1983-й. Мир на грани

С начала своего президентства Рональд Рейган, взяв курс на конфронтацию с Советским Союзом, стал говорить с ним языком агрессии. В своей первой пресс-конференции он обвинил Советы во лжи, заявив, что ради достижения своих целей Советы идут на обман. Отвечая на вопрос журналиста о том, продолжает ли стремиться Советский Союз к мировому господству, Рейган сказал: «Единственная мораль, которую они признают, – это та, которая будет способствовать их делу. А это значит, что ради этого они оставляют за собой право совершать любые преступления, лгать и обманывать». Далее он сказал, что «мы руководствуемся другими правилами»^[88].

В Москве Кремль ожидал враждебного отношения Рейгана, но агрессивный тон, который сразу же взяла эта новая администрация, вызвал у него недоумение и озабоченность. Больше всего стареющие руководители хотели, так или иначе, сохранить существовавший до сих пор ядерный паритет. Собравшись 11 февраля 1981 года, члены Политбюро были раздражены всем и по очереди осудили нового американского президента. Советский посол в Вашингтоне писал, что еще никогда «советское руководство не было так сильно настроено против американского президента»^[89]. Однако еще больше, чем резкими словами Рейгана, Кремль был обеспокоен его согласием продолжить размещение в Западной Европе ракет «Першинг-2» и крылатых ракет. В Кремле это сочли не ответом на размещение СССР ракетного комплекса SS-20 («Пионер»), но истолковали исключительно как воинственный шаг США, что усилило страх советских руководителей перед западными технологиями. Москва была вполне досягаема для ракеты «Першинг-2», запущенной из Западной Германии, так что в Кремле это размещение восприняли как попытку изменить соотношение ядерных вооружений в пользу Запада. Если эта ракета будет использована для нанесения первого удара, то на него будет почти невозможно ответить за те несколько минут, которые будут в распоряжении у Кремля. Пожалуй, кремлевские руководители даже не успеют добраться до защищающих от ядерного удара подземных бункеров, построенных специально для них: от центра Москвы до этих бункеров нужно было доехать на подземном метро. Предстоящее в скором времени размещение ракет крайне дестабилизировало положение. Один советский советник по обороне позже вспоминал, что «единственной возможной целью этих ракет было наше руководство в Москве, потому что “першинги” не могли долететь до большинства наших ракет»^[90]. Требовался новый уровень готовности к первому удару, который могли нанести Соединенные Штаты. В случае необходимости Советскому Союзу требовалось запустить своим ракеты первым, чтобы его не застали врасплох и не уничтожили.

Запуск ракеты «Першинг-2», всего шесть минут полетного времени до Кремля

К началу 1980-х годов уже не только Брежнев и его ближайшее окружение, но и остальные советские руководители понимали, что международная обстановка (то, что они называли «соотношение сил в мире») меняется не в их пользу (на Западе это называлось «баланс сил»). Андрей Громыко, многолетний министр иностранных дел, был вынужден признать, что «международная обстановка… изменилась к худшему»^[91]. Советские руководители видели, что оборонный бюджет США, увеличиваясь невиданными темпами, не оказывает, судя по всему, давления на экономику, находившуюся на подъеме. Они наблюдали за тем, как происходит размещение новых систем вооружения, предоставляющих Соединенным Штатам возможность нанесения упреждающего ядерного удара, и ощущали усиление позиции Вашингтона, в которой они усматривали возрождение агрессивности. Выступая в 1981 году перед офицерами КГБ, Крючков сказал: «Политическое положение в мире становится все хуже и хуже, и этому не видно конца»^[92]. Как говорил один ведущий сотрудник ЦРУ, все советские руководители были людьми «ограниченными, с узкими взглядами»; они были «прозаичными, замкнутыми и зацикленными на себе»; «страдая паранойей, они боялись… собственного народа и мира, который, как они думали, был неизменно враждебным и угрожающим»^[93].

Андропов, наблюдавший за этим миром с Лубянки, заметил, как изменилось отношение к Советскому Союзу, и это усилило его параноидное восприятие Соединенных Штатов. В мае 1981 года, вскоре после возвращения в Белый дом Рейгана, поправившегося после покушения, в Москве состоялось крупное совещание работников КГБ. На нем присутствовал Брежнев, в секретном выступлении осудивший политику Рейгана. Андропов пошел еще дальше. Он сказал, что новая американская администрация активно готовится к войне, и, к изумлению многих присутствовавших, заявил, что существует большая вероятность того, что США нанесут упреждающий ядерный удар. Андропов потребовал приступить к осуществлению совершенно новой разведывательной операции при совместном участии КГБ и ГРУ (Главное разведывательное управление, советская военная разведка). Она получила название «Операция РЯН»: это был акроним, образованный из первых букв термина «ракетно-ядерное нападение». Всему аппарату советской разведки было поручено отслеживать признаки подготовки к применению ядерного оружия и Соединенными Штатами, и его союзниками по НАТО, с тем чтобы у Кремля было время подготовиться и нанести ответный удар^[94].

Советских руководителей преследовало страшное воспоминание о 22 июне 1941 года, о внезапном нападении Германии на Советский Союз – об операции «Барбаросса». Для СССР это был тяжелый, мучительный опыт, память о котором была еще относительно свежа у людей, правивших в Кремле. Неподготовленность к нападению нацистов привела к гибели десятков миллионов человек, пленению сотен тысяч солдат Красной армии, оккупации значительной части территории западной России и Украины и ужасной войне, после которой страна превратилась в руины. Кремлевские руководители были готовы на все, чтобы страну больше никогда не застали врасплох. Благодаря операции РЯН они будут предупреждены о грядущем нападении.

Почти при каждом иностранном советском посольстве находился постоянный офицер КГБ с группой подотчетных ему сотрудников. Численный состав этих резидентур был разным. Британия являлась ключевым игроком западного альянса, однако резидентура КГБ в Лондоне, насчитывавшая 23 агента, была, как считало ее руководство, недостаточно большой. Кроме того, в Лондоне находились 15 агентов, работавших на ГРУ. Еще больше советских агентов КГБ находилось в советском посольстве в Вашингтоне. Резидентуры посылали регулярные отчеты по всем вопросам, интересовавшим центральное управление КГБ в Москве. Нередко эти отчеты содержали лишь сводки того, о чем писали в местных газетах. Однако резидентуры вели и подпольную работу, они вербовали и руководили оперативными агентами из числа организаторов левых партий или рабочих групп, местных политиков или журналистов и иногда из среды военных. Некоторые становились агентами из-за своих убеждений, другие из-за денег. Для обеспечения этой деятельности на зарубежные счета переводились миллионы долларов. Было очень важно гарантировать отправку этих отчетов в Москву. А когда никакой новой информации не появлялось, было принято подтверждать все то, что хотела услышать Москва. Резидентура считалась хорошей, если она составляла по несколько отчетов в неделю, а иногда и по несколько в день. От этого нередко зависело продвижение сотрудников по карьерной лестнице. Зачастую Москва, Центральное управление КГБ, судила о резидентуре не по качеству переданных ей сведений, а по их количеству.

Для проведения операции РЯН агентам в США, Британии, других главных странах НАТО и Японии было поручено выявлять особые признаки, или показатели, которые, по мнению руководства КГБ, указывали на подготовку к нанесению ракетного удара. В целом можно было выделить пять главных категорий: политическая, военная, разведывательная, гражданская оборона и экономика^[95]. Агентам, работавшим в рамках первой категории, было приказано выявлять признаки, содержавшиеся в заявлениях политических лидеров, обращая внимание на внезапную смену их тональности, на усиление агрессивности. Кроме того, агентам было приказано следить за местонахождением этих руководителей: их внезапный отъезд или изменение их расписания могли свидетельствовать о наступлении чрезвычайной ситуации. К военной категории относилось множество признаков. Состояние повышенной боеготовности могло свидетельствовать о том, что армия США или войска НАТО готовятся нанести удар. Любая необычная активность или усиление мер безопасности в районе расположения военно-воздушных баз или пусковых ракетных шахт могли свидетельствовать о подготовке к нанесению ядерного удара. Агентам, наблюдавшим за состоянием гражданской обороны, приказывали наблюдать и за приготовлениями к близкой войне, к которым могли относиться эвакуация высших должностных лиц, создание запасов консервированной крови или освобождение больниц от пациентов, не требовавших срочного лечения. Все это могло означать подготовку к нанесению ответного удара. Людям, наблюдавшим за экономическими факторами, предписывалось обращать внимание на изменения в банковском секторе или количества находящихся в обращении денег. Многие из этих признаков были включены в перечень, потому что по этим направлениями СССР сам готовился к ядерному удару, и там естественно предположили, что и другая сторона будет действовать аналогично.

Операция РЯН относилась к категории агентурно-оперативных операций и предполагала разведку путем непосредственных контактов с источниками информации. Существовали и дополнительные варианты радиоэлектронной разведки, но в таком случае КГБ и ГРУ полагались на наблюдения своих оперативников. В некоторых случаях признаков было крайне мало. Например, резиденту КГБ в Хельсинки просто велели докладывать о любых признаках эвакуации посольства США или сообщить о том, закрываются ли американские компании. В других странах, которые, как считалось, будут играть наиболее заметную роль в нанесении военного удара, агентов просили выявлять любые признаки мобилизации. Им сообщили, что в их планах мероприятий на 1982 год эта задача должна стать первоочередной^[96]. За первый год количество показателей значительно выросло, в результате КГБ составил перечень из 292 таких «признаков напряженности». Девиз операции выражался в словах «Не просмотрите».

Факт начала операции РЯН был подтвержден в ежегодном отчете КГБ за 1981 год, предоставленном Андроповым Брежневу. В этом отчете Андропов утверждал, что КГБ осуществил «меры по усилению разведывательной работы в целях предупреждения возможного внезапного развязывания противником войны». Для этого агентами «активно добывалась информация по военно-стратегическим проблемам, об агрессивных военно-политических планах империализма [Соединенных Штатов] и его пособников»; «повысились актуальность и эффективность активных мероприятий по линии разведки»^[97].

От агентов стало поступать так много отчетов, что в Москве, в Центральном управлении КГБ, была создана компьютерная программа для обработки потока всей информации. Скорее всего, это была простая и, видимо, довольно примитивная программа, распределявшая информацию по разным категориям в соответствии с ее относительной значимостью. Например, при выявлении признаков приведения военных баз в состояние максимальной боеготовности наибольшее значение придавалось информации о сборе запасов консервированной крови или об освобождении больниц. Привлекательность подобной системы заключалась в том, что она, как казалось, давала научную основу для понимания и интерпретации различных, а иногда и обескураживающих данных разведки. Однако способность советской компьютерной технологии справиться с анализом данных в таком масштабе вызывала явный скептицизм. Начальник восточногерманской службы внешней разведки в служебной записке писал, что, если судить по уже имеющемуся опыту, «в СССР существует опасность неисполнения программ вычислительной системы». Он просто не мог поверить, что Советы способны создать сложную компьютерную программу^[98].

Может быть, именно поэтому в одном из сверхсекретных центральных залов Главного управления КГБ в Москве был изобретен альтернативный метод демонстрации собранных разведданных. Это была более «старая технология», представленная стоящей посреди зала большой плексигласовой доской, на которой наглядно демонстрировалось происходящее. На боковой части доски, сверху вниз, были перечислены пять главных критериев, по которым велось наблюдение; наверху были перечислены основные находившиеся под наблюдением страны, разделенные по степени серьезности выявленных показателей. Всякий раз, когда сообщали о новом показателе, свидетельствующем о приготовлениях к нанесению удару, на доске фломастером рисовали крест. Представление о степени опасности ситуации высокопоставленные сотрудники КГБ могли составить в любой момент, всего лишь взглянув на доску и подсчитав, сколько на ней крестов. Чем больше было крестов, тем, следовательно, больше было и показателей, о которых поступили донесения. Это было просто, но руководителям советской разведки, судя по всему, нравилось, что данные демонстрируются именно так^[99].

Выявлять признаки подготовки к войне было, вероятно, вполне разумно. Однако, как и в каждой разведслужбе, едва это задание спускалось на уровень оперативных агентов КГБ, запросы становились все масштабнее и все абсурднее. В Лондоне и Вашингтоне агентам велели подсчитывать количество светящихся окон в таких правительственных зданиях, как Министерство обороны, Государственный департамент или военные объекты. Считалось, что если сотрудники засиживаются за работой допоздна, то это явный признак последних приготовлений к войне. Сотрудникам Центрального управления КГБ и в голову не приходило, что просто рано утром в помещениях этих зданий работают уборщицы^[100].

Многие агенты считали эту операцию нелепой. В Лондоне от одного высокопоставленного оперативника КГБ требовали направлять информацию для РЯН, например, подсчитывая количество освещенных окон в Форин-офисе [Министерство иностранных дел Великобритании], а также найти планы эвакуации высокопоставленных чиновников и военных накануне ядерной войны. Как и его коллеги-агенты, он относился к подобному цинично, но ему не оставалось ничего другого, как подыгрывать. «Мы выполняли инструкции только на словах, – вспоминал он. – Мы делали вид, что их исполняем и писали отчеты о том, как старательно мы пытаемся изучить Форин-офис», – говорил он своим коллегам^[101]. Этого агента звали Олег Гордиевский, ему предстояло сыграть важную роль в разворачивающейся драме.

Даже отделение КГБ в Ленинграде, втором крупнейшем советском городе (ныне Санкт-Петербург), получило предупреждение о том, что для мира настал самый опасный со времен Второй мировой войны момент, и всем агентам приказали выявлять признаки нападения, возможно, через соседнюю Финляндию. Олег Калугин, руководитель тамошнего управления КГБ, тайно, у себя дома, слушал радиостанции «Всемирная служба Би-Би-Си» и «Голос Америки». Он просто «не мог поверить» тому, что услышал от московского Центра, и спрашивал себя: «Что же это такое творится?» Он вспоминал, что «многие резидентуры КГБ и ГРУ, услышав эти предупреждения из Москвы о неизбежном ядерном ударе… отнеслись к ним очень скептически и восприняли это как еще один пример кремлевской паранойи»^[102].

Однако в операцию РЯН были включены не только сотрудники КГБ и ГРУ. Существуют доказательства того, что агентам чехословацкой и болгарской разведслужб тоже поручили выявлять признаки боеготовности в странах НАТО и военных приготовлений^[103]. Служба внешней разведки Германской Демократической Республики (Hauptverwaltung Aufklärung, HVA, Главное разведывательное управление, ГРУ) являлась отделением восточногерманской секретной службы Штази. Располагавшаяся в огромном комплексе зданий вдоль улицы Норманненштрассе в округе Лихтенберг, она, несомненно, считалась самой эффективной разведывательной службой в Восточной Европе. Маркус Вольф, начальник Главного разведывательного управления, был столь неуловим, что западные разведслужбы прозвали его «человек без лица». От ГРУ ГДР тоже требовали искать признаки для РЯН. Вольф относился к этому скептически и позже написал, что «наши советские партнеры стали одержимы угрозой ракетно-ядерного нападения». Агентам ГРУ ГДР приказали пройти военную подготовку и участвовать в учебных тревогах. Вольф писал: «Как и большинство людей из разведки, я считал эти военные игры тягостной тратой времени, но эти приказы не подлежали обсуждению, как и другие указания сверху»^[104]. Поэтому ГРУ ГДР тоже было вынуждено подчиниться приказу и обязать своих сотрудников искать то, что приказали искать.

Но, какими бы сомнительными ни были эти приказы, ни один агент какой-либо резидентуры КГБ или разведслужбы Варшавского договора не хотел рисковать своей карьерой, высказывая свое мнение и подвергая сомнению цели РЯН. От агентов требовалось сообщать информацию, даже если они сомневались в ее необходимости или обоснованности. Чем более тревожными были сообщения, тем больше агентов благодарили за их усердие. Один агент КГБ в Лондоне услышал в новостной передаче Би-Би-Си обычное сообщение о кампании по привлечению новых доноров крови и передал эту информацию в Москву. Главное управление, откликнувшись на нее, ответило, что это сообщение представляет чрезвычайный интерес в качестве свидетельства подготовке к войне, и поблагодарило агента за хорошую работу. Неоднократно случалось так, что московский центр требовал отчетов, а потом, проанализировав полученную информацию, требовал дополнительных подробностей. Операция РЯН начала работать сама на себя, возник порочный круг. В Центр сообщали не то, что считали важным оперативники, но то, что хотелось услышать Центру. Паника в Москве, вызванная предположением о подготовке под руководством США к нанесению упреждающего ядерного удара, усиливалась по мере того, как собранные разведданные подтверждали собственные страхи Москвы.

Для успешного проведения операции РЯН в августе 1981 года Брежнев тайно встретился в Крыму с руководителями стран Варшавского договора. Он попросил их подписать соглашение, которое упрощало процесс принятия решений, относящихся к объявлению войны. Это тайное соглашение предоставило Кремлю реальное право приказывать войскам Варшавского договора занимать боевые позиции, не спрашивая разрешения каждого государства-участника. Опасаясь, что может не хватить времени для реагирования на стремительно меняющуюся ситуацию или ответить на первый удар войск НАТО, Москва искала возможности ускорить свои действия для мобилизации своей системы обороны^[105].

Когда Брежнев умер и его сменил Андропов, паранойя нового руководителя на почве воинственных намерений США вышла в Кремле на первый план. Одним из тех, кто во время передачи власти поддерживал Андропова больше других, был министр обороны Устинов, восхищавшийся начальником КГБ за его умение проводить жесткий курс. Операция РЯН, несомненно, помогла Андропову встать у кормила власти. Выступая в качестве Генерального секретаря со своим первым публичным заявлением, Андропов взял резкий тон. «Мы хорошо знаем, – сказал он, – что мир у империалистов не выпросишь. Его можно отстоять, только опираясь на несокрушимую мощь Советских Вооруженных Сил»^[106]. Было ясно, откуда исходила поддержка для нового руководителя.

Андропов не произвел кардинальных изменений в унаследованной им системе. Говоря о внутренней политике, он во всех своих речах требовал укреплять «порядок и дисциплину» среди рабочих и управленцев. Тем самым он вторил тому, к чему со времен Ленина призывало большинство коммунистических руководителей. Для людей, слышавших его выступления по телевизору, это означало дальнейшее затягивание поясов, сохранение централизованного управления экономикой, борьбу с прогулами и усиление требований к трудящимся. Однако сами работники были гораздо более заинтересованы в повышении зарплат, улучшении жилищных условий, увеличении количества товаров в магазинах и в сокращении бесконечных очередей.

Однако из выступлений Андропова явствовало, что он собирается действовать в новом направлении, значительно отличавшемся от того, к чему призывали в эпоху Брежнева. Через огромную сеть информаторов КГБ Андропов знал о масштабных хищениях, незаконных доходах и семейственности внутри системы. Новый Генеральный секретарь дал ясно понять, что он будет расследовать все виды коррупции или организованной преступности и за это наказывать. В СМИ никогда не было информации о таких людях, как секретари обкомов или директора заводов, которые извлекали выгоду из своего привилегированного положения, но все знали о существовании взяточничества, лени и своего рода теневой экономики. Андропов впервые сделал эту информацию общедоступной. Один из старых друзей Брежнева, министр внутренних дел Николай Щелоков, был смещен с должности и обвинен в коррупции за использование государственных денег для покупки предметов роскоши для себя и своей семьи. Директор самого крупного московского продовольственного магазина был расстрелян по обвинению в преступной деятельности [имеется в виду директор гастронома «Елисеевский» Юрий Соколов, расстрелянный в 1984 году]. Все эти события широко освещались в прессе, и другим был дан сигнал: перемены необходимы. Однако реформы Андропова касались только частностей и не были направлены на борьбу с главными недугами советской экономики^[107]. Но через несколько месяцев ему пришлось целиком переключиться на международные дела. И мы никогда не узнаем, насколько радикальными могли бы быть его реформы в стране, если бы он сосредоточился полностью на них.

В январе 1983 года Андропов выступил с большой речью перед руководителями стран Варшавского договора. Он был убежден, что размещение ракет «Першинг-2» и крылатых ракет, которое должно было произойти в том же году, свидетельствовало о «новом этапе гонки вооружений», значительно отличавшемся от предыдущих. Ему было очевидно, что эти ракеты предназначались не для «сдерживания», но были «созданы для будущей войны». Они, полагал Андропов, предназначены для того, чтобы дать США возможность уничтожить советское руководство в «ограниченной ядерной войне», в которой Америка надеялась «и выжить, и победить в затяжном ядерном конфликте». В феврале Андропов приступил к рассылке нового и более актуального перечня признаков для операции РЯН. Агентам поручили постоянно наблюдать за военными базами США и НАТО, где хранились и откуда могли быть запущены ядерные ракеты. Кроме того, им было поручено наблюдать как за людьми, принимавшими ключевые решения по ядерным вопросам, так и за системами связи. Однако и на сей раз этот в высшей степени разумный перечень признаков надвигающейся войны утратил смысл из-за бессмысленных требований. Кроме того, агентам велели наблюдать за руководителями церкви: считалось, что накануне войны они скроются или прореагируют еще каким-либо способом. Это было еще одним свидетельством того, как плохо в центральном управлении КГБ понимали Запад^[108].

Когда в начале марта 1983 года, на четвертый месяц пребывания Андропова в его новой должности, Рейган назвал Советский Союз империей зла, Андропов был не только возмущен, но и оскорблен. Кремль хотел, чтобы Белый дом как минимум относился к нему с уважением. Судя по всему, американская администрация отказывала Кремлю даже в этом и пыталась снизить его самооценку. Андропов незамедлительно осудил выступление Рейгана. По его словам, оно свидетельствовало о том, что «администрация Рейгана, к сожалению, способна думать и разговаривать, только оперируя терминами конфронтации и воинственного, бездумно-пещерного антикоммунизма». Советские СМИ тотчас же приняли эстафету, и «Правда», не скупясь на обвинения, назвала Рейгана поджигателем войны^[109].

Однако если Андропов думал, что хуже просто не может быть, то он ошибался. Всего через две недели после своей речи об «империи зла» Рейган предложил нечто такое, в чем Кремль усмотрел еще большую угрозу.