8
Солнечный свет наполнял палату через раскрытые шторы. В кресле сидела девушка Катя, а я, согнувшись как-то неловко на кровати, рисовал её портрет. Сопалатников не было, где-то гуляли. Лишь один, укрывшись покрывалом, лежал в дальнем углу, как фараон в саркофаге – от носков до головы покрывало натягивалось в струнку.
Было что-то около полудня, когда зазвонил мобильник, и на панели высветилось «Иринка».
– Привет, сифошка! – послышалось в трубке с придыханием. В первый раз за это время она не плакала, а была как будто весела. – Как поживаешь? Что делаешь? Что нового? – засыпала вопросами.
– Всё по-прежнему, лечусь, – ответил я, не отрываясь от рисунка. – У тебя как дела?
– У меня всё хорошо! Я на четырнадцатое билет взяла.
– Какой ещё билет?
– На поезд… к тебе приеду.
– На четырнадцатое апреля?
– Нет, на мая! – раздражённо бросила она. – На апреля конечно! Шестнадцатого буду в Москве, у тебя. Ты рад?
– Да, очень, – ответил я, зажимая мобильник между ухом и плечом. Я был увлечён рисованием и не хотел отвлекаться и затягивать разговор.
– Ладно, пока. У меня сейчас деньги кончаться, – тон поменялся на прощальный. – Я тебя люблю, целую.
Я продолжил чёркать карандашами по листу, пытаясь максимально использовать вдохновение.
– Какое сегодня число? – спросил я у натурщицы.
– Седьмое, – равнодушно ответила Катя, пытаясь пребывать в образе Нефертити.
«Ещё неделя… – подумал я. – Туда ближе, позвоню Ире, поговорю подробно».
Во-первых, я не хотел говорить при посторонних ушах. Во-вторых, для такого разговора нужно время. Как она приедет, если дала согласие соседу, Азамату? И потом, где она тут будет жить? Как она будет жить? Эти вопросы становились сами собой.
Но разрешения этих вопросов не потребовалось, на их место стали другие вопросы.
Ближе к четырнадцатому апреля я начал набирать Ире, но мобильник был отключён. Я набирал несколько раз в течение дня, но голос автоответчика отвечал одно и то же: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находиться вне зоны действия». Шли дни, но ничего не менялось. Было уже четырнадцатое апреля, но абонент был недоступен. Я начал волноваться, переживать. Что могло случиться? Почему она выключила мобильник?
Проснувшись утром, я набирал и меня постигало разочарование. Набирал в обед и снова разочарование. Набирал вечером, даже вечером по несколько раз, не доверяя уже себе, и опять то же самое – абонент недоступен. Что я только не передумал, взвесил тысячу раз все за и против. И пришёл к тому, что этот звонок был звонком отчаяния, звонком последней надежды.
Ира чувствовала, что теряет меня, что Азамат всё реальней, настойчивей, неизбежней, и чтобы не дрогнуть, чтобы подкрепить себя, отогнать сомнения, купила билет и сообщила мне дату. Как бы сжигая за собой мосты, кинулась в бездну, это был её Рубикон. Но что-то произошло, помешало… Может быть, она делала это заранее зная, что не выстоит перед обстоятельствами, чтобы оправдаться, что сделала по-женски всё возможное? Может быть, Азамат украл её? Хотя нет, бред. Воруют только девственниц. Какой толк воровать разведённую, бывшую замужем много лет?
Я вспомнил, что как-то, когда меня ещё не перевели в терапию, звонила Ира и спрашивала совет – как ей поступить. Азамата посылают по работе в Пятигорск на закупки, и он просит, чтобы она помогла, поехала с ним. Я посоветовал поехать, а за одно и самой развеяться. Сколько можно тосковать и плакать?
На следующий день, вечером, Ира позвонила и поблагодарила. Говорила она, как человек довольный своим поступком, как сделавший доброе дело и гордящийся этим в хорошем смысле.
– Ты знаешь, – сказала она. – Азамат сказал мне спасибо. Просто спасибо, что поехала, составила компанию, за этот день. Я сказала, что это ты посоветовал. И он сказал, что хотел бы с тобой познакомиться.
В чём-то я и сам подстелил им… Но дело не в этом. Если так, я только этому рад. Меня бесило, выводило из себя неведение. Почему нельзя сказать, как оно есть, назвать вещи своими именами? Ведь я всегда был с ней откровенен и её учил не врать. Сколько раз твердил, что как бы там не было, пойму её.
Но, видимо, не всё так просто. Видно, с начала наших отношений там крылся какой-то обман. Почему, например, если она меня так любит, ни разу не пригласила к себе в гости? Я, не имеющий своего угла, и то нашёл возможность пригласить её. А она, живя в своей квартире в Тереке, ни разу не позвала меня? Либо про квартиру вранье, либо всё вообще вранье. Патрикеевна, одним словом, хитрая лгунья.
Передо мной предстал образ её огромных плачущих глаз – она заколдовала меня, ведьма. В последнее время этот образ не покидал меня. Я выходил на прогулку за терапевтический корпус и, гуляя среди клёнов и берез, плакал. Она научила меня плакать. Я, прошедший огонь и воду, ни разу не пустивший слезу, ни показавший слабость, тосковал, как последний романтик. Слёзы текли помимо моей воли. Ещё усугубляли состояние таблетки, которые я принимал сейчас в большом количестве. Я больше стал любить уединение и придавался размышлениям.
Мобильник её всё так же молчал. В голову лезли разные мысли.
Люди сближаются, становятся одним целым. Между ними устанавливается тонкая, глубокая связь. Когда она рвётся, люди становятся чужие друг другу, даже более чем чужие, потому что любое воспоминание вызывает боль. И человека, с которым был одним целым в природе, не хочешь знать, видеть. Во всяком случае, последним после всех людей.
Потом, со временем, приходит прощение. Ты понимаешь, что сам к этому вёл. Только такой выход из этой ситуации любви был самый оправданный, самый правильный, самый красивый. Эта любовь прервалась так же неожиданно, внезапно, как и вспыхнула. С той, которую не ждал, не её предрекал себе в любимые. Пошёл на свет её глаз. Узрел в глазах свет незнакомый, таинственный… Свет желания жить, любить и дарить любовь. Даже не столь важно почему… важно любить, задыхаться без любимого, наполняться смыслом от присутствия этого человека.
И обрыв сразу, не подготовившись, вчера и сегодня две эпохи. Если бы знал, что этот разговор последний, отнесся бы не так, подготовился бы, ценил бы каждый миг последнего разговора, попрощался бы или простился.
Ведь я душу вложил в неё. Сам подарил частичку своего сердца, сказал – она твоя и всегда будет твоя. Могла взять и понести куда хочет. Не красть эту частичку, убегать и прятаться, стыдившись своего поступка.
Но она не умеет по-другому. Выходит, и я потратился, но не смог научить. Меня любила всем сердцем, всей душой, всем организмом, и от меня же побежала, как от врага, даже не махнув платочком.
Было почти два месяца её молчания. Образ Иры не покидал меня. Я постоянно тосковал, грустил и придавался воспоминаниям. И чтобы разрубить этот узел, забыть, переключиться, я решил удалить её номер из памяти мобильника. Потому что стал как душевнобольной, как наркоман. Стоило остаться одному, я набирал её номер в надежде, что услышу любимый голос. Но вместо этого раз за разом получал ответ – абонент недоступен.
И вот я решился. Гуляя среди зелени, последний раз набрал злополучный номер и, убедившись в неизменности ответа, нажал на клавишу «функции». Вмиг ноги ослабли, я присел на корточки, чтобы не упасть. Нажал на «удалить». Мобильник спросил: «Удалить?» Я нажал на подтверждение и номер безвозвратно удалился. Залило глаза. На экран мобильника капнула слеза. Сдавило грудь изнутри. Притупился слух. Душа стала рваться наружу. Захлебнулось дыхание. У меня была почти истерика. Нос учащённо рывками вдыхал воздух. Ух-х… Тоска зелёная…
Слеза высыхает на щеке. Слух перенастраивается. Приходит обновленное сознание. Я выплакал всё связанное с ней, что вышло через сопение, и утёр нос. Слабость душевная и тоска – искушение шайтана – пошла прочь!..
В эту пору вдруг вернулся Паша. Он позвонил со своего московского номера и попросил спуститься во двор больницы. Я вышел и застал его с нашим знакомым Хумаем. Они топтались возле терапевтического корпуса. Паша выглядел несколько подавлено, как студент, проваливший серьёзный экзамен.
– Какими судьбами?! – радостно приветствовал я Пашу. – Зачем вернулся?
Он выдавил из себя подобие улыбки. – Полость открылась, надо по новой ложиться.
– Как открылась, почему? – я разглядел его повнимательней.
– Недомогание почувствовал. Сделал снимок – подтвердилось. Сразу выехал.
Внешне трудно было заметить какие-либо перемены, лишь рассеянный взгляд и непривычный блеск глаз выдавали нездоровое состояние.
– Переборщил с девочками, – шёпотом сказал Паша. – Там столько девочек… Потом ещё на турник полез.
– Да, не рассчитал ты нагрузку, – согласился я и покачал головой. – Надо было контролировать… нельзя так сразу. Женщина много сил отнимает. Неокрепший организм надорвался. Где тонко – там и рвётся. Вот полость и зашевелилась.
– Да, да, братан, я и сам почувствовал. Это из-за девочек, перетрахался, точно. Просто, чем там ещё заниматься? Хоть кормят хорошо, я на шашлыки ходил. Водил самых лучших девчонок. Знаешь, какой кайф?! Весенний прибрежный лес на Волге. Костёр, шашлык, вино… и куча девчонок! Откуда только нет: Ярославль, Тула, Саратов, Нижний Новгород, короче отовсюду. Как там удержишься? Сам понимаешь…
– Понимаю. Теперь что?
– Надо оперироваться, удалить каверну. Тамерлан и тогда говорил, что такие полости редко затягиваются окончательно. Так что лучше всё-таки удалить и не мучаться.
– А тут вы что крутитесь? – спросил я и посмотрел на Хумая.
Он, видимо, уже прослушал эту историю и присутствовал при Паше, как моральная поддержка.
А вообще, Хумай был преинтересный персонаж. Он лежал здесь больше двух лет. Перенёс три операции и, надо полагать, ждал четвёртую. Поэтому не расставался с белой операционной рубашкой и носил её постоянно. Только никто за него не брался (не хотели принимать участие в заведомо обречённом деле), и он подумывал о переводе в другую больницу.
Хумай ходил с окошком в правом боку, через которое сочился гной и сукровица. Ругал медсестёр за несвоевременную перевязку, которая была фактическим препятствием между лёгким и внешним миром. Периодически бок белоснежной рубашки пропечатывался зелёнкой – след перевязки. Хумай жаловался, что в туалете, сидя по большому, не может нормально тужиться, так как через окошко можно ждать неприятностей. Это было последствие неудачных операций. Он попал под молодого хирурга и пресловутый человеческий фактор, и являл живой пример того, что и здесь, в институте фтизиопульмонологии, бывают ляпы.
Хумай мечтал поправиться и набрать вес, прибегал даже к анаболическим средствам, при этом курил и не мог избавиться от пагубной привычки. Когда парни обсуждали девок, Хумай, отдавая дань дагестанскому темпераменту, громко причитал: «Тёльки, тёльки, тёльки!» – начинал смеяться, и шайтан метался в его глазах.
– Я тут главврача жду, – объяснил Паша. – Надо квоту предоставить, чтоб меня положили. От нас должны успеть выслать факс – подтверждение. Тогда оформят и положат прямо сегодня, а квота придёт позже через Минздрав.
– Ладно тогда. Пока я вам не нужен, пойду в столовую на обед. Позже увидимся.
– Ты в столовую ходишь? – бросил провокационно Хумай. – Тебя, что, там не кормят?
– Первое время кормили, теперь перестали. Поняли, что с меня понта нет. Ты где будешь? – спросил я у Паши.
– У Хумая пока посижу.
Вечером я нашёл Пашу в хирургии, в палате у Хумая.
– Ну что, как дела? – поинтересовался я. – Положили тебя?
– Да, положили. Здесь и буду лежать, – попрыгал Паша на кровати у окна. – У тебя-то что? Какие новости? Девушку не завёл? Хумай говорит, то с одной гуляешь, то с другой.
– Да… Гуляю порожняком.
– Почему? – удивился Паша. – В терапии много молодых девочек.
– Там дамы бальзаковского возраста, либо молодые. Моего возраста нет.
– А какие тебе нужны?
– Старше двадцати пяти.
– Не понимаю, чем тебе молоденькие не нравятся?
– Мне-то нравятся, я им не нравлюсь. Смотрят на меня, как на дядю какого-то. Они меня не понимают, я их… Вернее, я-то их понимаю и поэтому понять не могу.
До двадцати пяти все ждут принца на белом коне. Ближе к сроку нервы сдают, а принца всё нет. Вот и начинают болеть, чахнуть. Потом согласны и на мужичка. Говорить не о чем, пусто. Ни глубины, ни широты, никакого опыта не представляют. А если что-то и есть, не докопаешься. Не пустят к себе ни за что. В глухой защите, в глубокой обороне.
– Ну ты капнул, братан. Глубоко. И зло как-то… – похихикал Паша. – А Анька что?
– Анька в тебя влюблена. Стоит о тебе заговорить, у неё сразу глаза загораются. «Паша юмор! Паша фейерверк!» – попытался я спародировать её восхищение Пашей.
Паша посмеялся над пародией. Подался поближе и тихо стал рассказывать:
– Ты не знаешь эту Аньку… это до тебя было. Ваху же помнишь? Где они снюхались, не знаю? Но знаю, что закрывались они в душевой и пёр он там Аньку. Она потом хотела у него деньги вытрясти на гинеколога. Ваха её послал: «Это, мол, не мои проблемы». Его земляки рассказывали с его слов. Он молчал, стеснялся. Как получилось – не пойму? Только презерватив у неё там остался. Порвался или как?.. Вот она и бегала к гинекологу подстраховаться. Прикинь, дура. Думаешь, я не вижу, как она на меня смотрит? Приходила вечно под разными предлогами. Только она мне не нравится. Что-то в ней от птицы есть от этой… – показал Паша рукой с изящно согнутой ладонью.
– От страуса?
– Точно, от страуса. Брезгую я что-то, – скривил он рожу.
– Ты не представляешь, как меня сейчас убил! Просто зарезал без ножа! – сказал я весело.
Всё рассказанное Пашей было похоже на правду. Я припомнил, как Анька говорила, что ей нравится этот Ваха. Она находила его привлекательным.
– Ваха заходил к нам в палату, – рассказывала она. – У нас лежала его землячка. Он плохо говорит по-русски и не может шутить. Но столько юмора у него в мимике, жестах.
А на мой взгляд Ваха представлял из себя простого гоблина, каких у нас уйма. Я общался с ним накоротке. Личность, не обременённая интеллектом и не подозревающая о необходимости умственного развития. Если в нём что-то и было, всё пошло на внешнюю форму. На улице у нас таких называют «бык рогатый».
Стало стыдно, что я потратил столько времени на Аньку. Ещё раз убедился, что не надо увлекаться и ухаживать за женщинами. Природа такая, что выбор всегда остается за ними. Если женщина тебя не принимает где-то в сердце, то ты хоть расшибись, а люб не будешь. А если глянулся, то будь хоть животным, а сердцу мил.
И вообще, я не хотел касаться этого нюанса, но как передать те чувства, которые испытал в связи с этим. Конечно, можно что-нибудь напридумывать, но, по-моему, лучше, чем бывает в жизни, не придумаешь. Поэтому было противно, но по-другому не передать.
9
В середине июня, гуляя по территории института, я заметил, что у большой лужи сидят селезень и кряква. Около месяца я наблюдал за ними и всё удивлялся, почему они не летят в парк, на пруд, ведь это совсем близко? Там много их сородичей. Но, может быть, этого они и не хотят. Там надо выживать, выдерживать жёсткую конкуренцию. А тут живут парой по соседству с голубями и воронами, и счастливы. Наслаждаются тишиной, спокойствием. Сидят рядышком, ходят гуськом, поласкают клювики в луже. А может быть, один из них болен и решил уединиться, пережить хворь, а второй, как верный друг или подруга, поддерживает в трудную минуту и разделяет отречение от благ пруда. Или они инакомыслящие, изгои, и нашли свой островок существования.
Мои размышления прервал звонок мобильника. Я ответил и услышал голос Иры. Сразу не поверил и смысл слов доходил с опозданием. Но Ира говорила со мной так же реально, как пропадала всё это время.
– Ты можешь обижаться на меня. Это твоё право, – уверенно, без малейшего смущения проговорила она. – Я не хочу оправдываться. Приеду и всё объясню. Я взяла билет на поезд. Двадцатого буду в Москве. Устроюсь на квартире и сразу к тебе. Ты на какой станции находишься?
– На Новослободской, – машинально произнёс я.
– На Новослободской, – повторила она. – Хорошо… Поезд приходит утром на Казанский вокзал, на Комсомольской площади… это в нескольких остановках метро, совсем рядом.
– Или на Менделеевской, – добавил я, как во сне.
– Что тебе привезти?.. Ладно, сама посмотрю что-нибудь. До встречи, сифошка, я тебя люблю и очень соскучилась. Пока.
Я был контужен её внезапным, бесцеремонным появлением, как разорвавшимся рядом противопехотным снарядом. Не стал ничего выговаривать, просто сложил руки, ноги и покорно поплыл по течению. Проявления обиды, говорило бы о привязанности, я не мог дать ей такой козырь. Послать её… порвать окончательно не смог бы по вопросам убеждений, я в принципе не отталкивал никогда людей, тем более женщин. К тому же, считал выезд в Москву полезным для неё. У себя в Тереке она ничем не занимается по причине тотальной безработицы, только грызет семечки, пьёт пиво и участвует в распространении слухов и интриг, одним словом, медленно, но верно деградирует. А в Москве, при желании, может реализоваться даже такая Патрикеевна, как она.
В субботу я затеял уборку палаты. Я всегда убирался на выходные, мыл полы, протирал пыль. Тяжелобольных у нас не было и мои сопалатники разъезжались по домам. Они лежали, как в гостях, дожидаясь пятницы. Я же находился здесь постоянно, невзирая на выходные и праздники, и не мог равнодушно смотреть на бардак – следствие проживание шести человек.
Под конец недели клубы пыли собирались под креслами и кроватями, и стоило махнуть веником, как они оживали и уползали в самые дальние углы. Веник жил в соседнем тамбуре, в таком же, как у нас, только через женскую палату. В нашем тамбуре жила швабра и тряпка, и когда веник приходил в гости, они радовались и стояли рядышком, облокотившись о стену. Веник мог пройти по полу два рейда и за спиной обнаружить большой клок мусора, как партизан, неизвестно откуда свалившийся. Чёрные блямбы раздавленных жвачек, припечатанные к полу, как сургучовые печати, собиравшие на себя грязь, вообще не поддавались венику. Они не поддавались даже швабре и тряпке, и тогда на помощь приходил хозяйственный нож. Он ожесточённо и беспощадно отскабливал блямбы от пола, и то, что осталось, затирала тряпка.
Затем веник прощался с совком, который был, по-моему, иммигрантом из сестринского кабинета, махал полой швабре и тряпке, и возвращался в свой тамбур. Швабра и тряпка клались на прежнее место, под раковину, и засыпали до следующих выходных. Стулья и кресла расставлялись по местам, и палата благодарно улыбалась.
В хирургии в палатах полы мыли, там уборщица была положена по штату. Тут же убирали только коридор, а чистота в палатах была предоставлена самосознанию квартирантов, которые, как известно, в нём ограниченны и отлынивают от работы при любом удобном случае. Проще, да и нервы целее будут, самому, когда никого нет, навести порядок в доме. Мухаммед говорил: «Мой дом там, где пристал мой верблюд». По этому принципу, мой дом был там, где пристал я сам. Сейчас я пристал в шестиместной палате второй терапии института фтизиопульмонологии и здесь находился мой дом, в котором предстояло принимать гостей, а конкретно, гостью.
Ира позвонила примерно в районе обеда, она была уже на Новослободской улице и спрашивала, как пройти к больнице. Я объяснил куда идти, как мог, сориентировал на местности.
Через полчаса она снова позвонила и сказала, что сидит на лавочке у главного входа в терапевтический корпус. Я спустился, прошёл через турникет вахты и вышел во двор. Молодая июньская зелень перешептывалась с лёгким ветром, игравшим на огромной арфе солнечных лучей. Проезжающий трамвай позванивал… и от этой музыки становилось тепло и уютно, как на картине «Московский дворик».
Увидев меня, Ира встала и пошла навстречу. Состоялась встреча двух любящих и разлученных сердец, с поцелуями и объятиями, но как-то сдержано и суховато с моей стороны. Она целовала меня и целовала, при этом приговаривая: «Ух-ух-ух, уф-уф-уф!» Я взял её под руку, подвёл к лавочке, мы присели.
Было как-то удивительно и смешно видеть Иру в Москве, что-то необычайно-комичное было в том, что она всё-таки приехала. Я смотрел и не мог наглядеться, не мог поверить, что это она.
Ира была в салатной кофте и в лёгких летних брюках жёлтого цвета. На ногах жёлтые босоножки. На плече белая сумочка, которую она постоянно поправляла. Да, это была она. Никто кроме неё не мог так безвкусно одеваться и нелепо выглядеть. Она смотрела на меня большими красивыми глазами довольно и немного настороженно, как нашкодившая девочка смотрит на строгого отца, не зная, попадёт ей или нет.
– Где же ты пропадала? – не смог я удержаться. – Я подумал, ты замуж вышла.
– Да, замуж вышла… – усмехнулась Ира. – Я в больнице лежала.
– Почему? – удивился я.
Такого ответа я не ожидал, честно говоря. Ведь она больше года из больниц не вылизала. Сколько ж можно?
– Отравление, острый приступ панкреатита, – показала она в район солнечного сплетения. – Мне живот промывали от желчи, капали, уколы делали.
– А чем ты отравилась? Знаешь же, что у тебя всё брюхо резанное, должна понимать, быть аккуратней… что ты могла съесть?
– Я алкоголем отравилась, – сказала Ира потупившись.
– Ты что, опять бухала?.. Да? Что молчишь?
– Я отъезд отмечала, что еду к тебе. Потом мама билет порвала. И я в больницу попала, полтора месяца там пролежала.
– А позвонить не судьба? Что я только не передумал.
– Мне было стыдно, – виновато проговорила она. – Я не хотела позориться, тебе звонить.
– Ты бы раньше об этом думала, перед тем как бухать.
– Я же не знала, что так получиться. Мне было так плохо без тебя. Я не знала, что с собой поделать? Ты уехал, и настала такая таска, такая пустота… Я чуть с ума не сошла. Не могла к тебе приехать. Не было возможности, денег, поэтому и пила с горя.
– Значит, на выпивку деньги находила?
– Да какие там деньги? Пила дешёвую палёнку по двадцать рублей.
– Поэтому и отравилась, – ответил я за неё. – Ну нельзя же так. Надо быть сильной. Слезами горю не поможешь. Если б хотела приехать, искала бы варианты, возможности, а не бухала бы, как последняя алкоголичка. И потом, что горевать? Я же не навсегда уехал. Вообще, ты какая-то сумасшедшая, – заключил я, покрутив пальцем у виска. – Всё это время передо мной стояли твои заплаканные глаза.
– Ты не знаешь, что я тогда пережила. Что я чувствовала… – Ира покачала головой своим воспоминаниям. – Я хотела побежать за поездом. Хотела кричать. Сердце разрывалось напополам. Никто б меня не понял в тот момент.
Мы посидели немного во дворе на лавочке, и я повёл Иру в палату. Был день посещений, поэтому нас без лишних вопросов пропустили в отделение, в котором была гробовая тишина. Лишь какой-то парень сидел в дальнем углу на кушетке и тихо разговаривал по мобильнику. Я попросил Иру посидеть, пока закончу уборку.
Пока я наводил последние штрихи марафета, Ира обвела заинтересованным взглядом палату, взяла большую тетрадь с тумбочки, раскрыла и принялась читать. Я успел прибрать стол, заварить чай, когда она прервала чтение и с претензией спросила:
– А кто такая Анька?
При этом схватила мой мобильник и начала просматривать звонки и сообщения. Не найдя ничего подозрительного, откинула мобильник на покрывало рядом с собой.
Я понял, что она прочитала черновик «плебея», и спокойно ответил:
– Да, это одна тут…
– Где она? – встала Ира, чтобы прямо сейчас же отправиться посмотреть на эту Аньку.
– Ты что? – удивился я такой реакции. – Успокойся! Во-первых, эта Анька никто. Во-вторых, она лежит в хирургии, а это вообще в другом корпусе. И потом, что ты так реагируешь? Я просто написал рассказ.
– Да-а, рассказ… ты мне тут изменял, – обиженно, чуть не плача проговорила она. – Испортил всё настроение. Я к нему ехала, а он…
– Не ной опять. Я не клялся тебе в верности. И лучше на себя посмотри. Пропала на два месяца – ни слуха, ни духа. Что ты там всё это время делала – откуда я знаю? Сейчас ты можешь, что угодно рассказывать – в больнице лежала и тому подобное.
– Дурак!
– И потом, кто-то обещал, что не будет ревновать. Говорил: «Пройду и не замечу». Ладно, хватит, – подошёл я к ней, поцеловал и потянул за руки. – Садись пить чай.
Только в этот момент почувствовал, как от неё неприятно пахнет поездом.
– Ты прямо с вокзала сюда приехала?
– Нет, я поехала на квартиру, где буду жить. Это на Петровско-Разумовской. Положила вещи, и сразу приехала к тебе. Кстати, удобно, четыре остановки по этой же ветке без пересадок.
– Да, очень удобно, – согласился я. – Могла хотя бы принять душ с дороги.
– Мне было не до этого, – её лицо скривила гримаса нетерпения.
– И как там, на квартире?
– Нормально. Трёхкомнатная квартира, мебель, стиральная машина, микроволновка, всё есть. Нас там шесть девчонок, по две на комнату. Все здесь работают. Это мне сестра помогла, перед отъездом телефон в Москве дала, одна из девочек её подруга. Пока поживу там, работу найду, потом видно будет.
– И сколько это удовольствие стоит?
– По пять тысяч с носа. Тридцать квартплата и две тысячи коммунальные.
– Для начала неплохо, – сказал я. – Только ты настройся, первое время будет тяжело. Не всё сразу… Но если ты способна преодолеть трудности, то в Москве можно деньги заработать, реализовать себя. Плохо, – призадумался я, – что у тебя никакого образования нет. Кем будешь работать?
– Устроюсь в «Азбуку вкуса» продавцом, или… Какая разница? Я из-за тебя приехала, мне главное с тобой быть. Остальное неважно.
Мы провели время в палате до вечера. Я пошёл провожать гостью до метро. Показал кратчайший путь до станции Менделеевская и долго не мог заставить спуститься в подземку.
– Позвони или напиши, когда доедешь, – сказал я, и проследил, как она спускалась по ступенькам, постоянно оборачиваясь, пока мельканье жёлтых брюк не поглотила толпа.
Вспомнились наши расставания в Нальчике. Всё повторялось – я, она… Только масштаб был другой: огромный мегаполис, величие зданий, лавина людей, поток машин, и среди всего этого её глаза, глядящие с надеждой, ищущие только меня, живущие для меня.
Я вернулся в растроганных чувствах. Прибрался после нас в палате и попытался удалить следы пребывания женщины.
Много позже я обнаружил в своей рабочей тетради, на последней странице надпись чёрным маркером.
«Тенгиз, я тебя очень сильно люблю и не могу без тебя жить. Я тебя убью, если ты мне изменишь или бросишь меня. Надеюсь, ты меня понял раз и навсегда. Я тебя никому не отдам, ты только мой. Я просто не смогу без тебя жить. Но ты мне делаешь иногда очень больно, потому что ругаешь меня, не ругай меня, пожалуйста, никогда.
От Ирины. 15ч.57м. 20.06.2009г».
Через час она позвонила и сказала, что удачно добралась до квартиры, чтоб я не волновался. Что завтра с утра пойдёт искать работу и потом позвонит. И ещё, что забыла у меня на тумбочке серёжки.
Уже поздним вечером она прислала сообщение:
«Честное слово я тебя больше не буду ревновать. Потому что тебе это не нравится. Даже если я буду ревновать – я этого никогда не покажу».
На экране моего мобильника высветилась новая надпись: «сифошка».