Каверна

13

Потихоньку приближалось время и моей операции. Но перед этим хочу рассказать историю, поразившую меня непредсказуемостью сюжетного поворота. Когда люди плюют в колодец из которого пьют.

Как-то ко мне подошла Елена Вадимовна и попросила помочь одному больному.

– Тенгиз, ты один у нас на ногах, постоянно гуляешь, – сказала она. – Правильно делаешь, я не к этому… У нас в послеоперационном боксе лежит Эдик, ну ты знаешь. Ему лёгкое отняли. Нужна белковая пища, а то только на нашем питании он на поправку не пойдёт. Ухаживать за ним некому. Деньги у него есть, я спрашивала. Просто нужно покупать каждый день понемногу: творог, сметану, курицу и тому подобное. Короче, что он сам захочет. Если тебе не трудно, поговори с Эдиком, подкорми его. Хорошо?

– Хорошо, Елена Вадимовна, – согласился я. – Не беспокойтесь, поправится Эдик.

Я пошёл на это только ради Елены Вадимовны. Потому что, во-первых, это был тип прескверного характера: мнительный, скрытный, надоедливый. Внешность имел отталкивающую. Худоба последней степени. На тонкой шее голова с редкими волосами, как кокос, извалявшийся в муке. Нездоровый блеск в глазах. Кожа на лице шелушилась, и создавалось впечатление, что он болен не только туберкулёзом.

Во-вторых, это был энергетический вампир. Он панически боялся сквозняков и задраивал все форточки даже в тридцатиградусную жару. Если на дворе стояло идеальное безветрие, как говорят на море – штиль, он всё равно переспоривал всех сопалатников и не давал раскрывать окна.

Встретить его гуляющим на свету божьем было невозможно, за исключением тех случаев, когда он шёл в столовую или в магазин за сигаретами. Он ни с кем не сходился приятельски, но если прилипал, то выжимал все соки. Эдик выбирал общество таких же, как сам, где они делились страхами, при этом могли бесовски посмеяться. Часто его можно было видеть в отдаленных углах отделения и на лестнице, украдкой разговаривающего по мобильнику. Создавалось впечатление, что он чего-то таиться.

Молодёжь часто жаловалась, что Эдик постоянно «на мурке» и напрягает какими-то бредовыми понятиями. Я повидал таких типов немало и не воспринимал всерьёз. Он просто от тюрьмы не оттаял.

По жизни, как говорят в известных кругах, он был мне неровня, но, тем не менее, я согласился быть продуктовым посыльным для этого заблудшего, и делал всё ради бога.

Я приносил в послеоперационный бокс (где он лежал один, потому что все сбежали по прежним палатам) продукты и сигареты. Пока он благодарил меня и высказывал пожелания на завтра, я с трудом выдерживал смрад затхлого помещения, где протухал в нездоровой атмосфере бледный сине-зелёный Эдик.

Так продолжалось более двух недель. В основном Эдик любил курицу гриль и нежирный творог, курил лёгкие сигареты, остальное – как приспичит.

Во второй половине августа было объявлено, что меня скоро прооперируют.

Ясным днём я лежал на кровати. Птички щебетали за окном. Некоторые спускались с веток на подоконник и любопытно заглядывали в палату. Вдруг дверь отворилась и появился скособоченный Эдик. После операции прошёл месяц, а он никак не мог выпрямить осанку.

– Не помешаю? – спросил Эдик, озираясь, как будто впервые попал в это помещение. – Я присяду, можно? – примостился он на кровать.

– Конечно, можно, какой разговор? – ответил я.

Я подумал, что Эдик хочет попросить принести ему кое-что из продуктов, ведь по другому поводу он не заходил ко мне. Но Эдик сказал, что зашёл не по этому поводу, тем не менее, поблагодарил меня за заботу и передал слова благодарности от своей матери, которая не может быть рядом и очень рада, что нашёлся человек, принявший участие в судьбе её сына. Я мысленно покорил себя за предвзятость, что воспринимал его в дурном свете. И попытался вспомнить, когда ошибся в человеке. Не припомнив ни одного случая, я прислушался к Эдику. Он, периодически поглядывая на открытое окно, рассказывал, как пострадал из-за сквозняков. Я согласился в том смысле, что надо опасаться сквозняков, но и не впадать в крайности. Мы обсудили все виды сквозняка, затронули даже такой подвид, как камерный – самый злой и подлый сквозняк.

Залетел воробей, сел на подоконник и хотел порхнуть к столу.

Начавшаяся так культурно беседа начинала утомлять, я пытался сменить тему, но тщетно. Эдик решительно не собирался отступать и продолжал муссировать одно и то же.

Воробей вылетел.

Эдик несколько раз вставал, подходил к окну и, не решаясь его закрыть, присаживался вновь, хотя руки у него чесались. Он смотрел на это, как на целенаправленное вредительство, как на непростительное кощунство.

Тогда меня осенило.

– Эдик, ты узнал, что меня через неделю прооперируют и, предполагая, что после реанимации переведут в послеоперационный бокс, заранее пришёл переубедить в правоте закрытого окна? Не переживай, за неделю может многое измениться. Может быть, с операцией ещё не точно. И потом, за неделю либо тебя переведут в другую палату, либо я попрошу, чтоб из реанимации вернули сюда же. В любом случае, мы с тобой не пересечёмся. Найдем выход из положения.

Но Эдик не унимался, пользуясь тем, что пошёл прямой разговор, он начал говорить, что я чуть ли не пытаюсь его убить, что он борется с болезнью всеми силами, а такие типы, как я, пытаются загнать его в могилу.

– Сейчас тебе дует из окна?

– Сейчас нет, – взглянул он на окно, потом на дверь.

– Ну вот… если подует, мы окно прикроем.

– Но ты можешь не заметить, когда подует сквозняк.

– У тебя просто навязчивая идея, Эдик.

– У меня навязчивая идея мыть руки, – серьёзно сказал он. – Если ты заметил, я часто мою руки с мылом, по десять раз в день.

– Не заметил, – покачал я головой и подумал: «Ещё и это… тяжёлый случай».

– А сквозняк может убить, понимаешь? – лицо Эдика скривила злобная гримаса.

Мне это не понравилось. Я будто проснулся. Всему есть предел.

– Эдик, – присел я на кровати. – Я не заставляю тебя сидеть здесь со мной. Ради бога, иди к себе в палату и делай там что хочешь. Я же не прихожу к тебе и не открываю окна. А у себя в палате я разберусь, как быть. Или ты хочешь навязать мне свое? Я что-то не пойму… Ты мне ничего не навяжешь. Слишком заранее ты страхуешься. И вообще, многие на тебя жаловались, а люди просто так говорить не будут.

– На тебя тоже жалуются, – бросил он. – А кто это на меня жаловался?

– Хабар, Паша, Хумай.

– Хумай борыга, что мне Хумай?..

– А-а, ты так решил подойти?

– Да. А как? Тимур говорил, Хумай ему таблетки продал.

– Понимаешь, Эдик, это больница, вольная причём… Не зона и не тюрьма. Тут другие понятия. Допустим, Хумай купил дорогие таблетки, а врач отменил, назначил другие, он, что, должен их Тимуру подарить?

– Короче, – резко отрезал Эдик. – Он барыга.

– Тогда, раз ты так ставишь вопрос, я поговорю с тобой по-другому, – сказал я. – Ты сам кто по жизни?

У Эдика округлились глаза.

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Это почему?

– Ты не можешь у меня спрашивать такое.

– Ещё как могу. Ты, значит, человека только что подчеркнул, а сам на вопрос ответить не хочешь. Так кто ты сам такой, чтобы подчеркивать людей?!

Эдик заставлял меня повышать голос.

– Я не буду отвечать на этот вопрос, – мотал он головой.

– Тогда зайдем с другой стороны. Где ты сидел?

– У себя дома, в Челябинске.

– Я наслышан про ваши лагеря в Челябинске. В 2006 году прогон проходил про ваши бедовые проделки…

– Да это какая-то хуйня, – махнул Эдик рукой на меня.

Тут чаша терпения переполнилась. Он поставил под сомнения не только мои слова, но и всех, кто тянул лямку, пострадал, и даже не вышел оттуда. Во мне всё закипело, заклокотало. Я вскочил с кровати, показал рукой на дверь и прокричал:

– Пошёл на хуй отсюда, гондон!

Эдик привстал с кровати с видом полного недоумения. В глазах читался страх проглотить оскорбление. Он схватил стул и, замахнувшись, попытался меня ударить. Я увернулся, удар пришёлся по двери палаты. Отпружинив стул чуть не зашиб самого Эдика. Он попытался поднять стул снова, но гримаса боли полоснула, исказила его лицо. Он прижал руку к перебинтованному боку, скрепился, и начал поднимать стул повторно.

Я подумал: «Вот упырь, правого лёгкого нет, а он залихватски машет стулом».

Был позыв пробить ему ногой корпус, но здравый смысл возобладал. Ведь случись с ним что, виноват буду я, это же операционный больной. А через неделю мне самому на стол ложиться. И я не имею права всё испортить, подвести себя и близких людей. И это тот, кто не может дойти до магазина. Я открыл дверь и, показывая в коридор, скомандовал:

– Пошёл вон отсюда! Падла!

В этот момент на меня опять летел стул. Я прикрылся дверью, как шитом. Стул громыхнул, пружиня по полу.

– Ты чё не понял?! Вон отсюда! Падла!

Эдик третий раз подхватил стул и, замахнувшись, чуть было не зашиб Галину Григорьевну, коренастую медсестру, которая успела перехватить удар. Она прибежала на шум и вытолкала Эдика из палаты. Загнала в послеоперационный бокс и велела не высовывать носа.

Прибежали мужики из соседней палаты. Они удивлялись происшедшему и расспрашивали подробности. Один из них сказал:

– Я видел, как он заходил к тебе. Потом слышал, как вы мирно беседовали. Около часа вы разговаривали, ведь так? Я ещё подумал: «О чём они столько толкуют?» Потом вдруг крики, удары… – мужик посмотрел на дверь и показал пробоину от вошедшей под углом ножки стула. – Больной, больной, а машет, как здоровый, – ухмыльнулся он и зашёл к себе в палату.

Но на этом не кончилось. Через полчаса Эдик быстро зашёл ко мне и протянул мобильник, пояснив, что на проводе Челябинск, строгий режим. Нажаловался.

Я поговорил с братвой, внёс ясность и, не договорив, Эдик выхватил трубку и убежал. Видимо, разговор пошёл по незапланированному для него сценарию. Он рассчитывал, что мне преподнесут… а получилось – у людей к нему возникали вопросы.

Потом Эдик привёл грозных дагестанцев, которые, выслушав меня, махнули на него и пошли играть в нарды. Только после этого он забился в угол и потух.

На следующий день в палату пришла Елена Вадимовна. Она опередила мои объяснения.

– Всё знаю, Галина Григорьевна рассказала. Как некрасиво получилось. Ты его подкармливал и на тебя же он кинулся, вместо благодарности. Видать, силы появились. Значит, до дома доедет. Его и ещё нескольких уже выписали. А главное, Тамерлан Владимирович так расстраивается. Он душу вкладывает в каждого больного, а тут такое, – она провела рукой по пробоине в двери. – Хоть ничего ему не говори, в самом деле. Кстати, тебя будем оперировать во вторник, через неделю. Тамерлан Владимирович сказал, что потребуется две операции.

– Как две? – не понял я.

– Слева, ведь, у тебя тоже очаги есть.

– Да, старые.

– Ну вот, слева тоже надо будет почистить. Но это потом. А пока на правом лёгком. Тамерлан Владимирович в конце августа уходит в отпуск на месяц. Перед этим сделает первую операцию. После отпуска, в конце сентября – в начале октября, смотря как ты поправишься, вторую. Пока об этом не думай. Сейчас так: каверна подсохла, выделений нет, бронх очистился, анализы в норме. Неделю не простужаться. Таблетки можешь не пить, пусть организм отдохнёт. Остальное потом, перед операцией. Понял?

– Да, понял, – ответил я. – Елена Вадимовна, можно вас попросить?

Она уже хотела выйти, но остановилась и внимательно посмотрела на меня.

– Кто будет ассистировать при моей операции?

– Я конечно… при операции ассистирует лечащий врач.

– Можно вас попросить сделать мне, когда будете зашивать, внутрикожный шов?

– Косметический шов что ли?

– Да, как у Паши.

– Можно, конечно. Такой хочешь? Сделаем, – улыбнулась она.

Я созвонился с мамой, дядей, Ибрагимом и рассказал новость, что меня будут оперировать 25-го августа, во вторник и что врачи сказали, что потребуется вторая операция. На что мне посочувствовали, что две операции перенести труднее, два наркоза и тому подобное. Но решили, что врачи знают, что говорят и, если надо, значит надо. Не стоит бояться, всё будет хорошо. Я настроился, что должен пройти через два испытания, одно – слишком просто.

Мама засобиралась в Москву. Она давно решила, что непременно приедет на мою операцию. Будет помогать, навещать меня в больнице и подкармливать.

Дядя приезжал, чтобы поговорить заблаговременно с Тамерланом Владимировичем и своим вниманием, как водиться, настроить хирурга на лёгкую руку.

На днях меня вызвала анестезиолог – женщина без мимики и эмоций. Она дала ознакомиться с бумагами и подписать, что я с операцией, наркозом и применяемыми средствами (в том числе и наркотическими) согласен. После этого я почувствовал приближение развязки.

В понедельник, за день до операции позвонила Ира.

– На три дня я отпросилась, со вторника по пятницу. А сегодня после работы приеду тебя побрить.

– Лучше не приезжай. Я попрошу кого-нибудь. Что ты после работы уставшая поедешь?

– Нет, я приеду. Мне не трудно.

Ира приехала. Прямо с порога помыла руки. Набрала таз тёплой воды, и принялась меня брить. Использовав два станка и кучу пены, тщательно выбрила меня спереди и сзади. Нигде не должно было остаться волос. Попадание волоса в момент операции вызовет нагноение, это всё равно, что инородное тело. Эти инструкции дала Елена Вадимовна и показала топографию выбривания волос.

Голову брить было не нужно, но я всё же побрил накануне в парикмахерской. Погода стояла жаркая, да и после операции какое-то время мыть голову будет нельзя, одним словом, чтобы не чесаться.

Ира брила меня сосредоточено, с удовольствием, будто это не мое, а её тело. И только цыкала, когда я вертелся или поворачивался не тем боком.

– Ну-у… Сиди смирно! А то я тебе!.. – трясла бритвой перед моим носом.

– Всё, хватит! – взбунтовался я. – Если что-то осталось, сам добрею.

– Сиди, – придержала меня Ира.

– Мне холодно!

– Ты что? Лето на дворе.

– При чём тут лето? Мокрым, в пене, думаешь не холодно столько сидеть?

Процедура избавления от растительности была завершена. Я укутался в полотенце и проводил Иру до лестницы.

– Я завтра утром приеду, – сказала она, заглядывая мне в глаза.

– Меня будут оперировать в одиннадцать часов.

– Откуда ты знаешь?

– Елена Вадимовна сказала. Передо мной, в девять, прооперируют несложного больного, потом меня.

– Я всё равно приеду пораньше, чтобы посидеть с тобой. А когда мама твоя приедет?

– Тоже утром.

– Я раньше её приеду.

– Иди, глупая, – поцеловал я Иру на прощанье.

И она застучала каблуками по мраморной лестнице, наполняя эхом помещение с высокими потолками.

Пройдя вечернюю процедуру клизмы, я пошёл в душ. Хорошенько помылся и потрогал в последний раз правый бок, на котором с завтрашнего дня будет шрам. Было как-то непривычно ощущать себя без волос на теле, я был белый – белый, гладкий – гладкий, и будто бы помолодел на пятнадцать лет. Сенсорное восприятие тела поменялось, то, что чувствует кожа головы, бритая наголо, примерно тоже чувствовал всем телом – наэлектризованный жар – совершенно новое ощущение.

Я стоял напротив зеркала и видел отражение какого-то инопланетянина или йога индусского ашрама. Из волос были только брови. Я привёл в порядок ногти. Чтобы, если душа вдруг выйдет, было бы не стыдно за «скафандр». У нас по этому признаку люди судят – попал ли человек в рай.

Принесли успокоительную таблетку, которую дают на ночь перед операцией, и я, заметив за собой, что нисколько не волнуюсь, принял её и лёг спать.

Позвонила мама. Я в полусонном состоянии поговорил с ней. Сказал, что всё хорошо и я, готовый к завтра, засыпаю.

Утром приехала Ира. Она прошла в палату, сбросила сумку и кофту на кровать. Стала крутиться возле меня, переспрашивая всё по несколько раз. Казалось, она сильно волнуется и не знает, как держаться, чтобы быть максимально полезной в эту минуту.

Зашла медсестра Таня, держа в руках шприц. Она улыбалась, словно мне предстоял сеанс щекотки.

– Готов? – бойко спросила она и рассмотрела меня внимательно. – Давай я тебя уколю.

– Что это? – уточнил я, подставляясь под укол.

– Подготовительный укол, успокаивающий, – отложила Таня использованный шприц в сторону. – На, вот ещё, выпей, – протянула маленькую таблетку. – И жди. Я за тобой приду.

Присутствие близких родственников в день операции было делом обычным, поэтому Таня не обращала внимания на Иру. Только медсестра вышла, Ира присела рядом и принялась гладить мне руку, пытаясь успокоить или зарядиться спокойствием от меня.

Пришла мама. Вид её говорил о том, что она переживала, всю ночь молилась, но не показывала этого, держалась бодро, весело и как-то чрезмерно внимательно. Она пыталась, не задавая лишних вопросов, понять, по мне и по Ире, настроение момента.

На дворе стоял один из тех солнечных, тёплых, тихих дней лета, который прозвали Августом – пик зрелой благости, на которую только способна природа. Стало жаль пролежать сутки без сознания, и хоть на миг, но оторваться от чувства земного притяжения.

Вдруг в коридоре послышалось громыхание, оно приблизилось и стукнуло в дверь. В палату вкатилась операционная каталка, за которой появилась довольная Таня.

– Готов? Ложись! – весело скомандовала она. – В одних трусах! Я тебя простынкой накрою.

Мама и Ира встали.

Я начал забираться на каталку.

– Вперед головой, – шутя уточнила Таня.

Я расположился на каталке, покрытой белой простыней. Другой простыней Таня накрыла меня. Она открыла вторую створку двери, чтобы каталка не билась бортами, и стала аккуратно выкатывать в коридор.

На глазах у Иры блеснула слеза. Она прикрыла рот ладонью.

– Что это она? – спросила Таня, выруливая в коридор, как на главную дорогу.

– Да… впечатлительная, – ответил я и помахал маме и Ире.

Таня покатила меня по кафельному полу и повернула за угол. По потолку проплывали лампы. Каталка передавала вибрацию от пола моему телу. За углом оказался коридор поуже. Припарковавшись у другой каталки, Таня скомандовала:

– Перекладывайся!

Я перебрался на другую каталку. Таня покатила меня дальше. Снова поплыли лампы на потолке, а каталка мягко громыхала по полу.

Мы заехали в кабинет, и по свисающему в центре круглому пеналу с прожекторами, не горевшими сейчас, я понял, что это операционная.

– Перекладывайся, – скомандовала Таня в очередной раз.

Я посмотрел на стол под прожекторами. Это был зелёного цвета операционный стол. Почему-то я представлял себе операционный стол большим, широким, а он оказался таким узким, что, когда лёг на него, обе руки свисали, и было жестковато.

Только я перебрался на стол, Таня удалилась. Мою левую руку перехватил, оказавшийся здесь, парень в синей хирургической униформе. Я узнал в нём анестезиолога. Он повернулся спиной и закрыл от меня все манипуляции.

Я пытался понять, что он делает с моей рукой, но ничего не чувствовал. В какой-то момент картинка расфокусировалась…

Проснулся я в реанимации среди ночи. Горел тусклый зеленоватый свет. За окнами темнота. Ощущение было такое, будто меня переехал гусеничный трактор. Когда, бывает, отлежишь руку, так же, только всё тело. Конкретно ничего не болит, но тело не слушается, какая-то мышечная контузия.

На мои шевеления подошла реанимационная медсестра – кореянка, дежурившая в ночь. Она вынула из моего носа кислородные трубки. Взяла с подставки пластиковую бутылочку воды с сосочком и показала мне.

– Возьми, выпей воды, – сказала она тихим, но принудительным голосом.

Я попытался помотать головой, отказываясь от воды, потому что перспектива любых движений саботировалась, тормозилась телом.

– Это надо, обязательно, – настояла медсестра и протянула мне бутылочку.

Я высвободил левую руку из-под простыни, потому что чувствовал и понимал – правая вне игры, по крайней мере, ближайшее время – эпицентр боли там, и взял бутылочку в левую руку. Зубами откупорил – выдвинул сосок и осторожно, как будто хлынет поток, сделал несколько глотков. Вода показалась безвкусной, не холодной, не теплой, просто нейтральной.

Медсестра принесла судно, повесила на поручень операционной кровати под левую руку и сказала:

– Помочись. Это нужно, обязательно.

Я выпил ещё воды и передал бутылочку медсестре. Она поставила её на подставку и отошла. Я взял судно. Окинул взглядом реанимацию. На соседней кровати под всеми реанимационными приборами, в глубоком сне, лежала девушка, которую прооперировали до меня. Посмотрел дальше. Там лежал больной, который находился здесь давно, около года и был, можно сказать, обитателем реанимации. Стесняться было некого, я нашёл своё хозяйство среди белых простыней и не без труда направил в судно.

Какой-то философ сказал: «Женское тело эстетичней». «Зато мужское практичней», – добавил бы я. У мужского тела есть такой член, который, когда хорошо – выпячивается и хочет быть на виду, а когда плохо – прячется и делается незаметным.

Оправившись, я повесил судно на поручень и почувствовал облегчение, как от выполненной задачи. Тут же подошла медсестра, посмотрела на судно, скинула простыню с правой ноги и ловко уколола в бедренную мышцу. Потом вставила мне в ноздри кислородные трубки, проверила приборы и отошла. Я сделал вдох и провалился в сон…