Каверна

14

Наутро я открыл глаза и по разлившемуся солнечному свету понял, что начался новый день. Не могу сказать, из-за чего я проснулся, возможно, это было запрограммировано. Дверь в коридор была открыта и по реанимации шёл обход врачей. Я только успел заметить, что кровать моей соседки пуста, как подошли Тамерлан Владимирович, Елена Вадимовна и медсестра. Они о чём-то пошушукались и Тамерлан Владимирович, осмотрев приборы, сказал, чтобы меня перекатили в послеоперационный бокс.

Отсоединив от реанимационных приборов, оставив только аппарат, отсасывающий сукровицу, меня посадили в кресло-каталку и покатили в послеоперационный бокс. Я кинул взгляд на реанимацию, которая даже не успела надоесть, а стерильность, тишина и прохлада навевали чувство расставания с подругой, которой благодарен за подаренный миг. Но не дай бог задержаться на этом этапе.

В коридоре дежурила Ира, я заметил её из реанимации, крутившуюся возле двери и несколько раз заглядывавшую внутрь. Она побежала впереди кресла-каталки, чтобы открыть и придержать дверь в послеоперационный бокс.

Я расположился на кровати, где лежал Паша – у окна. Под правой рукой, на полу был поставлен аппарат, который являлся сейчас частью или продолжением меня.

– От аппарата ни в коем случае не отключаться, – строго наказала Елена Вадимовна. – Тамерлан Владимирович запретил. Ты должен быть под давлением пока дренажи не снимут.

Я видел, как многие отключались – пережимали хирургическими зажимами основную трубку дренажа и отсоединяли стык, ходили в туалет по нужде или покурить, после подсоединялись.

– А как же туалет? – спросил я.

– Будешь ходить в утку. Дренажи снимем в пятницу, до этого потерпи. Сейчас, попозже, повезём тебя на рентген. Я всё объясню, – сказала Елена Вадимовна и вышла из палаты.

Я посмотрел на Иру и маму. Они рассказали, что операция длилась два с половиной часа. Тамерлан Владимирович вышел из операционной весь взмыленный, мокрый. Дядя сразу зашёл к нему. Тамерлан Владимирович сказал, что всё прошло успешно, он всё почистил. Ещё, что, когда стало можно, под вечер, они заходили в реанимацию посмотреть на меня. Я лежал в глубоком сне, как мёртвый.

Я взял Иру за руку и она, вспоминая это, чуть не расплакалась.

Медсестра закатила кресло-каталку. Сказала, что повезёт меня на рентген. Я аккуратно спустился с кровати, присел в кресло-каталку, аппарат поставил на подставку между ступней. Чувствовал себя при этом, как космонавт, вернувшийся с орбиты – голова кружится, тело не слушается.

Тамерлан Владимирович показал, куда стать и навёл рентгеновскую «пушку». Поводил ею на уровне груди, повертел меня и заставил покашлять, при этом внимательно смотрел на экран. Потом подозвал и, показывая чёрно-белый стоп кадр моих лёгких, сказал:

– Видишь пузырёк? Чтобы он ни увеличивался, ты должен быть под давлением постоянно, с включенным аппаратом. Если пузырёк сам не уйдет, мы его откачаем. Пока всё.

Меня укатили в палату. Пришла Елена Вадимовна и пояснила что к чему. Тамерлан Владимирович, как хирург, был немногословен, зато Елена Вадимовна объясняла и доводила всё необходимое. Она подошла к кровати и, посмотрев на бутылочку с сукровицей, стала говорить:

– Значит, так, тебе сделали комбинированную резекцию. Удалили второй, третий и шестой сегменты правого лёгкого. Первый сегмент, самый маленький – верхушка, шапочка лёгкого, оказался чистым, его оставили; отделили от второго и третьего, где была каверна. От каверны шёл след – заражение шестого сегмента, его тоже удалили. Остальное лёгкое подшили к верхушке. Теперь на месте соединения оказался пузырёк воздуха, который нежелателен, но это не страшно. Если сам не рассосётся, мы его уберём. Всё понятно? Тогда отдыхай.

Елена Вадимовна поговорила ещё с мамой и Ирой насчёт ухода, питания и удалилась.

Зашла медсестра, сделала укол антибиотика внутривенно в катетер на левой руке и обезболивающий внутримышечно, после чего я уснул.

Проснулся ближе к вечеру. Солнце заглядывало в палату. За окном щебетали птички. Хватало сил посмотреть вокруг, сказать несколько фраз, и я опять засыпал.

Мама настояла, чтобы я покушал. Ира покормила меня с ложечки куриным супом. Успокоившись за меня, мама поддалась на уговоры не сидеть больше, а ехать домой отдыхать. Она и так, учитывая возраст, держалась героически: приезжала по летней жаре через пол-Москвы, чтобы покормить и посидеть со мной, и никогда не подавала виду, что ей трудно, заходя ко мне, всегда улыбалась.

– Я посижу с ним, не волнуйтесь, – уверяла Ира маму. – У меня выходные до субботы. А тут я договорилась, мне разрешили около него находиться круглосуточно. Спросили: «Кто вы ему?» Я ответила: «Супруга», – загадочно улыбнулась Ира своему статусу. – И мне разрешили, пока дренажи не снимут – как раз до пятницы, при нём быть.

Переоценить помощь, которую оказывала Ира, было невозможно. Она кормила меня, помогала подниматься с постели и ложиться, подносила судно. Ночью, стоило начать ворочаться, она была тут как тут. Одним словом, выполняла все прихоти больного. Но главное даже не это, можно перенести любые трудности, главное – моральная поддержка, когда ты знаешь, что кому-то нужен.

На следующий день, после утренних уколов, зашли Тамерлан Владимирович и Елена Вадимовна. Тамерлан Владимирович посмотрел на меня, проверил аппарат, покрутил регуляторы, потрогал дренажи и хрипло проговорил:

– А ну покашляй.

Не хотелось кашлять, не было позывов, к тому же это доставляло боль. И я как-то деланно попытался кашлянуть несколько раз.

– Вот, смотри, – сказал Тамерлан Владимирович. – Я тебя научу, как надо. Прикладываешь левую ладонь к месту операции, правой рукой прижимаешь левую, как градусник, вот так. Чуть наклоняешься вправо, делаешь медленный вдох и на выдохе кашляешь, – изобразил он кашляющего бедолагу.

Я повторил за ним… Приятного мало, но не так больно, как если просто спонтанно кашлять. «Интересно, – подумал я. – Даже технику для послеоперационного кашля придумали».

Когда я кашлял, Тамерлан Владимирович внимательно смотрел на аппарат, как сукровица выходит по дренажам.

– Отключался, небось? – спросил он.

– Нет, – ответил я, придавая голосу твёрдость.

– Ладно, – сказал он Елене Вадимовне. – Везите его в рентген кабинет.

В рентген кабинете Тамерлан Владимирович поставил меня перед рентгеновской «пушкой», посмотрел на экран и, причмокнув губами, как в чём-то убедившись, сказал:

– Ложись аккуратно на стол.

Моё заторможенное состояние требовало продумывания и расчёта каждого движения. Я примостился на длинном столе, на котором делают, как говорят в народе, прокатку.

Тамерлан Владимирович подошёл, держа в руках длинную иглу, видимо, такую, какой откачивают жидкость при пневмонии. Побегал пальцами по коже в районе правой лопатки, как бы прицеливаясь, нащупывая точное место прокола, и неожиданно ввёл иглу. Я почувствовал комариный укус, не более того. Тамерлан Владимирович пристально всматривался в чёрно-белый экран, как коршун, ищущий в траве кролика, и как только нашёл, скомандовал:

– Давай!

Какой-то белый халат поднёс шланг, и Тамерлан Владимирович подсоединил его к игле. Он отсоединил шланг (я услышал свист) и выдернул иглу.

– Вставай, – сказал он. – Пусть тебе обработают прокол в перевязочной.

Позже в палату зашла Елена Вадимовна.

– Тенгиз, как дела? – бросила она взгляд на Иру. – Нормально, да? Значит так, Тамерлан Владимирович откачал воздух из пузырька, ну ты понимаешь, я тебе говорила – в месте присоединения тканей лёгкого образовался вакуум. Оставлять его никак нельзя. Там, где лёгкое не участвует в дыхательном процессе, заводятся бактерии – среда для вирусной колонии. Поэтому воздух удалили. Теперь опасений нет. В пятницу, то есть завтра, снимем дренажи. Сразу полегче станет. Будешь делать дыхательную гимнастику. Инструктор научит. И надувать шарики – разрабатывать лёгкое. Пойдёшь на поправку – готовиться ко второй операции.

Наступила долгожданная пятница. Ближе к обеду Елена Вадимовна пригласила меня в перевязочную.

– Возьми аппарат и приходи. Будем дренажи снимать.

Я зашёл в перевязочную. Елена Вадимовна стояла в центре кабинета у высокого стула и переговаривалась с медсестрой, которая крутилась в дверях у раковины. Медсестра пропустила меня внутрь, сопроводив сочувственным взглядом, понимая неприятность предстоящей процедуры.

– Проходи. Садись на стул, – пригласила Елена Вадимовна. – Сними рубаху.

Я снял операционную рубашку и присел к ней правым боком. Она осторожно разбинтовала повязку. Ниже шва, выходили или вырастали две трубки – дренажи, на небольшом друг от друга расстоянии.

Елена Вадимовна потрогала кожу вокруг операционного места и левой рукой уперлась мне в бок, правой взяла первый дренаж.

– Вдохни и выдыхай, – скомандовала она.

Я вдохнул, и на выдохе Елена Вадимовна вырвала из меня первый дренаж. Трубка засвистела и заплевалась капельками сукровицы.

– Вдохни… выдыхай! – повторно скомандовала Елена Вадимовна и вырвала второй дренаж, который, как и первый, сиротливо засвистел, оторванный от плоти.

Было не столько больно, сколько больные сами нагнетают страх на себя перед этой процедурой. Некоторые не так боятся саму операцию, как снятия дренажей. И рассказывают небылицы, что больно так, будто из тебя по живому вырывают мясо. Как бы пытаясь передать другим свой неоправданный страх. Я же могу сказать, что процедура неприятная, тревожная, не более того. Зато после этого чувствуешь небывалое облегчение. После удаления дренажей ничто не раздражает и процесс заживления ускоряется.

Подошла медсестра и обработала шов и места выхода дренажей зелёнкой. Перевязывать не стали, заклеили шов специальным пластырем и всё.

– Елена Вадимовна, – спросил я. – Когда я смогу помыться?

– На выходные, – уверенно ответила она. – Только это место мочалкой не три. И ты понимаешь, сильно горячую воду нельзя.

Под вечер Ира стала собираться. Она мне очень помогла, самые тяжёлые – первые дни была рядом. Но закончились отгулы, в субботу она должна выйти на работу. Я решил проводить её.

Припомнил: «Паша вышел во двор на десятый день после операции. А я выйду на третий».

Несмотря на протесты Иры, я собрался и убедил её, что в любом случае надо начинать ходить, и лучше первый мой выход будет при ней.

– Если что… подстрахуешь, – сказал я многозначительно.

Она согласилась выполнить и эту миссию. Мы потихоньку спустились и вышли во двор. Охранники с сочувствующим любопытством посмотрели на меня.

Было тепло и тихо. Последняя декада августа будто играла с природой в игру «замри – отомри». Я проводил Иру до угла дома-музея Ф.М.Достоевского, дальше она не пустила.

– Приеду на следующие выходные, – сказала она, поцеловала меня и пошла на выход.

Я не торопился заходить и прогулялся перед корпусом. Медленно побродил от одного угла хирургии до другого. Потом присел на скамейку под липой. Движения были заторможенными, я быстро утомлялся, но ни на какие форс-мажоры не было и намёков. Я почувствовал, что быстро пойду на поправку, и довольный собой поднялся в отделение.

В понедельник пришёл инструктор по лечебной гимнастике, показал небольшой комплекс упражнений, выполняя который в работу включаются нужные механизмы организма и заживление ускоряется, приобретая целенаправленный характер. Ещё он посоветовал надувать резиновые шарики для непосредственного разрабатывания лёгкого.

Мама привезла шарики. Надув до предела в большие шары, я увешал палату – украсил, как на Первомай. Ко всему этому я добавил, конечно, аккуратно и постепенно, упражнения из своего комплекса. Благо кровать была широкая, жёсткая и позволяла выполнять несколько упражнений.

Через две недели после операции мы с Ирой закрылись в палате. Она осталась довольна моим состоянием.

Через месяц я уже висел на турнике за терапевтическим корпусом. Короче говоря, этот этап прошёл отлично, без осложнений. Только хочу подметить один момент, ставший неожиданностью.

На пятый-шестой день после операции, вечером, со скуки я решил пойти в Екатерининский парк, посидеть у пруда. Взял припасённый хлеб, проведать уток.

Возвращаясь, на улице Достоевского, на том месте, где произошла сцена с куличом, я чихнул. Как будто что-то разорвалось внутри меня! Я чуть не упал от боли! В глазах засверкали звездочки!.. Я согнулся, прям на тротуаре. Разогнулся, только убедившись, что боль прошла. Боль прошла, но страх остался, страх повтора чихнуть, повторения взрыва.

Почему меня не предупредили, что чихать так больно? Больнее чем кашлять, это пострашнее, чем всё послеоперационное действо, чем снятие дренажей.

Пару раз ещё меня накрывало одиночными разрывами. В голове далёким эхом звучали слова Елены Вадимовны: «Ни в коем случае не простужаться».

И только когда я первый раз безболезненно чихнул, а пошёл второй месяц после операции, то почувствовал себя целостным – ткани закрепились и стали на место.

Реабилитация проходила успешно, но в мыслях уже была вторая операция. Если и после второй я так же оклемаюсь – можно считать себя героем.

А со второй операцией дело обстояло так: Тамерлан Владимирович в конце августа ушёл в отпуск. Поговаривали, что он заядлый охотник, но, несмотря на это, больше месяца не отдыхает. Выйдет, по всей вероятности, в конце сентября – начале октября. К этому сроку я должен быть готов. Тамерлан Владимирович выйдет, неделя – полторы на раскачку. Потом меня надо заново подготовить. Короче говоря, я рассчитывал, примерно, на середину октября.

Поразмыслив с мамой, мы решили, что ей не стоит столько времени прозябать в Москве, лучше вернуться домой. Ко второй операции она намеривалась приехать.

– Сообщишь за неделю, и я приеду, – говорила она.

А я не хотел опять её беспокоить, тем более тут Ира, дядя и Ибрагим. Вторая операция должна пройти по накатанному. Но заранее разубеждать маму я не стал. Мы с Ибрагимом проводили её, посадив на поезд.

15

Тем временем Ира поменяла место работы. Она устроилась на более выгодные условия трудовой деятельности. Всё официально, по закону, с полными правами и обязанностями по трудовому кодексу. С приемлемой зарплатой и нормальным, а не кабальным графиком. У неё неплохо получалось, учитывая, что она была в Москве не больше четырёх месяцев.

А ко мне в бокс перевели парня после операции, по имени Серёга, и я был теперь не один. С одной стороны, было веселее, с другой – об уединениях с Ирой не могло быть и речи.

И как раз в эти дни я поссорился с Ирой. Она приехала на выходной, привезла продукты. Зашла какая-то заведённая, запыханная и посетовала на духоту, несмотря на то что стоял октябрь и было довольно-таки прохладно. Москва заметно изменила Иру. Привычка нелепо одеваться уступила место столичной практичности. Волосы собрались в интересную причёску. Модная кожаная куртка и джинсы сидели идеально. На ногах белели изящные кроссовки.

Ира сняла куртку и принялась разбирать пакет.

– Ты банк ограбила? – пошутил я.

– При чём тут банк? Я подработку же брала, два дня. За один мне заплатили.

Стол нагромоздился фруктами, выпечкой, йогуртами… Покончив с продуктами, Ира присела ко мне. Я поцеловал её в щёчку.

– Сделать тебе чай, будешь?

– Буду, – ответила она, немного подумав.

Я заварил чай, поставил перед ней чашку и тарелку с печеньем.

– С чем будешь?

– С сахаром.

Я положил рафинад в чашку и размешал.

– Ты что, три куска положил?! – возмутилась она. – У меня же слипнется…

– А сколько надо было? Два?

– Один! – раздражённо ответила она. – Я не буду этот чай пить! Сам пей свой чай!

Последнее время Ира стала капризная, раздражительная. Я заметил это с тех пор, как у неё наладилось с работой.

Недавно у Серёги были посетители – жена и сестра. Посидели культурно полчасика, покормили, оставили продукты, пожелали скорейшего выздоровления нам обоим и откланялись.

Я невольно сравнил. На них приятно было посмотреть – воспитанные девицы, моя же – оторва.

– Помнишь, ты спрашивал, почему в договоре было семь тысяч написано? – Ира стала объяснять нюансы договора. – Семь тысяч в неделю, четыре недели – двадцать восемь, минус налоги, отчисления, получается – когда как, от двадцати двух, до двадцати пяти тысяч.

За этими разговорами Ира повысила голос и говорила эмоционально, почти кричала.

– Тише, – попытался я успокоить её. – Я сейчас не один. Видишь, человек после операции. Что ты раскричалась?

На соседней кровати перебинтованный, под аппаратом спал Серёга, на его лице застыла мученическая гримаса.

– Ну… ты меня раздражаешь!

– А-а, я тебя уже раздражаю? И с каких это пор?

Ира цыкнула, сделала нетерпимый жест.

За окном вдруг подул сильный ветер, засвистел, завыл, махнул кафтаном опадавшей листвы и пошёл гулять по переулкам. Порывом форточку ударило о стену. Я полез прикрыть форточку, но ещё один порыв ветра ударил её так, что стекло разбилось – осколок, звякнув по подоконнику, полетел вниз. Прикрыв разбитую форточку, я подумал: «А ведь скоро зима».

Мы вышли из палаты. Я прихватил пакет с хлебом. Ира загорланила:

– Опять ты своих уток кормить собрался?! Я не пойду в парк! Там холод собачий!

В коридоре на кушетке сидела девушка, она бросила на нас удивлённый взгляд. Тут было не принято шуметь. Стало не по себе, неловко за Иру. Я поспешил на выход. По ходу, давя себя спокойствием, спросил:

– А куда ты хочешь пойти, в Макдоналдс?

– В ресторан! – раздражённо бросила она.

Мы вышли из здания и направились к проходной.

– Мы можем, вообще-то, минут на двадцать зайти в парк, – сменила она тон.

– Что ты стала такая нервная? Я уже не могу с тобой разговаривать. Ты можешь нормально общаться?

Ира не воспринимала мои слова, для неё это была шутка, игра. Она дурачилась, говорила какую-то глупость и весело отбегала от меня. Потом подходила, делала серьёзное лицо, давая понять, что больше не будет, но снова говорила какую-то чушь и отбегала. Я обещал, что таким поведением она доведёт меня. Терпение лопнуло, я отвесил ей подзатыльник. Ира, смеясь, покривлялась, показывая, что ей не больно. Тогда я отвесил ей ещё, но рука прошла вскользь. Бог троицу любит – третий подзатыльник достал её так, что она пригнулась от боли, сорвала резинку с волос и помотала головой, раскидывая пряди.

Собака на воротах заволновалась, задребезжала цепью и жалобно тявкнула.

– Ты чё больной?! Больно же! – надулась Ира. – Дурак!

Я схватил её за руку. Ира вырвалась и быстрым шагом пошла прочь. Я пошёл за ней, подбирая нужные слова, чтобы остановить или хоть как-то повлиять на ситуацию.

Выйдя с территории больницы, она перешла улицу.

– Ты обиделась?! – крикнул я в след.

– Иди в жопу! – огрызнулась она и свернула в переулок.

Люди, шедшие по тротуару, измерили нас взглядами.

Хотелось крикнуть вдогонку: «Если сейчас уйдёшь, не возвращайся!» Но я решил, что нельзя быть таким… Если она думала, что я побегу за ней, то глубоко ошибалась.

Я пошёл в парк кормить уток. По дороге плевался. Этот человек не воспитан, не может делать доброе дело благородно. Если она помогает, ухаживает, с работой у неё стало налаживаться, значит, можно позволять себе разговаривать со мной как с надоевшим до последней степени ребёнком. Она заигралась и перестала понимать слова.

Два дня Ира не звонила, но на большее её не хватило. Она позвонила на третий день и уверенно проговорила:

– Будем считать этот поступок на твоей совести. Проехали. Я сегодня приеду. Надеюсь, ты хотя бы извинишься?

Я встретил её за пределами больницы и повёл в парк. После известной сцены, я не хотел, чтобы это позорище видели в хирургии. Ира шла, предполагая мои раскаяния.

Мы присели на холодную лавочку в унылом парке.

Я никого не замечал, огромный камень был на душе. У нас состоялся разговор, от которого боль комом подкатывала к горлу, а душа рвалась на части. Ира тихо ревела. Я объявил, что сил моих больше нет и между нами всё кончено.

Отвёл её к метро и сказал:

– Иди.

Она стояла и не заходила в подземку.

– Всё, иди! Слышишь? Иди!

Она молчала и плакала.

Поток людей пропадал в метро и такой же выливался наружу. Вокруг кишели люди, играла музыка, гудела проезжая часть. Я посмотрел в большие зарёванные глаза – сейчас или никогда… развернулся и пошёл прочь.

Возвращался в больницу, пытаясь заглушить боль и душевную муку логическим рассуждением. Сырость кусала щёки. Огни осеннего города растекались, как акварель по мокрой бумаге. Бродяга ветер провожал, похлестывал меня.

До чего я докатился? – говорил я. – Никогда не поднимал руки на женщину и зарекался, что не подниму. Зарекался, что никогда не свяжусь с сидевшей… Почему, когда зарекаешься от плохого, оно приходит? Почему? Может быть, заречься от хорошего? Или вообще, нельзя зарекаться? Как гласит пословица: «Не говори гоп…»

И сколько же надо стойкости и мужества, чтобы не вовлечься в круговерть, уготованную через женщину? Сколько надо смирения, терпения, чтобы, попав в силки, не потерять себя? Оправдана ли жертва отречения от мира? И как стать той заблудшей овцой, найдя которую Господь возрадуется и понесёт на руках?

Вернулся в палату подавленный и растерянный. Отклеил прилипший к ботинку жёлтый березовый листок. Серёга поинтересовался моим настроением. Я поделился своими переживаниями.

– Это не твоё, – сказал он, приподнялся на постели, подбил подушку под себя и сделал серьёзное лицо. – Если так, то это не твоё. Я тоже куролесил, бухал, маялся, одним словом, пока не встретил свою. Она сделала меня лучше. Я успокоился, что ли… А когда дочка родилась, вообще по-другому себя почувствовал. Ты тоже встретишь свою, по любому. А это не твоё, ты сам это знаешь.

Серёга был прав. Я попытался успокоиться и выкинуть это из головы. Десять раз привёл все «за» и «против». Чаша «против» очевидно перевесила. Рано или поздно это должно было произойти.

Но через день позвонила Ира. Голос у неё пропал, она говорила так, будто пережила тяжелейшую трагедию, как человек в одночасье потерявший всех близких и родных людей. У неё разболелся желудок. Она просила прощения и клялась, что больше такого не повториться, что больше никогда не будет такой дурой. Говорила, что у неё никого нет ближе в целом свете, и она не сможет без меня.

– Знаешь, как мне плохо было, – тлел её голос в трубке. – Не думала, что ты такой жестокий – бросишь меня и уйдёшь. Я хотела в метро кинуться под поезд. Не хотела жить. Прости меня, пожалуйста.

Половина меня говорила: «Брось, Тенгиз, это будет постоянно продолжаться. Этими соплями она тебя и окрутила. Она никогда не изменится. Это беда, головная боль».

А другая половина испугалась, как за ребёнка, брошенного на произвол судьбы, на страдание и одиночество: «Кто поймёт, если не я? Как вы мерите, так и вам отмерят. Оттолкну, и сам отвергнут буду».

Теперь это выше моих сил, оттаял я.

Поговорил с ней ласково, успокоил и попросил беречь себя.

– Приезжай на выходные. Привези что хочешь, – сказал я.

А сам вышел во двор. Подошёл к Фёдору Михайловичу.

– Что делать? Как тут быть? Так правильно и так правильно. Так неправильно и так неправильно. Гуманизм к безобразию ведёт, идеализм к погибели. Где верная дорога? А может быть, действительно судьба, как предначертано, так и будет? Зачем тогда мозги всё это понимать?

На памятник села ворона, сложила крылья и стала засыпать. Голуби, поклёвывая, бегали под ногами. Воробьи прыгали между голубями и звонко перечирикивались. Листва желтела и осыпалась, наступала глубокая осень.

«Не бери на себя много, оставь это на волю Господа».

Вышел из отпуска Тамерлан Владимирович и пошёл обходить владение. Больных ещё с утра предупредили медсёстры, что заведующий на обход пойдёт.

Я сидел на кровати, когда в палату зашли Тамерлан Владимирович и Елена Вадимовна. Тамерлан Владимирович подошёл ко мне, спросил, улыбаясь:

– Как дела?

– Нормально, – ответил я.

Он посмотрел шов и место операции и, как бы обращаясь к Елене Вадимовне, сказал:

– Зачем вы его ещё здесь держите?!

От неожиданного вопроса Елена Вадимовна растерялась. А я удивлённо спросил:

– А как же вторая операция? Вы же говорили, что нужна будет… на левом лёгком?

Тамерлан Владимирович посмотрел на меня снисходительно, как на дилетанта или ребёнка.

– Я полистал дела, – сказал он. – Состояние и анализы хорошие. На левом лёгком старые очаги уплотнились, кальцинировались. Трогать их сейчас… иммунитет упадёт, может быть, хуже станет за счёт того, что мало лёгочной ткани останется. Я читал в истории, у тебя год назад была левосторонняя пневмония. Если она не спровоцировала рецидив, очаги не активизировались, значит, надёжно сидят. Если будешь беречься… не потревожат. Я тебе напишу: «Показано динамическое наблюдение». Будешь принимать медикаменты четыре, ну минимум два месяца. Смотри, не бросай, серьёзно отнесись, – он перевёл взгляд на Елену Вадимовну. – Подготовьте документы на выписку.

Я не знал – плакать или смеяться? Груз свалился с плеч. Всё это время я настраивался на ещё одно испытание, готовился к худшему, а развязка оказалась внезапной и безболезненной. Я даже пожурил про себя Тамерлана Владимировича за такой тактический ход.

Обзвонил всех: маму, дядю, Ибрагима, поделился радостной новостью. Потом позвонил Ире.

– Сегодня был обход. Сказали – вторую операцию делать не будут!

– Почему? – спросила она.

– Говорят, не надо! И так всё хорошо! От второй операции может быть хуже! Алло, алло, слышишь?..

На том конце была тишина.

– Ты что, плачешь? Алло…

После паузы Ира тихо ответила:

– Это значит, ты скоро уедешь?..

Меня осенило. До меня только дошло, что для неё это траур.

– Да… уеду…

Ира молчала. Я слышал, как тоска полилась слёзной рекой.

– Ты же приедешь потом?.. Я буду тебя здесь ждать.

– Не знаю, – ответил я. – Как получится…

Через неделю мы с Ирой стояли на перроне Казанского вокзала. Поезд отходил около восьми часов вечера. Было уже темно и работало искусственное освещение. По вокзалу прокатывались объявления об отходящих и прибывающих поездах. Отъезжающие суетливо искали номера своих вагонов.

Ира собрала меня в дорогу, принесла курицу-гриль. Она молчала, стояла в каком-то оцепенении, немного щурилась от ветра, который играл её волосами в свете фонарей. Ей нужно было на работу в ночную смену, и, чтобы тушь не потекла, она крепилась и не плакала.

Объявили отправку поезда «Москва – Нальчик». Я поцеловал Иру и зашёл в вагон. Прошёл в купе, присел у окна. Поезд скрипнул, ударил позвоночником сцепки и тронулся. Ира шла по перрону и смотрела на меня. Поезд ускорился, и она исчезла.

Поезд долго крался в темноте. За окном звёздной россыпью плыли городские огни. Когда поезд ещё не выехал из Москвы, пришло сообщение от сифошки:

Ты уехал, и все в этом городе потеряло смысл. Знай, где бы я ни была, и где бы ни был ты, я буду тебя любить! Всегда – всегда, везде – везде, сильнее всех на свете!

Я возвращался домой в противоречивых чувствах. Получалось, освободился только теперь, через два года после освобождения.

По дороге домой приснился сон, в котором я, после мучительных странствий, выхожу к цветущему саду. Из залитого светом сада выходит красавица, любовь моей юности. Она держит в руках красные яблоки и, улыбаясь, протягивает мне.