг нас начали расступаться – мы выезжали на Содовую улицу. Рельсы здесь были проложены сразу в шестнадцать рядов, чтобы пропускать не только гражданские локомобили, но и бесчисленные торговые составы, питающие жадное чрево Угольного рынка. Минуя семафорящих прожекторами стрелочников, мы влились в текущий по улице грохочущий поток машин, скупо освещенный повешенными прямо над путями дуговыми лампами.

Уличное освещение помогало слабо, а потому я не спешил сильно увеличивать скорость. Этот участок пути не зря прозвали в народе «мясными рядами» – множество дешевых кабаков и пивных, ночлежек бедноты и жилищ разнорабочих, все это почти ежедневно давало рельсам кровавую пищу.

Наконец огромный улей рынка остался позади. Облезлые здания складов и покосившиеся от множеств надстроек и перестроек жилые бараки, воровские притоны и дешевые бордели стали понемногу отступать в глубь улицы, а вскоре вдоль рельсов и вовсе потянулись только приличные дома. Количество ламп над путями прибавилось. Затем дым и вовсе закипел от бьющего сверху света. Мы пересекли Черный, а затем и Парадный проспект. Толпа изменилась. Теперь тротуары заполняла богатая публика в безукоризненно скроенных замшевых респираторах. Заблестели медью и хромом легкие прогулочные локомобили. Зазеленели пальмы, укрывшиеся за огромными витринами дорогих магазинов.

Еще десяток минут езды – и впереди замаячила титаническая вертикаль Пантелеймонова подъемника. Миновав окруженную бастионами и орудийными капонирами громаду Михайловского замка, из цитадели которого четверть века наводил страх на своих подданных грозный государь-рыцарь Павел, мы подъехали к дежурившему возле подъемника отряду жандармов. Показав офицеру документы, разрешающие мне доступ в Верхний город, я завел локомобиль на длинный металлический помост. С грохотом заработали механизмы, и машина ушла вверх. Смог вокруг кабины бессильно распался, и я наклонил голову, давая себе время привыкнуть к солнечному свету. Лес городских труб теперь маячил далеко под нами.

Противовесы замерли. Щелкнув, сомкнулись рельсы, и наш локомобиль плавно пошел по ажурным, качаемым ветром мостам, соединяющим сады, особняки и многоэтажные дома Верхнего города.

Самые скромные здания здесь возносились в небо всего на одной опоре, другие, покрупнее, на двух и трех, и лишь самые роскошные из них занимали больше восьми. Клекотов явно не пожалел денег при покупке особняка: двенадцать опор несли не только трехэтажный хрустальный дворец, но и целый сад со своим собственным озерцом, карликовыми деревьями и украшающими дорожки гальванопластическими скульптурами.

Вооруженная охрана, уже предупрежденная о нашем визите, продержала нас перед воротами добрую половину часа. Клекотов ясно показывал, кто будет являться главным в предстоящем разговоре. Наконец ворота распахнулись, и мы вошли внутрь, сопровождаемые странной мелодией гигантского, похожего на орга́н парового инструмента, что настраивали собравшиеся в саду механики.

Барон встретил нас в главном зале. Клекотову было уже за семьдесят, однако фабрикант был еще крепок, да и механические сервоприводы, едва читающиеся под ловко скроенным фраком, придавали его движениям молодцеватость.

– А, заметили? – Клекотов заулыбался. – Очень советую, хорошие моторы, французские. Все тело работает как часы, абсолютно все, если вы понимаете, о чем я.

Барон хохотнул, кивая супруге, которой на вид не было еще и двадцати. Тонкая, чересчур злоупотребляющая белилами, она сидела в дальнем конце зала, не смея поднять глаз.

– Как вам город? – предпочел начать я издалека. – Вы недавно приехали в Петрополис, как мне сообщили.

– Месяц тому назад. А как мне город, не скажу пока. На прогулки нет времени: то в Промышленном совете заседания, то на своих фабриках навожу порядок. Скотина-управляющий умудрился все развалить, а то, что не развалил – разворовал.

– Не жалеете, что оставили Екатеринозаводск?

– Право, нет, конечно, сами газеты же читаете: город приграничный, а дело идет к войне. Год-другой – и Урал полыхнет, не находите? А я вот нахожу.

– Я все же надеюсь, что наши дипломаты сумеют договориться.

Барона от моих слов аж передернуло.

– Договориться с кем? С декабристами этими краснопузыми? Да побойтесь бога, любезный мой. Вот Пестельград возьмем, весь их Тайный совет рабочих и крестьян перевешаем, тогда и станем разговоры городить. А пока только штык, и ничего больше! Идти нужно до конца!

Клекотов сжал кулаки. Я чуть вздохнул, гадая, насколько сильно связана свирепая воинственность барона с полутора тысячами верст, ныне отделяющих его от войск коммунаров.

– Что же, время покажет. Кстати, а как вы находите местные развлечения? – не слишком изящно перевел я тему, наводя барона на интересующий меня вопрос. – Слышал, вы были на благотворительном балу Министерства народного просвещения?

Клекотов поморщился, пренебрежительно взмахивая рукой.

– Оставьте, какой там бал, вот у князя Гагарова вчера был бал, а тот, тьфу, одно название. Дешево все, публика простая, от учителей и мелкого чина в глазах рябо. Да уж пришлось посетить, придать мероприятию веса, так сказать. – Барон хмыкнул. – Сделал уж услугу Кирюшке.

– Новый попечитель учебного округа Кирилл Аристидович Крестопадский…

– Кирюшка, крестник мой. Усадьба Крестопадских по соседству с нашей стоит. Он, признаюсь, в детстве шкодник был редкостный – чернильницу на учителя вылить, кошку замучить, это ему только дай, – но как повзрослел и с войны вернулся, за ум взялся. До коллежского асессора дослужился, в Петрополис переехал карьеру делать, ну и сделал, как видите. Однако, собственно, не пора ли перейти к делу? Времени для вас у меня не так уже много. Слуги сказали, что вы пришли интересоваться про какого-то Пеликова? Что? Ах, Меликова, вы говорите… Меликов… Меликов… – Развалившийся в кресле барон начал безразлично было пробовать фамилию на языке, однако внезапно вздрогнул, и в его маленьких глазах вспыхнул огонек дикой злобы.

– Помню эту скотину. – Барон тяжело задышал, и его рука сжалась на трости. – Точно, Екатеринозаводск, пятнадцать лет тому назад. Учителишка музыки, из той самой гнусной породы людей, что зарятся на чужие вещи.

Клекотов встал, принявшись тяжело ходить по комнате.

– Крыса, пробравшаяся в гнездо. Гнилой плесневик, отравивший мой дом! Воспользовался тем, что я редко бываю с женой. А как мне бывать с ней часто? Тяжелейший труд. Вот чем добыто мной все то, что вас сейчас здесь окружает. У меня фабрики в пяти городах, мы, Клекотовы, снабжаем всю империю музыкальным инструментом. Чье пианино, я вас спрашиваю, стоит в любом приличном доме? Клекотовское, конечно! Чья музыкальная шкатулка продается в каждой лавке? Клекотовская! И чтобы этого добиться, я положил всю свою жизнь. Естественно, я постоянно отлучался из дома, оставляя там свою супругу.

– Судя по тому, когда Меликов появился в вашей усадьбе в Екатеринозаводске, вы говорите о своей второй жене, верно? Вам на тот момент времени было пятьдесят шесть лет, ей восемнадцать, столько же, сколько и вашему единственному сыну? – совершенно некстати решила свериться со своими данными Ариадна.

Барон смерил машину удивленным взглядом. После чего повернулся ко мне.

– Виктор, почему вы позволяете ей разговаривать во время нашей беседы? Собственно, Меликова я нанял, чтобы жене и сыну было с кем упражняться в музыке. И чем этот музыкантишка отплатил за те немалые деньги, что я ему жаловал? Он сбежал с моей женой. К счастью, охрана успела взять беглецов на выезде из губернии.

– И что вы сделали?

Барон махнул рукой.

– Да ничего я не сделал. Меликова выпорол как следует в гараже и велел убираться из города. Жене, как поостыл, все простил и вставил новые зубы, из самого дорогого фарфора. Я отходчивый. Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о Меликове. Больше я его никогда не видел. Куда он уехал, не знаю, а вторую жену я похоронил три года как. Теперь вот уже с третьей, но ошибок я не повторю. Воспитываю в меру сил. – Барон любовно погладил свою тяжелую трость, и девушка в углу комнаты съежилась.

Я возмущенно выдохнул, понимая, отчего та сидит в неосвещенной части зала и так сильно злоупотребляет белилами на лице. Моя рука сжалась на подлокотнике.

– Вам, барон, стоит оставить такие манеры у себя в провинции. Здесь, в столице, приличное общество, в котором дворяне умеют себя вести.

– А тебе стоит оставить манеру лезть не в свое дело. – Клекотов дернул один из шнуров около кресла. В комнату вошли несколько слуг с узнаваемой военной выправкой. Без сомнения – охранники барона. Впереди них высокий человек лет сорока, судя по манере держаться – из бывших офицеров, притом строевых. Блеснувший на его пальце перстень подтвердил мою догадку: серебро, голубая эмаль и широкий крест. Архангелоградский воздушный полк.

– Холодов, проведи гостей на выход. – Барон подошел ко мне, нехорошо смотря в глаза. – Жалко, что мы в столице, а то велел бы дать тебе еще плетей с десяток на прощание.

К моим щекам бросилась краска. Я вскочил на ноги.

– Барон. Вы забываетесь. Вы говорите с человеком из рода Остроумовых, что ведет свою историю еще с той поры, когда Небесный град Архангельск стоял на земле.

Ноздри Клекотова вздулись, и его лицо приобрело кирпично-красный оттенок.

– Холодов, – барон повернулся к отставному офицеру. – А ну выстави их за дверь! А если еще раз они сунутся ко мне, реши вопрос подобающе статусу. Пристрели с револьвера. Дело я замну. Тут проблем не будет. Ведь ничего, кроме истории, у благородного рода Остроумовых больше не осталось, верно?