14
Когда я ездил домой, Ира ходила меня провожать до остановки и стояла, пока не подъедет троллейбус. В такие минуты её глаза наливались слезами.
– Почему ты плачешь?
Ира отворачивалась, чтобы не показывать слёзы и вытирала лицо рукой.
– Вечером я приеду, не плачь.
– Я знаю. Но только ты уезжаешь, мне становится одиноко. Я задыхаюсь без тебя, – говорила она, еле заметно покачивая головой, как сильно горюющий человек. – Когда будешь выезжать – позвони, я тебя встречу.
– Зачем?
– Я так хочу.
– Хорошо. Пока.
Прощание непременно завершалось поцелуем. Я садился в троллейбус, и Ира медленно удалялась, жалобно глядя вслед.
Вечером Ира встречала меня и тут же преображалась, веселела. Мы шли к больнице, она рассказывала новости, если такие случались пока меня не было.
Проходя по аллейке, мы останавливались у веранды, где лежали Киш и Малой. Балконы первого этажа выходили на газон. По площади они были больше, чем на верхних этажах, а наличие козырька и перегородки по палатам делало их похожими на летние веранды.
Больница изначально задумывалась как санаторно-курортного типа и, если бы больничный контингент дотягивал культурой до уровня архитектуры здания, всё было бы красиво. А на деле было так.
Больные, иногда посетители, через газон подходили к верандам пообщаться с больными первого этажа. Но стоять под пятиэтажным корпусом было небезопасно, потому что сверху могли лететь плевки мокроты, богатейшей тубической флоры. Так же можно было попасть под суп, кашу, кости, короче, под любой вид объедков как общепитовской, так и национальной кухни. Но страшнее всего было получить бутылкой по голове. Тубики, как и все страдающие бездельем люди, спасаются, в том числе, и алкоголем. А так как пить в больнице категорически запрещено, то бутылки как попадают нелегально, так нелегально покидают её – вылетают через балкон.
Газон захламлялся мусором и стеклотарой, где приживались и разводились кошки и собаки. Собак частенько травили тубазидом и контингент их менялся, кошки почему-то пребывали неизменным составом. У каждой веранды были свои постояльцы, они были прикормлены и первыми поспевали к выброшенным объедкам. Уборка территории проводилась по большим праздникам, но чистота сохранялась недолго, на следующий день всё возвращалось.
Мы с Ирой заходили на веранду, чтобы не подвергаться вышеперечисленным рискам.
Веранда 116-ой палаты была местом, куда собирались все ротозеи больницы, да и не только больницы. Свет там горел до глубокой ночи, так как первый этаж был доступен без центрального входа и больничный отбой, в десять часов вечера, на них не распространялся.
Киш (Анзор Кишев) – молодой парень, кабардинский Остап Бендер, язык без костей. Недавно освободился и подлечивал лагерный туберкулёз. По профессии карманник, вернее, мобильник, жизнь так поменялась, что специфика работы свелась к кражам дорогих мобильных телефонов.
Малой (лагерное погоняло) – довольно молодой ещё человек, освободившийся по актировке. Его актировали из колонии по состоянию здоровья. Из пятнадцати по приговору отбыл десять, пять лет оставил.
В исправительных учреждениях актируют только при убеждённости, что освобождаемый нежилец. И Малой не был исключением. Поджарый, как африканский туземец, он уже подошёл к краю – кондиции узника Бухенвальда, и смотрел в бездну ясными голубыми глазами.
Русский парень, выросший в Нальчике. По молодости, в уличной драке убил человека и попал в тюрьму. Ошибка ценою в жизнь.
Малой медленно угасал, хотя духом не падал.
– Я ещё поживу! – говорил он. – Я просто так не сдамся! – бодрился, прогоняя старуху с косой.
Я не знал его раньше, но казалось, что приближение смерти сделало его мудрым. В нём не было ни капли злости, он ни с кем не ругался, ничего не раздражало его. Малой чувствовал, что значит на этой земле не больше, чем кошка, спящая у его ног, или синица, по утрам ворующая халву со стола. Он часами просиживал на веранде и смотрел прищуренными глазами на солнце. Одной лишь эмоцией, остававшейся у него, был смех.
Это были те, с которыми было приятно общаться.
Киш очередной раз завязал, был трезвым и серьёзно лечился. Когда хватало силы воли поддерживать относительно здоровый образ жизни, он был просто душкой. Воспитанный, коммуникабельный молодой человек, любимый медсёстрами. Но, дойдя до определённой грани, срывался и начинал колоться, а это подразумевало, что Киш начинал работать – красть. Волка ноги кормят. Он целыми днями пропадал, возвращался под допингом и снова убегал.
Какой уж тут режим?
С ним бывали разные проходимцы, которых интересовало одно – какой будет выход и как скоро можно сварить? Киш становился суетливый, порывистый, потом нервный и, конечно, худел – просыпался туберкулёз. Терялась концентрация, и заканчивалось всё это непременно сроком, на год-два Киш менял прописку. Возможно, это его и спасало, ведь сам он остановиться не мог.
Но сейчас, попивая чай, Киш уверял, что колоться бросил окончательно:
– Хватит! Куда? Близко больше не подойду! Жизнь проходит мимо!
– Правильно, – поддерживал я. – Поправь здоровье и займись чем-нибудь. Было бы чем колоться, – пытался сыграть на его самолюбии. – Уважающие себя люди семечками не колются.
– Да, да, в натуре, правильно.
– Ты неглупый парень. Бог тебя ничем не обидел. Завязывай со всем этим. Это путь в никуда. Думаю, ты мог бы реализовать себя где угодно. Из тебя вышел бы хороший артист. Да в любой сфере. Если ту энергию, которую ты тратишь на шириво, направить в правильное русло, – я нарисовал образ Киша – мецената.
Он замечтался. Перед ним предстали красивые образы. Человек, способный переболтать цыганку, слушал, как ребёнок.
Киш привык работать по шаблону. Его виртуозная игра замкнута в одной плоскости. Он хотел бы начать новую жизнь, но не знает как, его не научили. Страх неизвестности толкает на уже протоптанную дорогу.
Но пока у Киша была белая полоса, он выглядел как образцовый больной и наши посиделки случались часто.
Ира любила бывать у них и становилась словоохотливей, иногда она болтала не умолкая, скрашивая мужское общество. Особенно подружилась с Малым, и когда я отлучался, пропадала у него.
А между тем моё лечение не продвигалось, динамики, как говорят врачи, не было. После очередных анализов и рентгена это было очевидно. Каверна рассасываться или хоть как-то реагировать не собиралась.
У меня состоялся разговор на обходе.
– Людмила Мухадиновна, – сказал я, когда она меня послушала. – Может, меня на группу инвалидности предоставить? Я давно болею. Группа же мне положена?
– Да, положена. А почему раньше группу не дали?
– Помните? Я вам говорил, что заболел в местах лишения свободы. А отбывал я в Воронежской области и мне, как неместному, не дали, не захотели возиться: запросы слать, бумаги собирать.
– Ну да, – припомнила она. – Только у нас ты числишься как первичник и надо полгода минимум пролежать, чтоб можно было на комиссию предоставить.
– Но Людмила Мухадиновна, у меня же была справка… Мне там дали… Где сказано с какого года я болею, диагноз.
– Больше ничего не дали?.. Нужны снимки, история.
– По освобождению сказали, что иногородним на руки дают только справку.
– Этого мало. У нас нет материала, на основании чего предоставить тебя на МСЭ. На основании одной справки из… – она замялась. – Ну, посмотрим, лечись пока.
На счёт группы я начал хлопотать по двум причинам. Во-первых, мне не на что было жить. Во-вторых, группа нужна была для получения квоты на операцию. Вторая причина существенней, так как пенсия несильно меняет положение, а пробиться через чиновничий заслон как-никак легче.
Всё шло к тому, что чуда не произойдет и потребуется операция. Но мне не советовали оперироваться у нас. Айсина Эльмира Каюмовна, участковый врач, при мысли об операции в наших условиях, поморщилась и сказала – нежелательно. Цахилов Валерий Николаевич, бронхолог, посоветовал – если есть возможность тут не делать.
Точка в решении не ложиться здесь на операционный стол была поставлена, когда я повстречал в хирургии Марата – пациента нашего отделения. Он дожидался конца операции друга – молодого парня по имени Омар. Немного волнуясь и пощёлкивая костяшками, ломая кулаки, Марат рассказал, как подошёл к хирургам.
– Обезболивающие, перевязочные уже купили. Что-нибудь ещё нужно? «Сходи в аптеку, купи скальпель… а лучше два». – Омар был уже под анестезией, а они только за скальпелем посылают.
Мой дядя, узнав о положение дел, сказал, чтобы я на операцию не соглашался, а добился инвалидности. И он поможет получить через Минздрав квоту, чтобы попасть в Москву, в академию им. И. М. Сеченова, институт фтизиопульмонологии на улице Ф.М.Достоевского. Там одна из лучших хирургий в России, и если без операции не обойтись, то нужно туда.
Всё это я держал в голове, когда утром в конце мая меня разбудила медсестра и сказала, чтобы я срочно зашёл в ординаторскую.
Спросонья я заглянул в ординаторскую. Людмила Мухадиновна, как будто её осенило, сунула мне историю болезни, конверт со снимками и послала в хирургию.
Я зашёл в большой кабинет. Там за разными столами сидели мужчины в белых халатах, Юра Барукаев и Хасан Сарахов.
Барукаев был практикующий хирург, поэтому он взял у меня кипу и стал разбираться в делах.
Сарахов уже не практиковал и присутствовал как консультант.
Пока я отвечал на вопросы Барукаева, Сарахов наблюдал за мной. Я отнёс это к профессиональному интересу, уж больно его глаза сверлили меня.
Барукаев передал Сарахову снимок и сказал, что надо оперировать. Я выразил мысль, что может быть не надо торопиться, мол, я ещё не готов. На что Сарахов спросил:
– А с этим ты жить сможешь? – и ткнул пальцем в каверну.
Барукаев подытожил, что решает всё равно консилиум, ещё нужно поговорить с Жабалиевым и вручил мне кипу обратно.
Вернувшись, я передал Людмиле Мухадиновне наш разговор. Она решила безотлагательно отвести меня к Жабалиеву.
Жабалиев Залим был практикующим хирургом и заместителем главврача по медчасти – начмед, как называли его.
– Залим Кантимирович, – начала Людмила Мухадиновна. – Заберёте его? По-моему, пора переводить к вам. Большая полость, динамики нет…
Жабалиев попросил снимки, взял два в разные руки и внимательно посмотрел то на один, то на другой.
– Да, полость большая… тут может быть торакопластика, – проговорил он.
– А что это значит? – поинтересовался я.
Людмила Мухадиновна сочувственно посмотрела на Жабалиева.
– Это такой вид операции, при котором выкусываются фрагменты рёбер и поддавливается полость. В твоём случае пять-шесть…
– И какой результат?
– Ну, сделаем – посмотрим. Потом инвалидность дадут, может даже пожизненно.
– Операцию вообще-то делают, чтоб лучше стало, – заметил я. – Зачем ложится под нож, если потом пожизненная инвалидность?
– Есть ещё лобэктомия, – предположил Жабалиев. – Только в наших условиях мы не сделаем. Я бы сам не взялся за такую операцию. У нас нет нормальной реанимации, оборудование не то. Поэтому не знаю.
– У меня есть вариант оперироваться в Москве. Родственник хочет помочь. А на, как вы сказали, торакопластику я не согласен.
– Тогда торопиться не будем, – подытожил Жабалиев. – Если есть возможность, конечно, в Москве будет лучше.
– Короче, не забираете его? – спросила, разочарованно Людмила Мухадиновна.
– Нет, – покачал головой начмед и проводил нас из кабинета.
Показалось, что Людмила Мухадиновна захотела от меня избавиться. Может быть, она решила подкинуть работу заскучавшим хирургам? Ведь они, как генералы без войны – простаивают. Или чтобы избежать проблем с моей группой инвалидности? Не знаю, но было очевидно, что она заинтересована в моём переводе.
Но я остался на прежнем месте.
15
Как-то раз после обеда мне позвонили и попросили спуститься. Больничный тихий час протёк во двор, где июньский день томился предвкушением. Клёны нависали над лавочками, как атланты, держа капители листвы, гомонившие воробьиной перебранкой. Я направился к группе людей, собравшихся по серьёзному, судя по лицам, поводу. Когда подошёл к ним и поздоровался, понял, что ждали меня. Я присел и посмотрел на собравшихся. Это была активная часть сидевшего контингента больницы. Вообще-то бывшие сидельцы составляли чуть ли не половину всех больных, но собрались на сходняк, на лавочках перед корпусом, человек тридцать.
После формальностей начал говорить Хус. Сказал, что его выписывают, надо на кого-то груз оставить.
– Мы уже две недели голову ломаем.
Он подвёл к тому, что кроме меня грузиться некому.
– Тенгиз, бери груз, – сказал он воодушевлённо. – О тебе все хорошо отзываются. Жизнь ты понимаешь.
– Я лёг сюда лечиться. Что, молодежи толковой нет? Если что, я подскажу.
– Нет, в том то и дело. Сам назови кого, если знаешь? – предложил Хус.
Я обвёл взглядом больницу и поймал себя на мысли, что никто не приходит на ум.
– Ты, что, от груза отказываешься? – кто-то поставил вопрос ребром.
– Не отказываюсь.
– Тогда Хус передаст тебе список и что на общаке есть.
– Позже, – пробубнил Хус.
Мы ещё поговорили на общие темы, что общак нужно пополнять, бедолаг не забывать, мусор с этажей не бросать, врачам и медперсоналу не хамить и вообще, вести себя на «кресту» подобающим образом. Короче говоря, те принципы, которые все понимают, но сами выполнять не собираются.
Как, например, Кала предложил бить тех, кто бросает с балконов бутылки. На что я ему заметил, что он чуть ли не первый, смачно выругавшись, запустит бутылку с балкона. Как в воду глядел… Калу выписали из больницы за пьянку, скандал и метание стеклотары, как немецкие противопехотные гранаты.
В общем, меня выбрали смотрящим, так сказать, загрузили за больницей. Тут же поднялся вопрос детского туботделения, дурдома и наркологии.
– Это тоже за нами числится, – перечислил бескомпромиссно Хус, загибая соскучившиеся по косовищу пальцы.
Все с ним согласились.
Я сказал:
– По возможности никого не забудем. Посмотрим, как котёл собираться будет. У меня, например, в палате дед бедолага. Я его без курева не оставляю. Если каждый станет так поступать, ни в чём нужды не будет.
Сходняк закончился, все разбрелись. Осталась шелуха семечек под лавочками, пустые пачки сигарет. Пороховым облаком выпорхнули воробьи из листвы.
Я нашёл Иру на веранде у Малого. Она загадочно улыбалась. Мы пошли прогуляться. Она стала спрашивать, выбрали меня или нет. Я строго посмотрел на неё.
– Что?.. – кривлялась она. – Я сразу догадалась, зачем тебя позвали.
– Ты в натуре Патрикеевна!
– Я не Патрикеевна… Не называй меня так! Я Киша убью!
На днях Киш назвал её Патрикеевна.
Мы весело проводили время во дворе. Ира без умолку болтала, рассказывала всякие небылицы.
– Я понял, на кого ты похожа, – подскочил Киш и потряс указательным пальцем. – На Патрикеевну! Смотрел, Теник, мультик про «Маслёнкино»?
– Ну, ну, – припомнил я.
– Там лиса кукольная была, большие глаза, ресницы, нос… Патрикеевна!
Мы рассмеялись, кроме Патрикеевны.
Кишу было свойственно подмечать разные мелочи и точно давать прозвища, клички. Прижившуюся во дворе собаку, сучку с двумя взрослыми щенками, он дразнил Карина. Глядя на собаку, конституцию, окрас и главное, повадки, короче говоря, на весь образ собаки, иначе не назовёшь.
Раз уж я коснулся собак, припомнилась одна собака – калека. Это была гладкошерстная дворняга, среднего размера, окрас, как у собаки Динго.
Когда я проходил мимо, собака сидела, зализывая раны, но заметив меня, встала и, склонив голову в поклоне, заходила на передних лапах.
Я показал её Ире, она закричала и спряталась за меня.
– А-а!.. Что это?! – спросила Ира, осторожно выглядывая.
– Не знаю. Наверное, машина переехала ей задние лапы. Но она выжила и научилась ходить на передних.
Собака несла изуродованные задние конечности, культи, балансируя вытянутой шеей и головой. Невероятное, жуткое зрелище. Прохожие не обращали внимания на выходившую к ним по-лакейски собаку, но, заметив калеку, шарахались, как от шайтана.
У собаки были умные глаза и аккуратная мордашка. И если она выглядывала из-за угла, скрывая уродство, то смотрелась весьма ухоженной и довольной жизнью. Наблюдая за ней, становилось понятно, что она не горюет и смирилась со своим положением.
Собака так услужливо кланялась и так тщательно рассчитывала момент, когда подковылять к человеку, чтобы не получить пинка под зад, что казалось: смыслом её жизни стало лишь одно – понравиться окружающим.
Она претерпевала страдания несоизмеримые с грехами собачьей жизни, а сколько для этого надо сил – одному богу известно.
Я немного отвлёкся. А между тем общественная нагрузка сулила некоторые хлопоты. Лишь дурак не понимает, что пользы от этого никакой, только ответственности больше. Надо чаще бывать на людях, вникать в посторонние проблемы, а у меня своих выше крыши. И по статусу я не могу сказать, что занят, дела. Приходиться находить время на каждого…
Возвращаемся как-то с Ирой с прогулки, время, между прочим, обеденное. На аллейках, под аркой зелени топчется группа молодых людей, не замечая, как на голубом небе, временами проливая янтарь солнечного света, надувается пивная пена облачности. На приплёсканной июньскими дождями жирной земле белеет выцветшими новостями газета. На ней, как на шахматной доске, королевой расположилась початая бутылка водки. Там же пара пластиковых стаканчиков и пачка чипсов.
Группа молодых людей распивает средь бела дня. Я знаю не всех, с ними наши больничные девушки. Здороваемся, проходим мимо, но…
– Ты, Тенгиз, смотрящий? – спрашивает смуглый парень. – Батя моё погоняло, я брат Казбека, – протягивает руку. – Наслышан о тебе, – пытается познакомиться и выпить за знакомство.
Я отказываюсь. По лицам Казбека и Алимоши Батя понимает, что уговаривать бесполезно. Посматривая на Иру, он заводит разговор о том, как один шаман в Башкирии кумысом и закаливанием вылечил его от туберкулёза. Потом Батя перешёл на тему положения в больнице, поинтересовался состоянием общака. Рассказал, что раньше было лучше, повспоминал былые истории и мифические персонажи.
Я внимательно послушал, чтобы не обидеть хмельного собеседника.
– Ладно, рад знакомству! Пойду.
Ира переговаривалась с Алимошей, им было весело, они посмеивались. Видя, что я прощаюсь, Патрикеевна лисьим хвостиком пристроилась за мной.
Вернувшись в палату, мы нашли сорванный кран. Вода хлестала в раковину и действовала на нервы.
– Что с краном, Витя? – спросил я у деда.
Он развел руками. – Роза обещала позвать сантехника.
– Подождём.
Вдруг за окном хлынул ливень. Шум льющейся воды в кране слился с дождём. Я почувствовал, будто сижу в луже.
Тут появился Батя. Вошёл в палату с довольным видом человека, у которого водка закончилась вовремя, и он не промок. Батя присел за стол и осмотрелся.
– Может быть, чай? – предложил я.
– Можно, покрепче.
Ира смотрела телевизор. Заметив, что Батя не сводит с неё глаз, прикрыла краем халата коленки. Раздосадованный тем, что произвести впечатление на Иру не получается, Батя начинает покусывать меня. У таких типов бытует мнение – раз девушка гуляет со мной, почему бы ей не погулять с ним?
Он посмотрел на льющуюся воду.
– Почему кран не закрываешь?
– Сломался.
– Какой ты смотрящий? – зло ухмыльнулся Батя. – У смотрящего должно быть всё на должном… А у тебя кран не работает. Что за смотрящий такой? – провоцировал он меня насмешками.
Меня действительно раздражал кран, но отвечать Бате я не стал. Подыграл, представая мальчиком для битья. Было интересно, докуда он может дойти, подгоняемый похотью. Что наговорили ему Казбек и Алимоша про нас с Ирой?
Но какое-то чувство подсказало Бате не будить лихо… и он простился и ушёл.
Я понимал, что такие люди будут встречаться всегда, их цель – вывести тебя из равновесия. И ответить, значит, пойти на поводу, повестись на провокацию, дать навязать себе чью-то игру.
Однако промолчать можно не всегда, бывают моменты, когда надо ответить. И тут припоминается Темир или Тёма, как знают его по больнице. Яркий представитель кулачества Малой Кабарды. В кабардинце просыпается дворянская кровь, когда он становится зажиточным. Правда, Тёма упрямым скарабеем катил под откос ком из надежд, ожиданий и чаяний отца и всей фамилии. Но пока претендовал на дворянство везде: в мединституте, в тюрьме, а теперь и в больнице.
Как-то раз мы сидели с Альбой у него на балконе. Я перелистывал газету. Вдруг появился Тёма.
– Салам, – поприветствовал он нас.
– Уалейкум ассалам, – я протянул ему руку.
Альба как будто ждал его, поднялся и зашёл в палату.
Тёма перетоптался, зашёл внутрь и проговорил оттуда.
– Сразу видно, Тенгиз, что ты в России долго прожил.
Я поднялся со стула и зашёл за ним следом.
– Почему это видно? – спросил я.
– Потому что ты даже ж… пу не поднял, – пояснил Альба нравоучительно.
Тёма был доволен, что Альба высказал то, что было у него на уме, и горделиво молчал.
– Не понравилось, что я не привстал? – уточнил я у Тёмы.
– У нас принято вставать…
– Когда я прохожу мимо, иной раз, – сказал я, – ты не то, чтобы ж… пу приподнять, просто ответить не можешь. Сидишь, втыкаешь. А сейчас ты разморозился и вспомнил про этикет. Извините меня, людей я вижу. Никто не может сказать, что я хам или невоспитан.
– Ты не так понял, братан, – проговорил Тёма и полез обниматься. Он не ожидал, что я могу быть таким ядовитым.
После этого случая Тёма не пытался шутить со мной подобным образом, он понял, что я не так прост, как кажусь на первый взгляд, и стал придерживаться принципа – не тронь г… но, вонять не будет.
Правда, Альба разнес это по больнице. Начались обсуждения, и многие посматривали на меня волком.
На днях мы с Альбой были в гостях у Макса. Вспоминали лихие годы, участкового Апажихова, наш район.
С нами сидел Володя, пожилой мужик, бывалый. Между прочим, он вставил:
– Тенгиз, я на этаже самый старший, но, когда заходят в палату, даже медсёстры, привстаю, – проговорил он, потягивая сигарету.
Лицо Володи было изрыто глубокими морщинами, как пересохшая земля. Было неприятно слышать такое замечание от старшего, годившегося мне в отцы человека. Я сразу понял, откуда ветер дует – Альба – сломанный телефон.
Я пояснил Володе:
– Ты привстаешь в знак уважения?
Он молча кивнул.
– А уважение надо заслужить. Если человек не заслуживает уважения, почему я должен вставать?
– Это воспитание, – вставил Альба.
Володя с ним согласился. Макс молчал.
– Перед достойным человеком я встану. Большая часть тех, кто здесь блатует, не заслуживают внимания. Пусть посмотрят на себя – в чужом глазу соринку замечают, а в своём бревно не видят! – выступил я категорично.
Они молчали и были не рады, что завели этот разговор. Но я заводился, когда начинали умничать всякие проходимцы.
Короче говоря, после недолгой притирки, всё стало на свои места. Желающих поговорить находилось всё меньше. Но попадались хитрецы, которые считали себя умнее всех и пользовались случаем, чтобы как стервятник подлететь и схватить кусок пожирнее.
Таким стервятником оказался персонаж с романтичным погонялом Яхта. Он лежал в хирургии и ждал операцию, чтобы удалить туберкулом из правого лёгкого. Яхта был приятным, развитым физически молодым человеком и, на этом основании, являлся кумиром молодёжи девяностых в Вольном Ауле. Но теперь он был уже не тот, от былого кумира осталась лишь привлекательность для девушек, вышедших из девичьего возраста, хотя он всё равно приблатовывал по возможности.
Так вот, однажды мне позвонил Бату, долговязый недотёпа. Он сказал, что надо поговорить. Для этого он завтра приедет с Кунаком (бывший смотрящий в больнице, ещё до Хуса).
На следующий день мы встретились. Бату пожаловался на Яхту, что тот напугал его и забрал мобильный телефон. Мобильник дорогой, со всеми последними наворотами, подарок жены.
– Как он забрал у тебя мобильник? – уточнил я.
– Помнишь, когда тебя за больницей загрузили? Меня там не было. А я за детское отделение отвечал, ещё Хус меня грузил.
– Ну, помню. Передали твой груз.
– В тот же день Яхта сказал, что меня разгрузили. «Знаешь, как груз забирают?» – спросил он. – Я-то не сталкивался, не знаю. «По голове получишь, – сказал Яхта. – Но я могу всё уладить. Давай мобильник и краями». А на днях жена стала меня напрягать из-за мобильника. Пригрозила, что в милицию пойдёт, заявление напишет. «Ты лох и тебя все разводят», – сказала она.
– Ты не ходил в милицию?
– Нет.
– А жена ходила?
– Нет, только пугала. Что мне теперь делать? – посмотрел Бату с надеждой.
– Посмотрим… Подтяни Яхту. Где Кунак? Как соберётесь – дайте знать.
Через полчаса позвонил Бату и попросил спуститься в нашу рощу. Там было место с поваленным деревом.
С наступлением тепла на этом месте собирались выпить, покурить, да и просто провести время. И как поступают наши туристы, место заваливалось мусором так, что мы сидели под живописными елями среди кучи бутылок, пластиковых стаканчиков, пустых пачек сигарет и, как россыпи конфетти, сигаретных бычков.
Яхта «наезжал» на Бату, тот молчал, потупив взгляд. Я сделал попытку повлиять на разговор и задал Бату несколько вопросов. Он выглядел потерянным и не мог выразить ни одну мысль. А Яхта, чувствуя это, только поддавал «газу». Тогда Кунак сказал Яхте эмоционально:
– Пусть он не прав! Может, он многого не догоняет. Но ты не будь таким… Верни ему мобильник!
– Если бы он не угрожал мне милицией, я бы отдал ему трубку. А так… нет! – ответил Яхта уверенно.
Я понимал, что Бату он проглотил, как щука пескаря и с этим ничего не поделаешь.
– Бату, не обессудь, оставь нас пока, подожди там, – сказал я.
Бату уковылял, как побитая собака.
– Яхта, больше не прикрывайся общим, когда корыстные цели преследуешь, – резанул я.
– Почему это? – удивлённо развел он руками. – Я что, не могу объяснить, как поступают? И как бывает в таких случаях?
– Объяснить можешь и даже должен объяснить тому, кто не знает. Объяснить, а не пугать… и браться улаживать вопросы. С кем ты хотел помочь уладить вопрос? Со мной?
– Нет, я хотел сказать – как бывает. И вообще, он передо мной весь в косяках, – настаивал на своем Яхта.
– Вот и решай с ним по-своему, а общих вопросов не касайся. Понял? Почему-то ты не загрузился за больницей на сходняке, а теперь базаришь за моей спиной. Ты в грудь себя бьёшь… Трубку дорогую выкружил… что-то ты ничего не положил в котёл с куражей. Может, тачковку посмотрим? Там Яхтой и не пахнет!
Наш разговор перешёл на повышенные тона, мы закусились и рамсили по-взрослому. Кунак не мог вставить ни слова и настороженно слушал эту перепалку. Яхта был мастером игры слов, но на моей стороне была правота и каждая карта Яхты была бита. Тогда Яхта прибегнул к последнему в таких случаях колену.
– Ты со мной так не разговаривай. За меня люди скажут.
– Какие люди? Пусть скажут. Я поговорю на любом уровне. На, звони, – протянул ему мобильник, – звони!..
Воцарилась тишина. Яхта начал что-то бубнить себе под нос. Было видно – пар из него вышел.
– Яхта, не пытайся быть хитрее всех. Я тебе прямо говорю – ты не прав. И меня ты не переговоришь. Если ты такой хороший, крутись на стороне. Что вы: где живёте, там и срёте! Ты же знаешь, всё равно придут ко мне. Не путай личный интерес с общим.
Присовестившись, Яхта положил в «котёл» деньги на нужды.
Бату наломал дров.
– Надо было сразу ко мне подойти и всё бы решили, – сказал я. – А теперь я не могу на Яхту повлиять, раз уж ты милицией его пугал. Я же не страшнее милиции? Решай свой вопрос как хочешь.
Бату чуть не прослезился, не ожидал от меня такого заступничества и ругал себя за то, что раньше со мной не общался и слушал не тех, кого надо.
– Ничего, Тенгиз, – говорил Бату воодушевлённо, – время покажет! Время ещё покажет – где будем мы, а где они!
Я припомнил, как неделю назад Бату подходил ко мне во дворе больницы. Он был чрезмерно вежлив и учтив, отвёл меня в сторону, как закадычного друга, от лишних ушей и, пытаясь донести чувство неловкости за несостоятельность на поприще ответственного за детским отделением, протянул триста рублей.
– Это в общак, – почесал он затылок, – на детей.
Причём двести рублей он достал из одного кармана, а сто из другого. Три сторублёвые купюры были так характерно примяты, что показалось – этот жест рождался у него в противоречии. В противоречии щедрости и скупости. И щедрость пересилила лишь потому, что он предчувствовал сгущение туч, нагнетаемых Яхтой.
Тогда я не придал этому значения. Лишь после всей сцены понял, что этими тремя сотнями Бату умасливал меня на всякий случай перед бурей. И забота о детях имела весьма определённый расчёт.
При такой жизни нужно получать молоко за вредность. Но за годы я выработал способность воспринимать это, как нелюбимую работу, которую выполняешь автоматически.
Я нашёл большую картонную коробку, принёс в палату и поставил под стол.
– Сюда буду складывать общак, – объяснил я Виктору. – Когда у тебя курево кончается, бери в коробке. Понял? Если кто придёт, когда меня не будет, спросит курить, чай, доставай и давай. Хорошо, дед?
Дед молча закивал, предвкушая безбедную, в смысле табачка, жизнь.
Иногда казалось, что его ничего не интересует, кроме сигарет. Он заботился лишь о том, чтобы сигареты не переводились. В остальном был неприхотлив, как карликовая берёза в тундре. Мог месяцами не мыться. И когда от него начинало неприятно пахнуть, я пытался проводить его в душ. Он жаловался на платность этого мероприятия, и я протягивал ему червонец – душевая такса в нашем заведении. Виктор прятал деньги, как и всё для него ценное, под подушку, где можно было найти всякое барахло, вплоть до шоколадных конфет, придавленных и тёплых. Но купаться Виктор так и не ходил. Употреблял этот червонец опять-таки на сигареты. Жаловался, что не может ходить, по этой причине не выходил на прогулку больше полугода. За сигаретами посылал кого-то. Позже у него завёлся посыльный, являвшийся ему и собутыльником.
– Витя! – обращался я к нему подбадривающе, – я тебя прошу, сходи, помойся. Сам не можешь, Вася тебя отведёт. Ты только скажи… Он прогреет заранее. Только не коси, помойся.
Виктор сидел молча, не возражал, не протестовал, но и не мылся.
– Чёрт он! Как ты его терпишь? – говорил Альба. – Я бы давно его выкинул из палаты! – ругался и плевался он.
Ира тоже недолюбливала деда, особенно когда он стрелял у неё сигареты. Она цыкала, но всегда давала ему несколько штук. Потом, конечно, выговаривала мне за деда. Я пропускал это мимо ушей, потому что понимал – тут полбольницы таких же дедов. И где гарантия, что другого положат не хуже этого? Да и я – не у себя же дома, чтобы кого-то выселять из палаты. Можно было бы по-хитрому решить вопрос – поговорить с заведующим, чтобы по изберательней относились к моей палате. Но к таким методам душа у меня не лежала, и я продолжал воспитывать моего деда.