По мнению господина Гёре, этим средством является конституция и развитие социалистической партии. «Те, кто ранее не был убежден в исторической необходимости и благотворной роли рабочего движения, тот убеждается в этом, прочитав в книге Фишера, как жил рабочий тридцать лет назад.» Однако же, господин Гёре признает, что это не является мнением автора. «И теперь, – говорит он, – Карл Фишер все еще закрыт для социализма, он упорствует в своих слишком явных религиозных чувствах и испытывает самое глубокое уважение к имперской власти.» Вот так, без ведома автора и даже вопреки ему, его книга стала обвинением против нынешнего состояния общества и защитой общественного идеала Карла Маркса и господина Бебеля, – вещь, в которой, в конце концов, нет ничего невероятного, особенно со стороны человек, так мало привыкшего даже к простейшим умозрительным построениям. И – добавлю – есть часть программы социалистической партии, полезность которой безусловно подтверждается автобиографией старого рабочего, а именно, та часть, где рабочим предлагается объединиться в борьбе за свои интересы. Если бы рабочие на кирпичном заводе в Оснабрюке в то время, когда с ними работал Фишер, имели бы профсоюз, то уж, конечно, хозяева не сокращали бы постоянно жалованье рабочим, как они это делали, и закрыли бы завод только тогда, когда сами бы стали с каждым годом получать меньше прибыли. Ну да ладно, ведь преимущество совместных действий останется одним из выводов, которые следуют из чтения книги. И этот вывод, думаю, одобрил бы даже дед Карла Фишера, старый солдат, забавлявшийся тем, что, положив рядом с собой раскрытую Библию, писал «что-то вроде пастырских проповедей».
Но заходить дальше и пытаться извлечь из воспоминаний Фишера доводы в пользу социалистических идеалов – значит, на мой взгляд, абсолютно не представлять истинного характера книги. От страданий, которые терпел старый рабочий в течение полувека, не смогут избавить лишь внешние реформы. И уж, конечно, не триумф коллективизма помешает отцу избивать сына, товарищам по бригаде обкрадывать своего же, а мастерам унижать и притеснять человека, находящегося в их полном подчинении. Если его автобиография и может что-то доказать нам, так это то, что счастье человека гораздо меньше зависит от его материального положения, чем от его душевного состояния и от душевного состояния окружающих его людей. Благодаря своему красноречию тем более убедительному, ибо оно наивно и непосредственно, эта книга заставила нас понять, что «социальный вопрос – это прежде всего вопрос морали». И хотя бывший пастор, представивший нам эту книгу, кажется, удивлен, что приключения старика Фишера не помешали ему «упорствовать в религиозных чувствах», я постарался показать, что сами эти приключения напоминают нам о самом ценном, что есть в мире как для рабочих, так и для их хозяев: о твердой вере «в мир иной, о котором постоянно говорит нам Иисус Христос в своих Евангелиях».
II. Английский каменщик
Возможно, вы еще не забыли журналиста, который несколько лет назад предпринял одно любопытное «исследование», касающееся причин и условий долголетия? Он нанес визиты многим знаменитым старцам, смотрел, насколько хорошо каждый из них сохранился, и выспрашивал, как им это удалось. Естественно, каждый нахваливал свой образ жизни и полагал его единственным средством противостоять наступлению старости. Один из них заявил, что давно бы умер, если бы хоть раз проснулся позже пяти часов утра. «Откажитесь от курения, – говорил второй, – и к восьмидесяти годам вы не почувствуете тяжести лет!» Но единственный настоящий старец, – я имею ввиду то, что он был самый старый из всех и что он замечательно сохранился, – явил собой пример совершенно противоположный и дал советы совсем иные. Талантливый художник, увенчанный славой, последний хранитель великих классических традиций французской школы живописи, он и в свои восемьдесят пять оставался крепким, ловким, полным жизни и здоровья, словно молодой подмастерье. Он принял посетителя в окрестностях Парижа, где, не выпуская трубки изо рта, работал на свежем воздухе в любое время года и в любую погоду. Когда же, наконец, журналист осмелился напомнить ему о возрасте и задал вопрос, который недавно задавал почтенным старцам, то старик прежде, чем ответить, налили себе еще разок большую рюмку абсента, а после сказал (не могу претендовать на дословное воспроизведение), что постоянная привычка к «аперитиву», а также к хорошему вину во время отдыха – всего лишь одна из многих привычек, коим он обязан удивительной молодости тела и ясности сознания, поскольку в основном он приписывал этот результат своей привычке никогда не противиться природным инстинктам, говорившим в нем, например, отправляться в постель только тогда, когда потянет спать, вставать только тогда, когда захочется встать, – словом, никогда не стеснять себя ничем под предлогом строгого соблюдения правил или умеренности.
Неожиданный ответ старейшего из наших французских старцев постоянно вспоминался мне, когда я читал недавно прелестную и весьма поучительную автобиографию английского каменщика. Нет, он не достиг успеха чрезмерным, или хотя бы умеренным употреблением крепких напитков, ибо в течение долгой «пролетарской» жизни этому достойному человеку с трудом удавалось избежать голодной смерти, а с другой стороны, как он сам говорит – и описание его жизни то подтверждает, – он ни в малейшей степени не разделял пристрастия большей части себе подобных ни к пейл-элю, ни к джину, ни к виски. Однако на всем протяжении своего рассказа он неоднократно уверял, что умеренность явилась одной из главных причин его неспособности подняться выше положения простого рабочего. И доводы, приведенные им в подтверждение, не менее убедительны, чем аргументы старого художника в доказательство непреложности природных инстинктов, коими мы должны руководствоваться в жизни, к тому же в нашем случае доводы подкрепляются силой наглядного примера. Автор довольно убедительно показал в своей книге, что несмотря на умеренность, экономию и большое трудолюбие он так и не смог выкарабкаться из бедности; и когда затем он говорит, что ни хозяева, ни бригадиры не имели обыкновения поощрять у рабочих добродетели подобного рода, мы верим ему. «Трезвый, прилежный и умный рабочий, – утверждает он, – неизбежно рассматривался бригадирами как вероятный соперник, и очень редко, когда у хозяина не вызывали подозрения те добродетели, которые рано или поздно привели бы рабочего к мысли потребовать более высокую заработную плату, или, может, возмечтать о независимом положении. Рабочий, любящий пропустить время от времени стаканчик-другой – лишь бы пристрастие не мешало работе, имеет больше шансов завоевать расположение и своих товарищей, и тех, кто нанял его. Товарищи говорят о нем, как о добром малом, неспособном никому причинить зла, а хозяин дружески улыбается ему, полагая, что эта маленькая слабость поможет выбросить навсегда из головы опасную идею начать трудиться на себя». Или же вот еще одно смиренное и меланхолическое признание: «Я всегда был настолько воздержан в питии, насколько можно быть, не считаясь при этом абсолютным трезвенником, и я знаю многих таких же, как я, и они подолгу не могли найти работу, тогда как «пьянчужке» ее доставалось гораздо больше, чем он мог переделать.»
Не знаю, каковы соображения французских собратьев автора книги относительно новых законов, принятие которых как в Англии, так и у нас во Франции было вызвано желанием улучшить положение рабочего, но он с замечательной убежденностью и хладнокровием показывает, что законы эти призваны сделать жизнь рабочего еще более тяжелой. Хозяева соглашаются выполнять каждый из этих законов при условии, если им не будет нанесено ни малейшего материального ущерба и не будет вообще каких-либо убытков в какой бы то ни было форме – так что они ни в коей мере не могут пострадать от возможных плохих последствий принимаемых законов. «Когда я вспоминаю разные льготы, которые были у нас в то время, – пишет наш каменщик, описывая свои первые трудовые дни, – и когда я сравниваю их с бесчисленными преградами, возникающими сегодня, во времена действия новых законов при найме и использовании рабочих, я не удивляюсь словам опытных и мудрых людей о неизбежности того, что эти недавно принятые законы будут с каждым годом усугублять нищету огромной массы простых трудящихся.»
Но не думайте, будто автор, коему мы обязаны подобными наблюдениями, возомнил себя «социологом», да к тому же еще и моралистом, или же что под маской этого «пролетария» прячется профессиональный литератор, решивший развлечения ради озадачивать нас парадоксами! Да, действительно, английский каменщик скрыл свое имя, проявив немного наивную и полную достоинства сдержанность, он не называет деревню, где прошло его детство, и бесчисленные места, где ему довелось работать; но и порядок изложения и живость рассказа – в нем он одинаково охотно распространяется и о самых разрушительных стихийных бедствиях и о самых незначительных эпизодах, – и стиль, состоящий из смеси высокопарных оборотов и трогательных неправильностей просторечия, не оставляют сомнения в том, что автор действительно настоящий рабочий и он изо всех сил пытается как можно лучше дать нам точное изображение длинной череды больших и малых событий своей жизни. Уверен, он не только не поручал профессиональному литератору изложить свои приключения, но и наверняка, обладая независимым характером и испытывая законную «гордость самоучки», он не позволил, чтобы кто-то редактировал его книгу. Эта гордость вполне обоснована, поскольку теперь мы имеем воспоминания, дающие откровенные и правдивые сведения о жизни, чувствах и вообще о состоянии духа английского рабочего.
Чуть раньше я отметил и проанализировал биографию подобного рода, написанную немецким землекопом. Сей последний, полная противоположность нашему каменщику в смысле образованности, так же, как и в социальном положении и условиях жизни, чудесным образом оказался наделен талантом необыкновенного рассказчика. Невежественный и равнодушный ко всему, настоящий отброс общества, живший долгие годы в нищете и болезнях, он влачил жалкое существование у таких же бедных родственников, из милости приютивших его, – как вдруг его посетило странное желание написать подробную историю своего существования; и созданная таким образом книга, отредактированная бывшим пастором, который, к счастью, ограничился исправлением орфографических и пунктуационных ошибок, удивила и привела в восторг немецкую публику живостью образов, мощью поэтической фантазии, яркостью, выразительностью и благозвучием фраз – все эти несомненные достоинства разом заставили забыть и о незначительности большей части рассказываемых историй и о совершенном отсутствии какой-либо значимости самого произведения. Сразу же этот безвестный бродяга занял достойное место среди знаменитейших немецких поэтов в прозе. Книга же английского каменщика ни в коей мере не является подобным «феноменом» литературного «озарения». Перед нами отнюдь не провидец, не чувствуем мы здесь и души поэта, но при отсутствии дарования этот неизвестный рабочий на каждой странице своих «воспоминаний» демонстрирует талант не менее достойный уважения, поскольку составляющими его таланта являются естественность, заключающаяся в наивной откровенности и разумных рассуждениях. Если книга необразованного Фишера, насквозь пропитанная авторской индивидуальностью, являет собой «случай» в немецкой литературе совершенно обособленный и неспособна поэтому дать представление о типичных чертах характера соотечественников автора, или же того класса людей, к которому он принадлежал, то новое произведение наряду со значительным интересом, вызываемым собственно сюжетом, имеет дополнительное преимущество, так как в то же время знакомит нас со нравами всей «огромной массы» рабочего люда Соединенного Королевства.
Вот потому-то, к примеру, склонность к парадоксам, которую обнаруживает автор, вполне обоснованно можно считать одной из отличительных черт и англичан и людей его социального положения. Действительно, английский крестьянин, рабочий, мелкий буржуа всегда обладали любопытным инстинктом индивидуалиста, побуждавшим их пренебрегать, а зачастую и намеренно противоречить установившимся взглядам, которые люди других национальностей склонны принимать на веру, не подвергая их серьезным сомнениям. Самый бедный и необразованный англичанин везде и всегда рассматривает свое жилище как неприкосновенное святилище; так же ревниво относится он с младых ногтей к независимости своих суждений, и ничто не может остановить его, когда дело касается их защиты. Наш рабочий не скрывает, что даже в его семье жена и сыновья имеют иные взгляды относительно наиважнейших вопросов их совместной жизни, да и сам он без конца с легкостью и прямодушием высказывает удивительнейшие утверждения, которыми, как мы понимаем, он отнюдь не старается нас «эпатировать», а всего лишь предается удовольствию судить обо всем, как ему заблагорассудится. Я приводил уже некоторые из его суждений и мог бы процитировать много других, не менее неожиданных, и их новизна и занимательность основывается на описаниях и историях нередко замечательных по своей правдивости. Как жаль, что невозможно привести полностью главу, где автор описывает характеры и нравы английских заключенных, те характеры и нравы, что он имел возможность наблюдать, когда должен был выполнять в тюрьме строительные работы! Эти несчастные живут, ожидая с ужасом дня освобождения. Некоторые же из них мечтают о свободе, чтобы недельку хорошенько повеселиться на денежки, выдаваемые различными обществами помощи освобождающимся заключенным, и – можно не сомневаться – они уже знают верный способ вновь вернуться к правильной и здоровой жизни, честному труду и приятному досугу в тюрьме.
Второй характерной и в равной степени «национальной» чертой у нашего рабочего была вера в сверхъестественные явления. Ибо в то время, как англичане гораздо более рьяно, чем другие народы, защищают независимость духа, во всех классах общества существуют вековые предрассудки, состоящие в вере в дурные предзнаменования и в возможность влияния потусторонних сил даже на самые обычные явления повседневной жизни. Не юг Италии, не Испания, а Соединенное Королевство Великобритании с полным основанием может рассматриваться ныне как любимое место обитания «женщин в белом», «привидений» и «стучащих духов». Я до сих пор не могу забыть, с какой серьезностью один почтенный профессор Эдинбургского университета некогда уверял меня, что факт прохождения под лестницей или наличие в комнате трех зажженных свечей определенно свидетельствуют о грядущих катастрофах, или, по крайней мере, о больших неприятностях. Точно так же и автор «Воспоминаний» неутомимо открывает в своем прошлом множество чудес и таинственных событий, из которых почти все, следует признаться, удивляют своей незначительностью еще более, чем сверхъестественной природой возникновения. То он знакомит нас с лошадью, чей «иронический» взгляд способен сводить с ума тех, кто имел неосторожность попасться ей на глаза; или мы узнаем, как однажды утром автора разбудили ужасные стуки в дверь – и это как раз в то время, когда в соседней деревне умерла женщина, состоявшая в дальнем родстве с его женой, – в остальном же ни жизнь, ни смерть сей особы не представляла интереса для автора. Но самой запоминающейся из всех этих историй, рассказанных с замечательной выразительностью, является история неизвестного путешественника, которого рабочий повстречал в деревенском трактире. Незнакомец, казалось, был настроен весьма дружелюбно и поспешил предложить пива трем каменщикам, с которыми его свел случай, но все трое, из-за того же иррационального чувства, испугались его странно маленькой головы и диспропорции между коротким телом и длинными ногами, а посему, оставив недопитые стаканы, поспешно ретировались и кратчайшим путем добежали до ближайшей станции. Запыхавшись и обливаясь потом, открывают они дверь пристанционного кафе – и видят: человек с маленькой головой сидит за столиком и ласково кивает им, словно был он находился там уже много часов!
Должен отметить, в автобиографии рабочего есть еще немало других «национальных» особенностей, а также черт, приобретенных автором в той социальной среде, которая окружала его с детства, но я спешу приблизиться к тому, что составляет главную привлекательность рассказа, поскольку как бы ни была поучительна развернутая перед нами картина – тщательно и точно нарисованная – жизненного пути английского рабочего, все-таки удовольствие, которое доставляет нам книга, держится в основном на великолепном разнообразии всевозможных приключений; и, перечитывая ее, я вновь испытал впечатление весьма похожее на то, какое некогда доставили мне своим поэтическим благородством ритма и изображения «Воспоминания» немца Фишера. Обе автобиографии «пролетариев» все более начинают казаться мне единственными произведениями, достойными сравнения с восхитительными «плутовскими романами» тех времен, когда любое путешествие могло принести с собой встречи, происшествия и неожиданные приключения. Теперь же подобный источник романтического вдохновения доступен лишь поденщикам, скитающимся подобно Фишеру или нашему английскому автору по дорогам в поисках работы или подаяния. Лишь они одни могут быть уверены, что на каждом шагу их ждут приключения, заслуживающие того, чтобы рассказать о них, лишь им одним есть дело до еще сохранившихся малозаметных различий между странами, и лишь они одни обладают необходимым досугом для наблюдения этих различий. И нужно-то им лишь элементарное знание языка для написания своих «Воспоминаний», которые доставляют нам такое же наслаждение, как «Бакалавр из Саламанки», «Ласарильо с Тормеса»282, все те романы прошлого, сохранившие и столетия спустя неувядаемую свежесть их простого и бесконечного в своем проявлении очарования.
«Плутовским романом» – вот чем от начала до конца является книга английского каменщика! Совершенно пренебрегая принятыми законами композиции, автор ведет нас в свое прошлое, бегло обрисовывая самые важные моменты своей жизни, и в то же время посвящает целые главы событиям, никакого отношения к нему самому не имеющим; а нам, его читателям, подобное отсутствие плана отнюдь не мешает, скорее, наоборот, мы склонны приписать это скрытому замыслу – настолько восхищает нас сочность и живописность портретов и сцен. И, в конце концов, в этой попытке смешения разных событий с фактами из своей жизни есть что-то очень благородное и трогательное, то, что удивило меня когда-то в землекопе Фишере и что отражает у обоих душевное состояние того класса людей, куда еще не проникла зараза «буржуазного» эгоизма. Мы чувствуем, автор не занят только своей собственной персоной и не отделяет себя от остального мира в то время, как все мы зачастую склонны это делать. Как только случай сводит его с более умным, более ловким, или более необычным, чем он, человеком, или с личностью, заинтересовавшей его своей святостью или плутовством. – как он тут же забывает о себе и на нескольких страницах начинает описывать нового знакомца! И тем не менее это не мешает ему замечательно передавать свои впечатления, и каждая глава переполнена небольшими зарисовками вроде той, что я процитирую ниже, взяв ее наугад из множества подобных. Еще совсем молодой рабочий, прибывший в Лондон несколько дней назад, испытал огромную радость, закончив свою первую трудовую неделю.
В ту первую субботу, когда я получил жалованье, хоть по субботам работали только полдня, а потому получали половинное жалованье, – в ту первую субботу мне показалось, что я очутился в Эльдорадо. Нам заплатили в полдень, и я решил пройтись под ярким январским солнцем до дома пешком, хоть в кармане у меня и лежал льготный железнодорожный билет. В этом же кармане у меня лежали и деньги; а поскольку к тому же я был уверен, что в следующий понедельник найду работу, я сказал себе, что вполне заслужил маленький праздник.
По пути мне попался книжный магазин, около его двери прямо на тротуаре были свалены подержанные с трудом продававшиеся книги ценой от двух до четырех пенсов. Роясь в этой куче, я обнаружил французскую книгу Ламартина, у нее не было обложки, но все же она была еще в довольно хорошем состоянии. Я купил ее, осталось только добыть словарь. По случаю я купил маленький, за шиллинг, и, думаю, после моего ухода торговец здорово посмеялся, когда я ушел, так как несчастный словарь уж точно стоил не больше пяти пенсов.
Все же я был очень горд своей покупкой и очень торопился опробовать свои новые приобретения. Я уже знал, что у нас в округе есть кафе, где рабочим разрешается после того, как они опрокинут стаканчик, посидеть там еще некоторое время. Я зашел в одно из них, и убедившись, что никто не обращает на меня никакого внимания, положил на стол моего Ламартина и погрузился в неизвестное. Увы! После нескольких слов, удачно выкопанных в словаре, я столкнулся с que в месте, где ничто не позволяло объяснить его значение. Я был повержен, разбит наголову и тут же отказался от изучения французского языка с тем, чтобы вернуться к его изучению не раньше, чем через десять лет.
Вновь устремился я к яркому солнечному свету и к трем часам добрался наконец до квартала, где жил. На углу меня остановил чистильщик сапог, и я решил почистить сапоги. И вот стою я, одна нога на ящике, а проходящий мимо мальчишка посмотрел на меня и говорит весело: «Эй, кирпич! Платим за лоск?» Как! Находясь в Лондоне уже несколько дней, стоя под этим славным солнцем, с жалованьем в кармане, я был принят за каменщика! Зачем же тогда было покупать Ламартина? И какая мне польза в храбро завоеванной независимости?
Я побежал домой и, заплатив хозяйке за жилье, закрылся в своей комнате. Не могу описать, какой грустной и мрачной, словно тюрьма, показалась мне моя комната, несмотря на сверкавшее солнце. Мне понадобилось большое усилие, чтобы вновь одеться и выйти опять навстречу радости улиц, в те далекие времена всегда имевших субботними вечерами праздничный вид.
Помню, на тротуаре мне встретился молодой человек, он играл на аккордеоне, а около него стояла маленькая девочка. Обоим, казалось, стыдно было просить милостыню, и они довольствовались теми немногими пенсами, что подавали им. Я дал им маленькую серебряную монетку – они ее вполне заслужили, я дал им ее еще и в благодарность за ту пользу, какую принесла мне встреча с ними, так как, пока я смотрел на них и слушал музыку, я говорил себе: «Мои бедные друзья, ваше положение, конечно же, гораздо хуже моего!» А после я понакупил всяких маленьких вещиц у некоторых из бесчисленных торговцев двухпенсовыми игрушками и безделушками, почти примиренный со своим существованием, отправился спать.
В великом приключении, чем, по сути, и является вольная бродячая жизнь нашего рабочего, есть период, рассказ о котором своим интересным сюжетом и очаровательной простотой повествования равен самым замечательным выдумкам Сервантеса, Лесажа или Стивенсона. Проработав некоторое время в Канаде, а затем в Соединенных Штатах, каменщик – решившийся на эмиграцию только ради того, чтобы повидать эти страны – оказался в полнейшей нужде по причине одного из тех финансовых кризисов, которые время от времени прерывают слишком стремительное американского процветание. Никакой возможности заработать хоть немного денег или получить плату за уже выполненную работу, и вместе с тем наш рабочий прошел бессчетное число миль, стремясь добраться до Нью-Йорка, откуда намеревался уехать в Англию, совершенно, правда, не представляя, каким способом это можно сделать. Отделявшие его от Нью-Йорка мили молодой человек прошел, минуя многочисленные города и деревни, пешком и без гроша в кармане, зарабатывая себе на хлеб изредка подворачивавшейся случайной работой, но чаще прося милостыню, а иногда и вовсе оставаясь целый день без пищи. Подобное путешествие, как можно представить, должно было принести самые разнообразные – как комичные, так и опасные – приключения, начиная со встреч с бесподобными «профессиональными» бродягами, великолепно владевшими искусством жить ничего не делая, и кончая трагической историей сбежавшего из приюта сумасшедшего, который, когда его застал наш путешественник, как раз намеревался перерезать горло своей жене. Дорогой он сводит знакомство с контрабандистами и помогает им в одном их предприятии, а на ночь укрывается в стоявшем на путях около вокзала вагоне, посчитав его заброшенным, но ночью вагон неожиданно трогается и бесплатно привозит путешественника в соседний город, чуть было не убив при этом, так как был наполовину загружен балками, начавшими двигаться, едва поезд тронулся, и они, без сомнения, раздавили бы беднягу, проспи он на две минуты дольше. И нет среди глав книги более веселой, чем эта, подобная легкой и радостной песне юности, где перемешались множество психологических наблюдений и описания прекрасных американских деревенских пейзажей.
Однако, я еще на рассказал ни о том, кто же этот великолепный рассказчик, ни о его рабочем пути. Сейчас ему около шестидесяти пяти лет, он родился в семье мелкого лавочника, но в очень раннем возрасте осиротел, его детство прошло в деревушке на севере Англии, где жила его тетка – она-то и взяла его к себе. Там он получил в школе только начальное образование, но его необыкновенная тяга к чтению пробудила в тетке желание сделать из него учителя. Да и сам он, как позволяют догадаться его недомолвки и путаные объяснения в автобиографии, мечтал лишь о том, чтобы занять более высокое социальное положение чем то, которое он занимал от рождения. Впрочем, мы не должны слишком жалеть о том, что он выбрал себе другую участь, поскольку, не будучи, как мы видели, ни лентяем, ни пьяницей, он любил, судя по его поступкам, независимость, а это малосовместимо с оседлым образом жизни. Как бы то ни было, в шестнадцать или семнадцать лет парень распростился со школьным учителем, у которого был и помощником, и учеником, и, перепробовав множество ремесел, стал слугой у одного из своих кузенов. И хотя он не говорит об этом определенно, но уже там, как нам показалось, он смог бы вполне обеспечить себе более «буржуазную» и более обеспеченную жизнь. Причиной его ухода, судя по его словам, стало враждебное отношение к нему одной из дочерей брата, но истинная причина состояла в том, что он просто не мог подчиниться монотонности слишком хорошо налаженной работы. Таким образом он очутился в Лондоне, где мы и застали его получающим свое первое жалованье рабочего-каменщика. Затем неожиданно он эмигрирует в Америку, вот он почти богат – и опять разорен, и вынужден просить милостыню на дорогах Штатов! В Нью-Йорке у него был приятель, которого он надеялся уговорить одолжить денег на возвращение; утром он пришел в город и попросил прохожего показать дорогу, сей странный прохожий вызывается проводить его и водит путешественника под дождем по нью-йоркским улицам до следующего утра, конечно же, с целью завоевать его расположение и получить таким образом часть ожидаемой суммы!
Вернувшись в Англию, наш автор начинает с того, что женится. У него не было ни гроша, у его жены тоже, но оба полны оптимизма, и их нежная взаимная привязанность очень помогает им преодолевать тяжелые испытания, уготованные им жизнью. С тех пор и до настоящего времени он мужественно следует своему жизненному предназначению, оставив навсегда надежду подняться выше обстоятельств, но все-таки его жизнь становится лучше год от года благодаря еще и тому, что ему в его трудах помогают два сына – их образы, мелькнувшие то тут то там, восхищают замечательным сочетанием независимости во взглядах и нежной привязанности к их старому «воспитателю». Отныне, слава Богу, беспросветная нужда, кажется, навсегда отступила, и рабочий не должен больше бояться возвращения тех затяжных кризисов и вынужденной безработицы, рассказ о которых не раз омрачал его светлые и радостные «Воспоминания». «Если какие-то из наших начинаний и были комичны из-за неудач, сопровождавших их, – говорит он, – то другие были поистине близки к трагедии. Не знаю, есть ли что на свете хуже, чем возвращаясь каждый вечер домой, встречаться с молчаливым взглядом своих детей и, садясь рядом, не мочь ничего сказать им, так как ты не ничего принес в дом и не видишь никакой возможности и на следующий день заработать хоть немного денег.»
Старый каменщик с успехом преодолел «трагические» кризисы, и в этом ему помогала любовь близких, именно она поддерживала в нем желание бороться до конца. Но его рассказ показывает, что он черпал силы и находил утешение в своих природных склонностях, заставлявших его проглатывать все попадавшие ему в руки книги и простаивать часами, слушая шарманку или аккордеон. От музыки он получал такое наслаждение, что очень часто забывал самые тяжкие горести, и я не знаю ничего более трогательного, чем последние строки его книги, где он описывает свое нынешнее счастье:
Я пишу это сегодня, на Пасху 1908 года, сыновья отдыхают в соседней комнате… Жена, убедившись, что внучата получили по пасхальному яйцу, занимается приготовлением ужина. И в то самое время, когда я обдумываю эти прощальные строки, до меня вдруг доносится волшебная мелодия! Это начало увертюры к «Тангейзеру»: один из сыновей сидит за фортепиано, другой держит мою виолончель. Аккорды звучат и звучат до тех пор, пока моя жена не отворяет дверь: «Ну, пора заканчивать!» Да, и в самом деле пора заканчивать!
Но еще более глубокой и сильной была любовь, или даже «страсть», к чтению, когда-то заставившая молодого рабочего потратить свое первое жалованье на покупку «Ламартина без обложки». И всегда с тех пор наш каменщик как утешение в жизненных невзгодах и как развлечение – когда счастье ему улыбалось – читал все книги, которые удавалось достать; а на закате жизни ему пришла в голову мысль самому написать книгу, где просто и искренно он поделился воспоминаниями о людях и событиях, с которыми его свела «дорога». Счастливая «страсть», несомненно, вызывала недовольство его мастеров, но ей мы обязаны великолепной книгой, в которой одновременно можно найти и поучительность и приятность!