– Сама виновата… Сколько раз говорил? При первом знакомстве, подпускаешь людей близко, открываешь душу. В открытую душу тебе и плюют. Ты эту Азизу знать не знаешь, а поделилась всем сокровенным. Вот она и считает вправе так себя вести. Только воспитанный, деликатный человек воспримет душевную откровенность правильно.
– Почему люди такие? – прошептала Ира и на её щеке высыхала маленькая слеза.
Но на днях Ира совершенно расплакалась. Я принялся успокаивать и утирать ей слёзы. Она рассказала, что ей дали зарплату пять тысяч. И когда она зашла в кабинет к хозяйке с вопросом, та ответила:
– А что ты хочешь? Все так же получили. Сейчас экономический кризис.
– Во-первых, у нас был договор на четырнадцать тысяч в испытательный срок, – возмутилась Ира. – А во-вторых, после этого вы обещали поднять зарплату до двадцати. Как мне жить на эти деньги? – потрясла она пятью тысячами перед Викторией Александровной. – Вы знаете, я ухаживаю за больным, по выходным езжу в больницу. Я не могу ему даже фруктов купить!.. Я не собираюсь так работать, я ухожу!
– Зачем же так сразу, – стала сглаживать углы хозяйка. – Не кипятись. Вот поедешь с Сергеем Львовичем (имея в виду своего мужа) в Петрозаводск, тогда я всё и заплачу. Посчитаешь остаток, примешь новый товар, сделаешь, одним словом, полноценную ревизию. Сергей Львович тебя отвезёт и привезёт, поедете на машине.
– А когда мы поехали на его джипе в Петрозаводск… Не выехали ещё из Москвы, он остановился, зашёл в какой-то магазин, вернулся, сел в машину и говорит, улыбаясь: «Я презервативы забыл. Сделаешь минет?» Я на него удивлённо так посмотрела, не ожидала такого, не поняла сразу. А он говорит: «Если хочешь, могу купить презервативы, но я подумал, так будет лучше и быстрее». Я его послала… Вышла из машины. Села в такси и приехала в магазин. Пока ждала Викторию Александровну, девчонки пристали с вопросами – почему мы не поехали? Я сказала, что никуда не поеду с этим кобелём, что он подлец и хам. «Ты что? Сергей Львович душка», – запели они в один голос. Наверное, все пересосали у него, вафлёрши! Для них он душка. А когда приехала Виктория Александровна, сказала, что я лживая сволочь, что специально хочу всё извратить и испортить. Представляешь, я ещё и виновата! Я и её послала подальше, и уехала.
Ира рассказала это чуть ли не в истерике, слёзы обиды душили, не давали говорить. Стало жаль её, я сочувствовал и, конечно, принимал оскорбление отчасти на себя. В молодые годы я бы посадил этого Сергея Львовича в багажник его же джипа, вывез в ближайший лесопарк и заставил бы сосать у негра из института дружбы народов. А Викторию Александровну пустил бы по миру. Но такие людишки сразу бегут в милицию, а такие дела приводят в зону. Проходили.
Я успокоил Иру как мог.
– Не принимай близко к сердцу. Это Москва, а Москва слезам не верит.
– Не верит, – закончила Ира фразу вместе со мной.
– Тут давно забыли обо всём на свете. Только деньги в глазах. Этот петух думает – раз он при коммерсантке альфонс, значит, девушки, работающие у его жены, должны почитать за честь оказывать ему интимные услуги. Забудь, – погладил я Иру по волосам. – Как теперь ты поступишь?
Она успокоилась, подумала немного и сказала:
– В понедельник зайду в магазин за документами, наберу вещей на двадцать тысяч – столько она мне задолжала, и уйду. Я уже кое-какие вещи присмотрела. Даже для тебя есть подарок в мужском отделе.
12
Тем временем прооперировали Пашу. Его перевели из реанимации в послеоперационный бокс, и я много времени проводил с ним. В день перевода к нему приехал брат. Паша поковылял по коридору к проходной, чтобы встретить брата, отсоединившись от аппарата, отсасывающего сукровицу, пережав дренажи хирургическим зажимом. В белой операционной рубахе он выглядел, как раненый солдат, вернувшийся с фронта. Рубаху без пуговиц Паша прищеплял маленькой прищепкой и в этом стал законодателем мод по всей хирургии. Позже все начнут носить операционные рубахи, прищепляя полы ближе к вороту красивой прищепкой, особенно полюбят это девушки.
Паша привёл брата в палату, тот уселся в кресло. Брат выглядел немного тревожно, подавлено и сильно потел. Казалось, он преувеличено играет сочувствие, как показушное рыданье некоторых на похоронах. Конечно, у человека здорового, живущего с любимой женой и детьми, эта больница не вызовет никаких положительных эмоций. Брат Паши виновато рассматривал нас и палату. Я спросил, почему он так выглядит, устал с дороги или плохо себя чувствует? На что он ответил:
– Когда я сюда зашёл, то чуть ни заплакал, – сказав это, он действительно чуть ни расплакался от обиды, как ребёнок.
Я понял, что он настолько любит старшего брата и переживает за него, что готов заплакать от бессилия уменьшить его страдания. Совсем уж не из его мира эта больница и всё, что с ней связано.
Паша повозился в постели, поправил её, подсоединился к аппарату и прилёг с моей помощью. Я подвязал к дужке кровати в ногах канатик из бинта, держа который рабочей рукой Паша медленно, плавно опускался на подушку. Таким же макаром он мог и самостоятельно подняться. Когда процедура укладывания на спальном месте была успешно завершена, Паша посмотрел на брата и вдруг заговорил сильным, твёрдым голосом. Смысл его речи был в том, что всё уже позади, всё прошло хорошо и нечего тут раскисать. При этом брат поглядывал на меня, стыдясь своей слабости и одновременно готовый снова расплакаться.
На третий день после операции сняли дренажи, и Паша показал шов. Обильно обработанный зелёнкой так, что пропечаталось сквозь рубашку, шов был неожиданно аккуратный для такой сложной операции. Стежков не было совсем, лишь тонкая линия разреза, походившая на большую царапину.
– Это внутрикожный шов, – тихо, подавшись чуть ко мне, серьёзно и с гордостью, как бы открывая секрет, сказал Паша. – Я знал, что они делают такие, и перед операцией попросил лечащего врача. Стежки и нить прячутся под кожей, внутри, – показал он, имитируя процесс штопанья. – Потом, когда всё зажило, вытягивают нить.
– Тоже попрошу Елену Вадимовну, – решил я, восхитившись аккуратным швом Паши. – Как ты узнал, что они делают такие?
– Я же сам врач, – бросил Паша и посмотрел на меня как на дилетанта.
Однажды в теплый июльский день, повисев на окне, как кукушка на часах, приметив, что скамейка под раскидистой липой пуста, я зашёл в бокс к Паше. Он сидел на кровати, уставившись в телевизор, и щёлкал каналы пультом.
– Паша, пойдём, прогуляемся. Погода хорошая, – предложил я.
Он посмотрел сомневаясь, будто я втягиваю его в авантюру.
– Сколько дней прошло после операции?
Паша подумал, как человек контуженый или не отошедший совсем от наркоза, и сказал:
– Десять дней, – как бы сам удивляясь, что прошло уже столько.
– Ну вот. Пойдём. Уже можно. И скамейка свободна. Я тебя подстрахую. Потихоньку спустимся, посидим на свежем воздухе. Устанешь – сразу зайдем.
– Хорошо, – согласился Паша. – И Тамерлан сегодня на обходе сказал: «Пойди проветрись».
С этого дня Паша начал гулять и быстро поправлялся. Через две недели он выглядел, как здоровый человек.
Мы стали ходить питаться в столовую. Во-первых, раздатчица пищи по хирургии ушла в отпуск и замещала её вредная, не совсем опрятная старуха. Стало удобней питаться в столовой.
Во-вторых, поход в столовую был сам по себе прогулкой.
А в-третьих, там можно было поболтать с девчатами из терапии, которых много приходило в столовую.
Мы обходили хирургический корпус со двора и шли к столовой. По центру выдавалась полукругом «Церковь апостолов Петра и Павла», архитектурно поставленная разделять крылья корпуса. Когда возводилась Мариинская больница, она задумывалась как больница для бедных. Сюда собирали всех обездоленных, нищих, одним словом, больных бедолаг. (Даже улица называлась Божедомка, а не как сейчас им. Ф. М. Достоевского). Когда бедолаги умирали, а происходило это часто, тут же, в церкви – сердце больницы, их отпевали и провожали на кладбище. Ритуал остался в истории, церковь присутствовала как музей, хотя и действовала, иногда там проходили службы.
Так вот, со стороны парадного подъезда, где стоит памятник Достоевскому, этого не видно, а со двора, появляется такая картина: выдаётся из корпуса церквушка, на куполе деревянный крест. Рядом торчит засохшее дерево, как мрачная инсталляция к празднику Хеллоуин. На безжизненных ветвях сидят вороны. Они начинают истошно каркать, когда кто-то проходит мимо. Жутковатый вид: среди архитектурного великолепия на фоне лазурного неба – старый деревянный крест; среди густой зелени – мёртвое кладбищенское дерево. Картина наталкивала на мысль, что из этого заведения две дороги: либо расцветешь, как молодая листва, либо засохнешь на радость воронам.
Я выбрал первый вариант – поправиться и расцвести. Для этого выполнял все предписания врачей, которые хоть и перевели меня в хирургию, но с операцией не спешили.
– Пока положительная динамика идёт, надо продолжать химиотерапию, – объясняла Елена Вадимовна. – Чем больше лёгкое очиститься, окрепнет, тем меньше придётся убрать. Для жизни больше останется. И Тамерлан Владимирович так говорит. Нам важно, чтобы ты вышел отсюда здоровым и счастливым. Не торопись, лечись.
Конечно, Елена Вадимовна была права. Когда я приехал в Москву, в институт, рассчитывал, что подготовка и операция займёт не более двух месяцев, ведь в Нальчике меня уговаривали лечь на операционный стол, подписавшись под торакопластикой, которую Тамерлан Владимирович сразу отверг, как неуместную. А серьёзная подготовка – залог успешной операции и лучше в этом деле набраться терпения.
Я вспомнил Анзора, сельского парня моих лет. Он лежал в «Дубках», был сопалатником электрика Беслана. Так вот, этот Анзор после неудачной операции или операции не полностью достигшей цели, проделал почти такой же путь, как и я. Он выехал в Москву по квоте на два дня раньше меня, с той лишь разницей, что поехал в институт туберкулёза на Яузе. Я приезжал к нему пару раз проведать. Пока меня усиленно готовили, и я поправился до нормального, спортивного веса, а даты операции ещё не было видно на горизонте. То Анзора, приехавшего в середине февраля, уже в марте прооперировали. Удалили полностью правое лёгкое и тянули к второй операции на этой же правой половине.
Когда мы виделись последний раз, он выглядел, как здоровый парень. Простой прохожий никогда бы не заподозрил в нем туббольного. Сейчас же он вызывал чувство жалости и сочувствия.
Надо отдать должное, Анзор держался, как мужчина, как настоящий кабардинец, скучая вдали от родины по детям и жене. На одном духе, не покидавшем его, держались части лица и тела: глаза уменьшились и глубоко впали в глазницы, нос и уши пребывали в дисгармонии к истощённому лицу. Вещи, бывшие когда-то впору, висели на нём, как на вешалке, будто его одели впопыхах разные люди.
Анзор был рад меня видеть. А я был рад тому, что могу проведать земляка и поддержать морально.
Мы присели на скамейку напротив входа в хирургический корпус – белое двухэтажное здание, окруженное лесом, на фасаде которого написано: «Институт туберкулёза».
Закралось сомнение – на нашем институте табличку быстро не прочтёшь, навскидку я помню, что там написано: «Медицинская академия имени И.М.Сеченова, институт фтизиопульмонологии, отделение торакальной хирургии». А тут «Институт туберкулёза», ни больше ни меньше, коротко и ясно. А то, что туберкулёз бывает не только лёгочным, а практически всех слизистых оболочек. Здесь, наверное, лечат от всего.
Заведение заметно выигрывает расположением в парковой, почти лесной зоне, и хорошими бытовыми условиями. Я не заходил внутрь, но рассказывали, что палаты под евроремонт, как в народе говорят; двухместные с кондиционером, холодильником и кнопкой вызова медсестры, ну и тому подобное. Золотое правило мошенника – отличные декорации. Неискушённые больные ведутся на этот институт туберкулёза.
– Тебя не готовили к операции? – спросил я у Анзора.
– Анализы взяли и на стол положили, – ответил он так, будто не знает, почему машина сломалась. – Сказали: «Что готовить? Откроем… посмотрим». Открыли, оказалось лёгкое полностью удалять надо.
– А почему ты не поправляешься? У нас много кому лёгкое удалили, они внешне почти не меняются.
– Кушать не могу. Сразу после операции диабет нашли. На одном кефире выходил. Потом оказалось – ошибка какая-то… А желудок уже не принимает.
Я смотрел на Анзора, и становилось страшно – какие разные подходы к лёгочной хирургии. Хорошо, что я сюда не попал.
– Деньги дают у вас там? – спросил Анзор.
– Про деньги никто не заикается, по квоте делают. Если сам захочешь отблагодарить – пожалуйста. Человеческие отношения.
– Здесь не так, – засмеялся Анзор, становясь ещё страшнее. – Помимо квоты деньги нужны. Открыто говорят, квоту откладывают в сторону и называют сумму.
– Ты сколько заплатил?
– Семьдесят штук.
– Ничего себе! Семьдесят тысяч, чтоб тебя так покалечили?! Наебаловка какая-то!
– Ещё квоту требуют, – добил Анзор. – Надо вторую операцию сделать – торакопластику. Полость, где лёгкого нет, поджать. А-то сердце туда смещается, болеть стало.
– Свои же косяки исправлять вторая квота нужна, – заключил я. – На Достоевского не так. Там готовят. Потом на консилиуме решают – какую операцию делать, и делают за раз. Резекцию – значит резекцию, торакопластику – значит торакопластику. Сначала одно, а потом, на этом же лёгком другое, там не делают. Два наркоза, два раза резать… Тупняк какой-то.
Вернулся я с Яузы в полной убеждённости правоты моих врачей и с чувством благодарности судьбе и дяде за то, что определил меня сюда.
Проходя по коридору, я поздоровался с молодой медсестрой Таней. Она сидела на посту и что-то писала в журнале. Таня не сдержалась, чтобы весело не спросить:
– Где гулял?!
– На Яузу ездил.
– Да?!.. И как там? – бросила она писанину. – Хумай же туда перевёлся. Видел его там?
– Да, видел. Он привет передавал.
– Да?! Спасибо! – обрадовалась Таня. – И как он там?
– Ему нравится – евроремонт, холодильник, кондиционер.
– Ну да, ну да… – погрустнела она.
– А мне здесь больше нравится.
Таня подняла глаза и улыбнулась.
– Лучше пусть мне внутри сделают евроремонт, – взял я аккорд на грудной клетке, как на гармошке. – Чем снаружи мило, внутри сгнило – фасад хороший, а людей кромсают… не дай бог.
– Да. Правда. Я слышала, – ухмыльнулась Таня. – Там медсёстры на своих машинах ездят, не как мы – на электричках.
Короче говоря, основательно и методично я готовился к операции. Таблетки принимал по расписанию, добросовестно проходил процедуры, одним словом, режим не нарушал. Наоборот, всё подгонял, чтобы сопутствовало лечению и выздоровлению.
Например, когда приходила Ира, если её выходной совпадал с днём посещений; и моих сопалатников не было, то Паша закрывал нас на замок снаружи.
В «Дубках» двери палаты закрывались изнутри на замок или щеколду. Здесь же палаты запирались снаружи на подвесные замочки, и было видно, что больных в палате нет и незачем тревожить дверь.
Паша дожидался звонка и отпирал нас. Не стану долго останавливаться на том, как положительно влияют на здоровье хорошие эмоции, тем более такие, какие может дать женщина. Ира дополняла подготовку к операции так, что пропадала тревога и улучшался аппетит.
Ближе к вечеру мы выходили в Екатерининский парк, кормили уток. Иногда Паша составлял нам компанию.
Как-то раз мы сидели с Ирой на лавочке на краю парка. Летний вечер притаился в кронах деревьев и купался в мерцающем солнечном свете. Муаровым папоротником зацвёл пруд, дышал таинственной прохладой, отражал лиловое небо, золотил тихую рябь.
Нарушил идиллию звонок мобильника. Это был Паша, разыскивал нас. Я огляделся, чтобы получше сориентироваться. И только тогда обратил внимание, как бы вынырнул из воды, что на соседних лавочках сидят азиаты. Коварство мимики азиатского лица, когда не знаешь, улыбаются они или злятся. Я представил нас с Ирой туристами, отдыхающими в парке где-то в Японии. Вокруг одни японцы, только почему-то говорят на тюркском наречии?
Я перевёл взгляд на освещённое закатным солнцем лицо Иры. Она, слегка прищурившись, наслаждалась – ловила вечерние лучи носиком. Только сейчас я заметил под левой бровью небольшой шрам, как от глубокого рассечения.
– Что это? – спросил я и поднёс руку.
Ира уклонила голову, не давая дотронуться.
– Шрам, – ответила она неохотно. – От банки сгущёнки.
– Как от банки сгущёнки? – не понял я, хихикнув.
– Когда я сидела в Новом Осколе, подралась там с одной дурой. Она схватила банку сгущёнки и ударила меня, – Ира осторожно потрогала, будто свежую ссадину, бровь.
– А ты что?
– О-о, я ей такую трёпку устроила!.. Нас обеих в изолятор посадили.
– В одну камеру?
– В разные, – Ира посмотрела на меня, как на сумасшедшего.
Бывает, сажают непримиримых врагов в одну камеру и вешают карантин, ни зайти – ни выйти. Враги либо помирятся, либо одного из них вперёд ногами вынесут. Ментам на радость: и служба идёт, и борьба с преступностью.
– За что вы подрались? – спросил я.
– Она у меня сигареты без спроса взяла.
– И за это надо было драться?
– А что она… без спроса взяла и ещё наглеет, – уверенно сказала Ира, даже теперь не сомневаясь в своей правоте.
– А кто была эта девчонка?
– Балкарка.
– Что?! – удивился я. – Балкарка?!
– Да, – не понимая моё удивление, ответила Ира.
– То есть вы, землячки, сидящие на чужбине, подрались из-за сигарет?
– Да! – раздражённо, почти выходя из себя, рявкнула Ира. – А что она без спроса берёт и наглеет!
Я понял, что лучше поменять тему разговора. У женщин понятий нет, одни инстинкты. Их сдерживает только та сила, какую они сами выбрали для этого, которой готовы подчиняться. Любой другой – рядом не стой.
Пришёл Паша, удивлённо посмотрел на нашу компанию и молча присел на край лавочки. Он был в настроении лирической задумчивости, и казалось – мыслями блуждает далеко. Мы посидели немного в обществе японцев и пошли к пруду кормить уток.
Утки, если голодные, слетаются и сплываются со всего пруда. Подходят даже те, кто щипал травку, настойчиво просят, удивляясь, машут крыльями, что ты кидаешь хлеб куда-то, когда они стоят рядом. Если сытые, то подплывает лишь малая часть уток. Остальные проплывают мимо, покрякивая навигацию, посвистывающим птенцам. Либо сидят на островке, чистят перышки, или спят. Тогда практически весь хлеб подбирают воробьи, голуби и вороны, которые тучей слетаются на этот пир. Правда, утки редко отказываются от хлеба, хлеб они любят, причём любой – белый, чёрный.
Кряквы и селезни не подплывают близко – боятся, им надо подальше кидать. Они резвятся, бегают по воде друг от друга с крохой хлеба в клюве. Другое дело огарь или красная утка, те подплывают под самые ноги человека, занимают первые ряды. Кто посмелее, выходят на берег и просят почти из рук, гоняя воробьёв и голубей, да и пощипывая иной раз собрата, чтоб не мешал.
Вороны, как банда заговорщиков, держатся дальше всех. О чём-то договариваются, подбадривают одного, который выбегает, вероломно отгоняя голубей, и хватает кусок хлеба. Смотришь на них и думаешь: «Глупые, подходи поближе, я вас всех кормлю. Что крадетесь, как воры? Подходи смелее!» Но ворона не доверяет человеку.
После прогулки я провожаю Иру до метро. Она уезжает до следующего выходного. Я целую её, она спускается в подземку, постоянно оборачиваясь, и машет рукой, чтобы я не стоял, а уходил.
Наши отношения вписывались даже в условия торакальной хирургии. Выходные дни Ира сочетала с приёмными днями в больнице, и мы проводили время, не давая повода к замечаниям. В рабочие дни мы созванивались и перебрасывались смс-ками, которые носили больше будничный характер. Когда же Ира бывала у меня, после наших встреч, писала лирические, как целые любовные письма, смс-ки.
Спокойной ночи тебе моя сифошка! Я тебя очень сильно люблю! И я очень рада, что ты у меня есть. Я сейчас даже представить не могу, чтобы со мной было, если бы не ты? Я не могу и не хочу жить без тебя. Я все сделаю ради того, чтоб ты был со мной всегда и везде. Я тебе никогда не дам повода, чтоб ты на меня рассердился, или разочаровался во мне. У нас все будет хорошо, нам все будут завидовать и говорить – какая мы красивая пара и очень крепкая и преданная любовь друг к другу. Даст Аллах, завтра я опять услышу свой любимый – твой голос. И после этого я буду радоваться, что я живу и дышу! Спи сладко и ни о чем не думай, все будет так, как угодно Аллаху. Я тебя люблю и очень нуждаюсь в тебе. Я просто скучаю очень сильно по тебе. Ладно, целую тебя в твои сладкие, сладкие губки, крепко, крепко. Твоя сифошка.
Где-то в таком режиме я готовился к операции.
Через три недели реабилитации в больнице Паша снова поехал в санаторий на Волгу. За это время мы с ним успели посетить музей Вооруженных Сил, Третьяковскую галерею и зоопарк.
В Третьяковке, кроме всего прочего, меня поразили работы Верещагина и мраморный Иван Грозный. А Пашу картины «Медведи» Шишкина и «Три богатыря» Васнецова, на фоне которых, несмотря на запрет, он пожелал сфотографироваться.