Это «положение дел осажденного города», отчет о котором Лаукхард готов был дать прусскому или французскому – следуя обстоятельствам – генералу, описано в книге со множеством интересных деталей, делающих главы, посвященные «положению дел», самыми ценными во всей книге с исторической точки зрения. Перипетии полного ненависти соперничества между депутатом Дентцелем и генералом Лобадером, повседневная жизнь осажденных, их патриотический энтузиазм, прерываемый иногда приступами уныния, состояние духа офицеров и солдат, их труд и развлечения, жалкое положение разношерстной толпы дезертиров всех национальностей, постоянное уменьшение продовольствия и трагические сцены, за этим следующие – все это без малейшего искажения предстает перед нашими глазами, и мы имеем возможность наблюдать час за часом мельчайшие подробности большой драмы, исход которой станет решающим для триумфа или поражения революционных идей.
Развязка драмы известна: 28 декабря осада крепости Ландау была снята при помощи подоспевшего подкрепления, и немецкая армия после трехмесячной напрасной осады вынуждена была отступить за Рейн. Что же до «мэтра» Лаукхарда, то после снятия блокады он в числе других дезертиров был перевезен в Страсбург, где сразу же принялся демонстрировать свои республиканские и антирелигиозные взгляды перед немцем Евлогием Шнейдером94, бывшим капуцином, в те времена вершившим судьбы всего Эльзаса. «Чего тебе надобно?» – спросила нашего дезертира сия важная персона, сидя за столом в компании – и он тоже – «любезной мамзели». – «Я желаю познакомиться со знаменитым человеком, который средствами философии разрушил суеверие и который отказался от бесполезного занятия, имея цель служить человечеству, с тем, кем гордится Германия как одним из лучших своих поэтов, а Франция – как одним из самых ревностных республиканцев!» – «Друг, это – комплименты. Я горжусь единственным: возможностью служить Республике!» Но поскольку Лаукхард объявил затем, что он из Галле, то расстрига-капуцин, забыв о своей недавней скромности, принялся пространно рассказывать, что говорили о нем профессора из этого города и других немецких университетских городов. Впрочем, никаких иных преимуществ, кроме свободного продвижения по улицам Страсбурга, покровительство Шнейдера его бывшему соотечественнику не дало. Тем не менее Лаукхард сохранил о нем настолько прекрасное воспоминание, что много позже, уже возвратившись в Германию, он упрямо отказывался верить всем обвинениям против Шнейдера, равно, как и продолжал видеть обычную клевету «реакции» в слухах о том, что «храбрец» Колло д'Эрбуа95 некогда был актером.
В Лионе, а точнее, в «Освобожденной Коммуне»96, Лаукхарду довелось сблизиться с этим человеком и даже работать некоторое время под его началом, так как покидая Эльзас, наш любитель приключений не смог удержаться от соблазна сменить малоприбыльную профессию немецкого дезертира на профессию солдата батальона «Революционной армии». Смена произошла в кабаке в Маконе, где один из будущих сослуживцев Лаухарда завербовал его, заставив выпить бутылку бургундского «за здоровье Республики». Этот простой и грубый солдат сказал ему: «Ну, так ты обещаешь завтра идти в Лион? Ну, хорошо! Если хочешь, пойдем послезавтра вместе! Такой весельчак, как ты, создан, черт возьми, служить в нашем корпусе! А теперь, глотни-ка это!» Бывший профессор «глотнул» – и на следующий день облачился в живописную форму «санкюлотов». Он рассказывает, что «по дороге из Макона в Лион их маленькое войско останавливалось во всех кабаках по крайней мере на полчаса и мертвецки напивалось, а платило редко». И добавляет: «Имея приличный запас ассигнаций, я все время порывался заплатить, но другие уговаривали не делать этого, поскольку все окрестности кишели аристократами и друзьями священников, которые и так уже должны быть слишком счастливы от того, что бравый санкюлот пьет их вино, не сворачивая им при этом шею».
В Освобожденной Коммуне главной обязанностью батальона, где служил Лаукхард, было несение почетного караула около гильотины. Напрасно экс-профессор университета в Галле, «знаток философии» и уважаемый писатель намекал, что хочет избежать сей неожиданной обязанности. – «Настоящий друг простых людей не может не получать истинного удовольствия видя, как льется кровь аристократов!» – отвечали ему и его начальники и его товарищи; и в конце концов он и впрямь стал получать при виде этого зрелища определенное удовольствие. «К тому же, в Лионе все говорили об отрезании голов, словно речь идет о колке орехов. Не утруждая себя никаким следствием, полагали достаточным для вынесения человеку смертного приговора и того, чтобы обвиняемый являлся дворянином или священником. Гильотина не могла работать очень быстро, приговоренных доканчивали ружейными выстрелами; тех, кто не умирал сразу, санкюлоты добивали саблей или штыком. Но все казни, совершаемые в Лионе с помощью гильотины или расстрелов – хотя их было много – не были способны утолить жажду мести и ярость моих товарищей. Ибо они считали, что могут положиться на декрет Конвента, в соответствии с которым весь город должен был быть сожжен и отдан на разграбление, а поскольку это ожидаемое событие не наступало, их негодование без конца выражалось во все более усиливающемся ропоте.»
Можно легко представить гнев этих поборников справедливости и манеру, в которой он должен был выразиться, когда спустя приблизительно месяц после прибытия Лаукхарда в Освобожденную Коммуну, они узнали, что Конвент вместо приказа довершить уничтожение «города аристократов», отдал им приказ отправиться к границе на постоянное место службы. Среди них было много тех, кто дал себе слово вернуться на «гражданскую службу», когда нужно будет приступить к новым обязанностям; пока же им представился случай совершить путешествие, преисполненное удовольствий. Во Вьене97, жители которого не принимали никакого участия в лионском мятеже, поначалу их встретили весьма прохладно. «Санкюлоты, расположившиеся лагерем на большом лугу у берега Роны, ругались на чем свет стоит и грозились перебить всех этих проклятых щеголей, не желающих принять бравых мстителей за Республику. Их горячее возмущение вынудило генерала Лапорта отправиться к жителям Вьена и пообещать им, что, если они примут солдат на постой, то никаких казней не будет производиться. После этого жители позволили войти в город и предоставили для размещения большой пустующий монастырь. Но их медлительность вывела из себя моих товарищей, единодушно посчитавших своей обязанностью выяснить , черт возьми, этих ублюдков! С этой целью они тут же разбрелись по городу и облазили все дома, где им дали такое количество вина и водки, что все войско находилось изрядно под паром, когда после тяжелого дня собралось в монастыре. С тех пор, слышал я, жители Вьена были достойными гражданами, отличными патриотами и первосортными ублюдками.»
К сожалению, мы не можем последовать за нашим санкюлотом на всех победоносных переходах этого необычного похода. В Гренобле, в Валансе, в Монтелимаре, в Карпантра, – всюду, как и во Вьене, напуганные жители старались приобрести репутацию сознательных граждан, заливая выпивку в глотки «бравых мстителей Республики». Так было и в Авиньоне, где расквартированная во Папском дворце часть Лаукхарда изо всех сил старалась разрушить то немногое, что осталось от «прекрасных картин и знаменитых надписей, воспетых во всех рассказах o путешествиях», вдохновляясь на выполнение этой немного шокировавшей бывшего «гуманиста» задачи мыслью о том, что «уничтожение даже самых великих произведений является необходимой жертвой во имя победы над злодеями, породившими политическую и религиозную тиранию».
В Авиньоне Лаукхард по совету знакомого кузнеца бежал из армии, дабы еще раз быть занесенным в списки дезертиров. В Лионе, в одном из кабаков, он имел с будущим генералом Лассалем98 ссору, приведшую к дуэли, и она, хоть и стоила нашему солдату опасной раны, но зато позволила ему надолго обосноваться в госпиталях в Маконе и Дижоне99 не только в качестве раненого, но также и «младшего санитара». Он признавался, что из разнообразных обязанностей, которые доставила ему новая должность, самым неприятным было «ставить клистиры и перевозить трупы», но ему хорошо платили, давали стол и ночлег, да еще позволяли брать «в аптеке дижонского госпиталя столько разных снадобий, сколько ему было угодно», – нет необходимости добавлять, что бургурндское было почти всегда тем видом «снадобий», на котором он почти всегда останавливал свой выбор. Он подружился с врачами и даже собирался вновь заняться преподаванием, так как находившиеся в Дижоне пленные немецкие офицеры попросили его давать им уроки французского. Все его повествование о месяцах, проведенных в Маконе и Дижоне, полно наблюдениями, наиценнейшими для истории Террора в провинции. Но вскоре он обнаружит неудобства режима, практика которого до сих пор была ему не менее приятна, чем теория.
Когда он угощался «снадобьями» в Дижоне, ему пришла в голову великолепная мысль написать депутату Дентцелю и попросить его о должности в Париже. В тот момент Дентцель сидел в тюрьме, письмо его дижонского корреспондента попало в Комитет общественного спасения, и, как результат, – последовал приказ немедленно схватить бедолагу «младшего санитара». Для него настали тяжелые дни, за которыми последовала бы четверть часа еще более тяжелая – несмотря на приобретенную недавно в Лионе закалку от созерцания гильотины —, если бы Дентцель героически не умолчал о некоей детали в своих отношениях с сообвиняемым. Как бы то ни было, но термидорианский кризис вдруг умерил суровость его судей, и Лаукхард испытал огромную радость, узнав об оправдательном приговоре и имея в качестве убытка лишь одновременную потерю должности и уроков.
В конце декабря 1794 года декретом Конвента было приказано отправить обратно всех дезертиров-ненемцев, и Лаукхард, тут же сделав фальшивое свидетельство о крещении, в котором он был записан как уроженец вольного города Альтоны100, покинул Францию с гораздо больше поспешностью, чем туда проник. Конечно же приключения не обходили его стороной, особенно на пути к границе, а потом и в городах и деревнях Швейцарии, но самое удивительное из всех приключений выпало ему на долю во Фрайбурге-им-Брисгау, где случайная встреча с одним из «бывших», с маркизом д'Олнуа, заставила нашего искателя приключений записаться в «армию принцев»101! – «Этот милый человек вербовал на английские деньги рекрутов для принца де Рогана, он пообещал мне десять луидоров сразу, а потом и чин унтер-офицера с жалованьем в двадцать четыре крейцера. Это мне было очень по душе, а так как со мной всегда могли делать все, что угодно, словно с ребенком, я пожал маркизу руку – и вот я капрал у эмигрантов!»
Несколько дней спустя сержант препроводил нового капрала в Эттенхайм, где его представили принцу и старому кардиналу де Рогану102. «Принц являл собой совершенный тип обычного эмигранта: он прыгал, напевал и болтал кстати и некстати. Его дядя кардинал заинтересовал меня гораздо больше. Его лицо было лицом старого уставшего прожигателя жизни, сохранившего достоинство и изящную модуляцию голоса, которые не могли не внушить мне некоторого уважения…»
Впрочем, Лаукхард совершил лишь короткий переход в составе этой необычной армии, где офицеров было больше, чем рядовых, и где солдаты, «набранные из немецких, голландских, итальянских, испанских, польских и французских авантюристов», не получили от своих начальников ничего, кроме « полотняных штанов и шинелей», пока те решали, какую форму надлежит им выдать. В один прекрасный день, вытянув из своих офицеров столько «крейцеров», сколько возможно (Лаукхард, к примеру, потребовал талер за то, что позволил сорвать со своей одежды «республиканские пуговицы»), он воспользовался доверенным ему поручением и покинул Эттенхайм, дав себе слово нигде больше не останавливаться до самого Галле. Но, едва прибыв в соседний город и увидав новые войска, он, прельщенный перспективой новой поживы, переменил решение, – и вот во второй части «Воспоминаний» Лаукхард предстает перед нами в форме капрала «армии Империи»103, обсуждающим самые высокие философские проблемы со своим полковником, не без расчета на «вознаграждение», которое могла, вполне возможно, принести ему эта дискуссия.
IV
К середине 1795 года, по возвращении в Галле, Лаукхард поспешил опубликовать вторую часть своей автобиографии; и я уже говорил, насколько отличен был прием читающей публикой этой части книги от успеха предыдущей, вышедшей тремя годами раньше. Но при переиздании господину Петерсену пришла в голову удачная мысль соединить «признания» немецкого искателя приключений и краткое изложение последующих событий его жизни, или точнее, тех событий, о которых Лаукхард сам поведал в других своих произведениях, так как газеты того времени ничего не говорят о нем. Из этих событий самым значительным и одновременно самым ужасным явилась его женитьба в сентябре 1798 года на солдатской дочери, «особе милой, трудолюбивой и остроумной», но «слишком полной буржуазных предрассудков» для того, чтобы привыкнуть к характеру и образу жизни своего спутника. В конце концов он вынужден был с ней расстаться, а вскоре из-за преследований кредиторов навсегда сбежал из Галле и в продолжении более чем двадцати лет – до апреля 1822 года – влачил жалкое существование помощника пастора, профессора без учеников, но всегда пьяницы и босяка.
Любовь к выпивке, привитая некогда ему тетушкой, явилась – мы видим это на каждой странице «Воспоминаний» – главной причиной всех его несчастий, мешавшей ему подняться выше уровня простого солдата, равно как и заставившей его сложить с себя обязанности профессора. С ранних лет в его характере переплелись этот ужасный порок, часто смущающее нас досадное отсутствие моральных принципов – и то, что могло бы вызвать симпатию и уважение: его ум, удивительная искренность и душераздирающая картина его жизни. Но, со всем этим, не побоюсь сказать, что этот «пройдоха» прежде всего всегда был «лучшим сыном мира»: щедрый, сострадательный, всегда готовый поделиться перепавшими ему деньгами. Даже его «вольнодумство», каким бы шокирующим оно ни было, его «якобинство» санкюлота основываются на очень благородной – если не сказать, мудрой – вере, вере в спасительную силу разума и свободы. Уверяя нас, что «всегда первый встречный мог делать с ним все, что угодно, словно с ребенком», Лаукхард в одной фразе раскрыл нам истинную сущность своего характера; и, наконец, этот вечный «ребенок» показал себя в своих «Воспоминаниях» одним их самых живых и увлекательных рассказчиков среди всех литераторов своей страны.
III. Камерфрау принцессы Ламбаль
I
Немецкая публика очень тепло встретила «Мемуары баронессы Сесиль де Курто, камерфрау принцессы Ламбаль»105, извлеченные из семейных архивов и опубликованные господином Морисом фон Кайзенбергом. «Мемуары» и в самом деле не могли не представлять большого исторического и анекдотического интереса, так как баронесса де Курто являлась участницей не только самых трагических событий Революции, но и была приближенной к королеве Луизе Прусской и королю, ее супругу106, во время своей эмиграции, а после возвращения во Францию входила в интимный кружок императрицы Жозефины107. Баронесса могла видеть и наблюдать много чрезвычайно любопытного, и ее свидетельства, казалось, несут особенный отпечаток подлинности.
Если честно, она не писала «Мемуары», и заголовок книги, данный господином фон Кайзенбергом, поэтому не точен; но он это поправил, добавив в подзаголовке, что «Мемуары» составлены «по письмам баронессы де Курто к госпоже фон Альвенслебен, урожденной баронессе Лоэ» и «по выдержкам из дневника последней». Таким образом, труд, представленный немецкой публике, не являлся подлинными мемуарами, но зато это были подлинные письма, и письма настолько обстоятельные и с такими мельчайшими подробностями, касающимися тогдашних событий, что их документальная ценность по крайней мере равнялась ценности самых подробных мемуаров.
Я добавил бы, что существует мало произведений подобного жанра, окруженных большим количеством заверений в серьезности и добросовестности. Письма и дневник, по правде говоря, не приводятся в оригинале, поскольку Сесиль де Курто и сама госпожа фон Кайзенберг писали друг другу по-французски, тем не менее господин фон Кайзенберг позаботился уведомить нас о том, что старался сделать немецкий перевод литературным насколько возможно и в то же время строго придерживался правила ничего не менять в тексте, вплоть до незначительных случайных ошибок. К переводу он прикладывал бесчисленные портреты, извлеченные из семейных архивов, репродукции многих других документов, будь то эскиз платья времен Консульства, нарисованный Сесиль де Курто в одном из своих писем, или же рисунок ширмы, вышитой принцессой Ламбаль и ее камерфрау, и подаренной последней госпоже фон Альвенслебен. «Ныне, – сообщает автор, – эта ширма хранится у меня.» Приводятся также автографы писем баронессы и дневник ее подруги. И все это не было обнаружено случайно в ящике комода или в лавке старьевщика, а получено господином фон Кайзенбергом от своей матери, внучки и наследницы госпожи фон Альвенслебен. На каждой странице книги он постоянно настаивал на святости для него этих драгоценных реликвий, связанных с наиболее дорогими и сокровенными семейными преданиями. В течение долгого времени – говорил нам господин фон Кайзенберг – он не решался обнародовать их, но несомненная историческая ценность документов заставила его это сделать.
Первые главы книги изобиловали генеалогическими подробностями семейств Альвенслебен и Лоэ108, после чего господин фон Кайзенберг рассказывал, при каких обстоятельствах его прабабка, Анна Готлиб фон Лоэ, была в 1792 году помолвлена, а следующем году сочеталась браком с Вернером IV фон Альвенслебеном, двоюродным братом знаменитого графа фон Альвенслебена-Экслебена, который был министром при Фридрихе-Вильгельме III. Это было небольшое отступление от темы, в нем чувствовалась гордость человека, имеющего возможность похвастаться перед читателями заслугами и добродетелями его предков. Но в то же время – хотел он того или нет – господин фон Кайзенберг вызывал этим еще большее доверие к достоверности «фамильных архивов» которые, собственно, и должны были составить тему его книги, то бишь дневник его бабки и письма Сесиль де Курто. Ну можно ли хоть на мгновенье засомневаться, что госпожа фон Альвенслебен точно воспроизвела рассказы своей подруги, если во всех жизненных обстоятельствах мы видим ее такой простой, такой искренней, так ответственно относящейся к своим обязанностям жены и христианки? Можно ли хоть на мгновенье засомневаться, что господин фон Кайзенберг точно воспроизвел документы, обнаруженные им в семейных архивах, если мы видели, как заботится он о чести своего дома, как старается восстановить чуть ли не день за днем – вплоть до мельчайших подробностей – жизнь своих предков? Обрамленные, таким образом, в рамку семейной хроники, «Мемуары» Сесиль де Курто несут совершенно особенный отпечаток респектабельности. Это воистину «драгоценные реликвии», бережно хранившиеся тремя поколениями. И вот наконец все получили возможность лицезреть их!
Как я уже говорил, книга, едва появившись, произвела в Германии самое сильное впечатление. Газеты и журналы поспешили дать отзывы о ней. И хотя некоторые критики утверждали, будто вопреки ожиданиям, не нашли ничего нового для себя, тем не менее все были единодушны в том, что положение, которое занимала Сесиль де Курто, придало рассказу ни с чем не сравнимую историческую ценность. Баронесса де Курто писала лишь о виденном и с большой доверительностью сообщала обо всем своей подруге, которая, будучи иностранкой, не имела никакого предвзятого мнения относительно вопросов французской политики и перед которой, следовательно, она не имела каких-либо причин что-то скрывать. Отныне ее свидетельство было в числе тех, что должна учитывать история, да и к тому же воспоминания были чрезвычайно приятны для чтения из-за непринужденности тона и – еще более – из-за обилия сведений о нравах и образе жизни, поскольку описания туалетов, рассказы об обедах, приемах и балах занимали там большое место, чего, впрочем, и следовало бы ожидать от двух писавших друг другу молодых женщин. Так что мы понимаем, отчего рекомендованный критиками и самим господином фон Кайзенбергом рассказ так тронул немецкую публику.
Попробуем теперь и мы, в свою очередь, проанализировать это важное свидетельство, затрагивающее нас, французов, еще больше, чем немцев, вниманию которых оно было предложено, хотя, конечно, жаль, что из патриотических побуждений господин фон Кайзенберг не опубликовал его на французском языке, как оно изначально было написано, а Франция и является главным образом предметом повествования. Но представленный нам перевод «настолько художественен, насколько возможно». Смиримся с тем, что нет ничего другого, и постараемся увидеть с его помощью в рассказах Сесиль де Курто все, что может оказаться ценным для истории Революции, Консульства и Империи.
II
В последние дни августа 1793 года госпожа фон Альвенслебен, прабабка фон Кайзенберга, получила письмо от одного из своих кузенов, полковника Раухгаупта, служившего в гарнизоне в Рёрмонде. Помимо прочего, он писал, что случайно встретил в Рёрмонде молодую француженку, мадемуазель Сесиль де Курто, которой чудом удалось бежать из Парижа и которая ныне находится в весьма тяжелом состоянии. Полковник полагал, что бедняжка нигде не найдет лучшего ухода, как в семействе Альвенслебенов. Если бы они согласились ее приютить, то девушка тут же отправилась бы в путь, и к середине сентября была бы уже в Магдебурге, где те могли бы ее встретить.
Действительно, 18 сентября прабабка господина фон Кайзенберга записывает в своем дневнике о прибытии Сесиль де Курто в замок Кальбе-на-Мильде. Но бедная эмигрантка настолько слаба, так угнетена воспоминаниями об ужасах, свидетельницей которых ей довелось быть, что врачи долгое время опасались за ее жизнь. Она с трудом говорит, непрерывно плачет, и слышали, как в бреду она постоянно повторяла: «О мой любимый, мой Гектор, это ты?» Наконец свежий воздух и заботливый уход немного восстановили ее силы, и она начала мало-помалу интересоваться окружающим миром. Когда госпожа фон Альвенслебен родила девочку (будущую бабку господина фон Кайзенберга) Сесиль выражает горячее желание быть ее крестной матерью, и девочку называют в ее честь. Гостья постепенно знакомится с друзьями дома: с госпожой фон Бисмарк-Шёнхаузен, со старым поэтом Глеймом109, который пишет для нее изящные мадригалы, разумеется, сохранившееся в архивах семейства господина фон Кайзенберга. Она вновь обретает молодость и веселость, но никогда не забывает «своего Гектора», так как мы знаем, что она не приняла предложения полковника Раухгапта, своего спасителя из Рёрмонда.
И вот однажды, уступив настойчивым просьбам подруги, Сесиль рассказала ей о печальных событиях своей жизни. Она родилась 20 сентября 1766 года в замке Мон-Курто недалеко от Пуатье, «в Вандее»110. В детстве товарищем Сесиль по играм был мальчик, старший ее тремя годами, Гектор де Трелиссак, тот, кому впоследствии она навсегда отдала свое сердце. Образование она получила в Сакре-Кёр в Фонтене111, потом приехала в Париж, где в 1786 году стала фрейлиной принцессы Ламбаль.
Сесиль находилась подле принцессы в замке Ла Женеве, в Савойе, вечером 15 июня 1787 года, когда произошло событие, которое она потом не смогла никогда забыть. «Мы сидели на земляной насыпи замка, перед нами сверкали белизной вершины Альп, у наших ног текла Рона, и в ней отражались окна домов маленького городка. Время от времени спокойные волны проносили мимо нас челны, и в вечерней тиши слышалась мелодичная песня лодочников». Неожиданно курьер, одетый в королевскую форму, предстал перед нами и передал принцессе Ламбаль собственноручное письмо от Марии Антуанетты, впоследствии Сесиль де Курто сняла с него копию, а мадам фон Альвенслебен переписала его в свой дневник. Вот подлинник этого замечательного письма, приведенного господином фон Кайзенбергом по-французски из опасения, что перевод несколько принизит его высокую документальную ценность:
Paris, 12 juin 1787.
A la princesse Lamballe!
Je ne puis résister au désir de profiter de l'occasion, qui s'offre, pour vous écrire, ma chère Lamballe, quelques lignes. Les circonstances actuelles occupent mon âme trop, pour ne pas être sensible de votre lettre et de votre amitié douce. Soyez assurée, mon cher cœur, que mon amitié pour vous est inébranlable et que je ne pense changer. Je ne vous dis rien des affaires de la ville, vous savez tout ce qui se passe. Il est impossible de sortir sans être insulté une douzaine de fois. Je reste souvent pendant plusieurs jours à ma chambre, et j'y suis seule. Alors il me tarde vous voir. Oh ! mon cher cœur, venez au moi, j'ai besoin de vous ; venez а moi et occupez de nouveau votre place chez moi !
Adieu, mon amie divine, je vous embrasse de tout mon cœur. Ecrivez-moi bientôt, quand vous viendrez !
MARIE-ANTOINETTE 112
« Je ne vous dis rien des affaires de la ville»113 – разве не восхитительно? А само послание, «написанное в Париже», а этот французский язык «Австриячки»? Если бы господин фон Кайзенберг не уверял нас, что нашел этот документ в семейных бумагах, разве не могли бы мы подумать, будто зрим одну из жемчужин знаменитой коллекции автографов Шаля114, в пандан письму Иисуса Марии Магдалине? Но и это не все: продолжение готовит нам еще бо́льшие неожиданности.
Вот Сесиль де Курто, переселившись вместе с мадам де Ламбаль в Версаль, входит в узкий круг приближенных Марии Антуанетты! «Чтобы дать мне представление об этой несчастной королеве, – пишет прабабка господина фон Кайзенберга, – Сесиль вынула из папки литографию, сделанную с отличного портрета, где художник Изабо изобразил Марию Антуанетту с детьми. Она получила эту гравюру от мадам де Турзель115, приказавшую снять копию с портрета Изабо специально для придворных дам». И господин фон Кайзенберг приводит репродукцию знаменитого портрета мадам Виже-Лебрен, которую, конечно же, мадам де Турзель не соизволила назвать в качестве автора молодой камерфрау. Но «литография»! В 1787 году! «Уже!» – мог бы воскликнуть Эрве116.
Мария Антуанетта была, по свидетельству Сесиль де Курто, особой в высшей степени замечательной, но она совершила ошибку, дав над собой власть парикмахеру Леонару, модистке мадемуазель Бертен и «некоей демуазель Монтасен117, богатой директрисе одного из парижских театров». Она вновь обрела достоинство лишь в час опасности – тогда она стала настоящей королевой. Вечером 5 октября 1789 года баронесса де Курто находилась подле нее на балконе Версаля и видела, как королева устояла перед толпой; на следующий день баронесса сопровождала ее в Тюильри и именно там повстречала одетого в элегантную форму драгун королевы своего друга детства Гектора де Трелиссака. Но едва они обручились – как расстались вновь: Сесиль должна была сопровождать принцессу Ламбаль, направлявшуюся по поручению Марии Антуанетты в Лондон, ходатайствовать перед английским двором о защите королевской семьи.
О своем пребывании в Англии мадам де Курто, к сожалению, почти ничего нам не сообщает. Она лишь говорит в двух словах, что попытки принцессы Ламбаль не имели успеха и что принцесса уже готовилась вернуться к своей августейшей подруге, как та попросила ее повременить с отъездом. Королева просила об этом в длинном письме, которое господин фон Кайзенберг также приводит во французском оригинале. Мария Антуанетта, в частности, пишет: «Les frères du roi sont malheureusement entourés de personnes ambitieuses et étourdies, qui ne pourront que nous ruiner après s’être ruinées elles-mêmes: car ils ne veulent entendre ceux qui possèdent notre confiance; et, ce qui est le plus triste en ce moment, ce sont les émigrants armés.»118
Но неожиданно 18 августа 1792 года мадам де Ламбаль получила от королевы следующую записку: «Chère Lamballe, venez à moi tout à heure: je me trouve dans le plus grand danger.»119 Увы! Записка была поддельной! Когда мадам де Ламбаль прибыла в Париж, королева поклялась, что ничего ей не писала. Несчастная принцесса была арестована и убита. Сесиль де Курто довелось участвовать в трагическом действе, о котором она с рыданиями поведала своей подруге: «Было 18 сентября. Я получила разрешение охранника Тампля повидать Марию Антуанетту и передала ей последние слова ее верной подруги. В то время, как король расспрашивал меня о Лондоне и о предпринятых нами действиях, мы услышали доносившиеся с улицы мычащие120 крики. «Citoyenne Capet, soyez-vous donc à fenêtre»121 – выла озверевшая толпа. Королева подошла к окну, но внезапно она стиснула руки, и мы услышали ее стон: «Oh! сes détestables!»122 Король и я устремились ей на помощь – и я увидела нацепленную на пику голову моей кроткой принцессы.»123
Вскоре, впрочем, мадемуазель де Курто сама была арестована и заключена в казематы Тампля. «Они все еще стоят у меня перед глазами, – рассказывала она госпоже фон Альвенслебен, – и будут стоять всю мою жизнь эти герои, боровшиеся за идею: Кондорсе, Вик-д’Азюр, поэты Флориан и Руше124. Так и вижу их сидящими в нашем кружке, непринужденно беседующими, это заставляло нас забыть о страхах и даже о самой смерти. Знаменитый художник Шенье набрасывал при дрожащем свете фонаря портрет поэта Руше.»
Приговоренную революционным трибуналом к смерти Сесиль де Курто везли через весь Париж на роковой телеге, – как вдруг, когда они проезжали по улице дю Бак, им перегородила дорогу другая телега, в которой лежала небольшая бочка. Еще мгновение – и бочка взорвалась, телега разлетелась на куски, и Сесиль оказалась в объятиях своего верного Гектора. Это он, стремясь спасти свою красавицу, вместе с другом подложил бочку с порохом. И, действительно, Сесиль была спасена, но прежде увидела, как ее спаситель, растерзанный толпой, опознавшей в нем зачинщика, пал мертвым к ее ногам.
Здесь заканчивается первая часть «Мемуаров», хотя в дополнительной главе мадам фон Альвенслебен сообщает о «разоблачениях», которые сделала «ее Сесиль» по поводу загадочной аферы с колье. Но эти «разоблачения» очень мало отличаются от подобных им – тех, можно найти во всех учебниках истории, за одним исключением: в «Мемуарах» содержатся два неопубликованных письма Марии Антуанетты, и в одном из них королева – в 1787 году – уже пространно говорит о Максимильене Робеспьере!