– Пойдём в другой, здесь дорого.
По ходу я спросил:
– Сколько ты в минусе?
– Пятнадцать, – ответил Паша, потом добавил. – Надо было те восемь забирать.
– Да, надо было, – согласился я.
«Туда надо было вообще не заходить, – подумал я. – Пятнадцать тысяч проиграл и говорит: „Пойдём в другой магазин, здесь дорого“. И насколько здесь дороже? На десять, на двадцать рублей? Не пойму я психологии этого человека. Только что пятнадцать тысяч тупо просадил в игровых автоматах, а на двадцать рублей дороже купить продукт не может себе позволить. Тут бережливость какая-то появляется, даже, можно сказать, деловая хозяйственность. Во многих вопросах мы понимаем друг друга, во многом похожи. Только не в этом. Тут я категорически не собираюсь его понимать».
Я начинаю объяснять Паше, что на эти деньги можно было сделать много полезных дел. Попросту можно было их прокутить. Хоть впечатления остались бы. Но не проигрывать какому-то пузатому дяде, который катается на последнем «Мерседесе», имеет кучу недвижимости и деток своих обучает манерам в Англии.
– Да ты, Паша, лох! – сказал я добродушно и засмеялся. – А знаешь, напишу я рассказ.
Он посмотрел на меня внимательно.
– В натуре напишешь?
– Да, напишу. Лох назову.
– Да ладно, Лох?
– Да, Лох. Хороший рассказ получится.
И Паша начинается смеяться…
– Напиши, напиши. Только имя измени, хорошо?
– Хорошо, Паша. Изменю.
И мы весело подходим к больнице.
– Да… Паша, покуролесили мы сегодня!
– Не напоминай лучше. Всё! – махнул он рукой. – Чтоб я ещё раз сел за автомат… Ни за что! А рассказ напиши. Дашь почитать потом? Только имя измени… А знаешь Гурджиева?! – задаёт он внезапный вопрос.
– Какого Гурджиева?
– Ты не знаешь Гурджиева?! – начинает смеяться.
Я подхватываю.
– Ты Эдика Хачатурова знаешь?
– Какого Эдика Хачатурова? – спрашивает Паша.
– А какого Гурджиева? – спрашиваю я.
– Гурджиев друг Сталина.
– А Эдик Хачатуров друг Филатова.
Но Паша не понимает и смотрит на меня удивлённо – в чем же тут подвох?
Мы заходим в корпус в хорошем настроении.
Эпиграфом к этой истории могли бы стать слова из шуточной песенки лисы Алисы и кота Базилио: «Пока на свете будут дураки, обманом жить нам, стало быть, с руки!»
Ну да ладно, продолжим. Паша сделал заключительную компьютерную томограмму, которая показала, что полость затянулась. Он показал снимок, и действительно, на месте каверны остался рубец.
– Не будешь делать операцию? – спросил я.
– Нет. Поеду в санаторий, там продолжу принимать препараты. Глядишь, полость окончательно зарубцуется и уплотниться. Анализы у меня хорошие, чувствую себя нормально. Путёвку дадут и поеду.
– Куда поедешь?
– На Волгу, в Плёс.
– Это где?
– В Ивановской области.
– Там нормально?
– Все хвалят. Поеду, посмотрю.
5
Залимхану назначили день операции, он сообщил новость родственникам и ждал приезда братьев. Залимхан рассказывал, что дома его дожидалась жена и дочки, даже показывал слайды на мобильнике. На свете нет большей нежности, чем та, с которой отец хвастается дочками. Он находился в больнице уже восемь месяцев и заметно тосковал по семье. Но держался молодцом, крепился и молился Аллаху.
– Я тоже думал, что приехал на пару месяцев, – говорил Залимхан, как бы прислушиваясь к себе. – А проторчал тут вон сколько… Но значит, так надо, дело непростое.
– Да, – соглашался я с ним. – Лишь бы результат был. А так, я готов здесь хоть год проторчать. Что тут плохо? Живём чуть ли не в центре Москвы, кормят, охраняют.
У меня самого прояснилась такая картина. Елена Вадимовна пригласила меня в ординаторскую и сказала, что Тамерлан Владимирович посмотрел анализы, КТ, и сказал, что я не готов к операции.
– Как не готов? – удивился я. – Дома меня два раза хотели прооперировать.
– Не готов, не готов, – сказала она. – Сейчас Тамерлан Владимирович подойдёт. Подожди тут.
Подошёл Тамерлан Владимирович, сел в кресло. Это был мужчина под шестьдесят, седой. Чисто выбритый. Как только что от цирюльника – волосок к волоску. Выглядел как настоящий хирург, не придерёшься, кипельно-белый халат, крепкие руки.
– Тамерлан Владимирович, – обратилась к нему Елена Вадимовна. – Пришёл Жохов. Как мы с ним поступим?
– Подай его снимок, – попросил он.
– Я ему сказала, что…
Тамерлан кивком пресёк Елену Вадимовну.
– Ты же делал бронхоскопию? – спросил у меня.
– Да, – утвердительно кивнул я.
– Лена, подайте результат бронхоскопии.
– К операции не готов, – заключил Тамерлан Владимирович. – Вот и бронхолог пишет, – как бы смахивая пыль, тряхнул он заключением. – Бронх поражён – туберкулёз правого бронха. Надо лечить. Переведём тебя в терапию, там подлечишься. Будешь ингаляции делать, – посмотрел он на меня серьёзно. – Я позвоню в терапию, договорюсь. Пока иди.
Я вышел из ординаторской на ослабевших ногах. Ко всем бедам прибавился ещё туберкулёз бронха. Что за напасть?! И надо заметить, что дома мне два раза делали бронхоскопию и про поражённый бронх ничего не говорили. Странно.
В палате я делился проблемой с парнями, когда зашла Елена Вадимовна.
– Тамерлан Владимирович поговорил с терапией. Там, так же как у нас, мест нет. Поэтому будем тебя менять.
– Как менять?
– Как военнопленных, одного сюда, тебя туда, – улыбнулась она. – Там с медикаментами получше, терапия как-никак. Подлечишься, подготовишься и вернешься. Только это не сейчас, как только… мы тебе сообщим. Пока лежи.
– Елена Вадимовна, а бронх – это серьёзно?
– У нас всё серьёзно. Если бронх не вылечить, то при операции лёгкое развалиться. Но ничего страшного здесь нет, бронхи хорошо поддаются лечению. Ты же не куришь?
– Нет.
– Вот, тем более. А при такой большой и старой каверне практически всегда бывают поражены бронхи. Ведь каверна – это живой организм – конгломерат, колония палочек. Они питаются за счёт ткани лёгкого и выделяют продукт распада – то, что ты отхаркиваешь по утрам. И это выводиться через бронх, поэтому-то бронх и поражается.
Я сообщил эту новость дяде. Он меня подбодрил, сказал, что надо настроиться на долгий процесс, и раз врачи говорят, значит, так надо. Впрочем, я и сам так считал, но, когда тебя понимают, на душе спокойней.
Ибрагим навещал меня, привозил продукты. Он помогал забрать документы, отвёз меня в прошлое, в академию, где я учился.
Я просил его об этом ещё год назад и даже высылал доверенность. Но мои документы ему не отдали, потому что была задолжность по библиотеке. Якобы за первый курс, 1992 год, я остался должен шесть книг, которые за семнадцать лет подорожали как египетские фолианты. Ибрагим не имел возможности выложить такие деньги за мою библиотеку и дело остановилось. И теперь, когда я находился в Москве, документы надо было забрать, во что бы то ни стало. Ведь у меня других документов об образовании не было.
Мы с Ибрагимом припарковались у зоологического корпуса Московской ветеринарной академии им. К. И. Скрябина и проследовали в главный корпус. Архивариус сдула пыль с документов, и пообещала выдать по заполнению обходного листа. Из всех пунктов, которые надо было подписать, затруднение вызывала только библиотека. Я решил начать с самого трудного и прямиком направился в кабинет директора библиотеки.
Было приятно ходить по академии. Паркет поскрипывал, как много лет назад, пошедший волнами, он наливался гребнем у деканата зоотехнического факультета и растекался дальше по коридорам. Как я хотел бы вернуться в студенческие годы, посидеть в аудитории. Вновь почувствовать себя молодым, когда прозорливость ума и надежда на будущее сметает перед собой все преграды.
Библиотекарь не предложила никаких новых решений, кроме как оплатить потерянные книги и штраф.
– Директора сейчас нет, на больничном, – сказала безразлично библиотекарь, складывая формуляр. – Но она вам скажет то же самое.
Я зашёл в приёмную ректора. Милая девушка – секретарь, удачное сочетание русско-татарского образа при французской косметике, вежливо сказала:
– Приёмный день у ректора по понедельникам. А вы по какому вопросу?
– По вопросу библиотеки. Восстановления книг…
– Может быть, вы запишетесь? И предварительно позвоните, – написала она телефон приёмной и передала мне, – чтоб попусту не ездить.
Возвращаясь в больницу, я рассуждал вслух. Ибрагим молча вёл машину.
– Почему я не хочу платить библиотеке? Потому что у меня нет денег. Почему у меня нет денег? Потому что я не работаю. Лечусь. Государство само платит мне пенсию. Если бы я имел возможность, то не мелочился бы. Но без диплома, при моём здоровье, я никогда не заработаю. Замкнутый круг какой-то. А разорвать замкнутый круг поможет тот, кто его замкнул – государство, а точнее представитель государства, то есть ректор. Значит, я на правильном пути.
Ибрагим вёз меня по садовому кольцу с большой долей скепсиса, как бы ухмыляясь про себя на мои рассуждения. Он не верил, что я заберу диплом не заплатив.
Свои похождения я рассказал Паше, он тоже выразил сомнения о возможности переиграть систему. Между нами установилось негласное пари, мы с интересом ждали развязки истории с дипломом.
В понедельник краса востока, оправленная русским характером, на предварительный звонок поведала, что ректор, выслушав суть вопроса, сразу переадресовал к проректору по учебной части. И по моей просьбе приятный голосок продиктовал номер телефона приёмной проректора. Уже в приёмной проректора не менее приятный голосок назначил день и час, когда я могу явиться.
В приёмной секретарь попросила подождать. К проректору была очередь из преподавателя кафедры звероводства и заочной студентки лет сорока с усами и в белом халате. Пока я дожидался своей очереди, узнал, что усатая заочница получает уже третье высшее образование.
Секретарша – молодая высокая девушка из Подмосковья зевала от подобных разговоров. Когда телефонный аппарат замолкал ненадолго, она вставала, выходила из-за стола, потягивалась, демонстрируя точёную фигуру, и подходила к окну. Всматривалась в снежную мартовскую даль и словно видела свой бедный посёлок. Нежелание туда возвращаться придавало силы, и она, слегка вздохнув, снова принималась за скучную работу секретаря.
– Проходите, – пригласила она, когда подошла моя очередь.
Я шагнул на ковер большого светлого кабинета. У противоположной стены за столом сидел усатый мужчина в сером пиджаке. Типичный представитель научно-кабинетных работников сельхоз звена.
– Вы из журнала? – спросил он, завидев меня в дверях.
– Нет, – ответил я и подошёл к столу: «Приятно, что меня принимают за журналиста».
Поменяв позу от разочарования, что я не из журнала, а материал давно готов, он официально спросил:
– А по какому вопросу?
– По личному и очень запутанному вопросу, – сказал я. – Ректор направил к вам, сказал, что это в вашей компетенции.
– Я вас слушаю, – сложил он руки, как школьник за партой.
– Понимаете, в чём дело… Я учился здесь двенадцать лет назад. На факультете товароведения. По определённым обстоятельствам не доучился одного семестра. Вынужден был покинуть Москву и был отчислен. Теперь, по случаю, хочу забрать документы. Но мне не отдают по причине, в этом, собственно, и вопрос, задолженности по библиотеке.
– А что там?
Я протянул ему листок с начисленным штрафом.
– Дело в том, что я не имею возможности заплатить. Я инвалид второй группы, нахожусь сейчас на лечении. В Москве по направлению Минздрава, лежу в больнице. По состоянию здоровья нигде не работаю, заработка не имею. Даже если бы я хотел, надо было бы собрать пенсию за несколько месяцев, чтоб с вами расплатиться.
– Но… понимаете ли, книги – это народное достояние.
– Понимаю. Но документы нужны, а заплатить я не могу.
– Это очень непростой вопрос, – призадумался проректор.
– Поэтому я и побеспокоил вас.
– В какой больнице вы лежите? – взял он ручку, готовясь записывать.
– В академии имени Сеченова, в институте фтизиопульмонологии.
– Это где у нас? – записывая на листке, он перевёл взгляд на меня.
– На метро Новослободская.
– Ага, хорошо, – обвёл он записанное. – По какому же заболеванию?
– По фтизиатрии, – сказал я, чтобы не резало слух.
Проректор ветеринарной академии, доцент, должен знать терминологию.
– По фтизиатрии, – повторил он за мной. – Это у нас… – глаза у него закатились под густые брови и судорожно подергались вместе с ресницами, идентифицируя термин.
Я протянул ему справку об инвалидности и пенсионное удостоверение.
Проректор не стал их брать, лишь брезгливо покосился.
– Хорошо, – поднял он трубку. – Наташа, вызовите директора библиотеки, – встал из-за стола и вежливо проговорил. – Подождите в приёмной.
Не прошло и десяти минут, как в приёмную зашла женщина. Я сразу узнал её, хоть и прошло столько лет. Это была мать моей однокурсницы Лосевой Светы. Только тогда она работала в профкоме. Теперь стала директором библиотеки – годы не прошли даром – если долго мучиться, что-нибудь получиться.
Директор библиотеки кивком головы как бы задала секретарше вопрос: «Зачем вызывал?» и, ничего не поняв по безразличному выражению лица, зашла в кабинет. Буквально через три минуты она вышла и разочарованно бросила.
– Пойдёмте.
Директор шла по коридору, чуть подавшись вперёд, будто её мучила боль в пояснице. Она здоровалась со встречными преподавателями, останавливалась и заставляла себя ждать. Наконец мы попали в библиотеку. Как только она села в директорское кресло её понесло.
– Это какую надо иметь совесть, чтобы пойти к начальству?! Совсем уже ни стыда, ни совести нет! Читальный фонд – это достояние народа!
Я почувствовал себя школьником, которого отчитывает классный руководитель. Толстой, Чехов, Салтыков-Щедрин сурово смотрели на меня с огромных портретов.
– Что вы так близко к сердцу принимаете? – посмотрел я на её пальцы, усыпанные кольцами, и шею, обвешанную цепочками, как в ювелирном отделе.
– А как же?! – не унималась она. – Как не стыдно давить на жалость?! Я тоже больная, ну и что? Эти книги, – выпотрошила мой формуляр. – Я буду восстанавливать из своей зарплаты!
– Мне очень жаль, – виновато проговорил я. – Но я же не увёз книги домой. Они остались в общежитии, студенты их вам и сдали.
– Ответственность за книги несёте вы!
Она не могла не выполнить поручение проректора, но и молчать, когда хлеб уходит из-под носа, было выше её сил.
– Не воспринимайте так, – попытался я успокоить её. – Я ж не библиотечный разоритель. Просто обстоятельства так сложились… Я, вот, учился с вашей дочкой, Лосевой Светой, так получилось…
– Да, у меня есть дочка, Светочка, – посмотрела она удивлённо и заёрзала в кресле. – И она училась здесь. Тем более некрасиво… вы учились со Светой, знаете мою… – она осеклась, что-то припомнив.
В ней вдруг произошла перемена. Она быстро проставила подписи на обходном листе, пробила печатью, и как ни в чём небывало выбежала в читальный зал.
Паша рассматривал мой диплом.
– Такой же, как у меня. Ничем не отличается.
– Только небольшая приписка… – сказал я.
– Да это ерунда! – громко проговорил Паша. – Это формальность, – поскрёб он синюю корочку и понюхал её.
– Даже значок дали! – полез я в карман.
– Да ну?
– Да, вот, – передал Паше лакированный ромб изумрудного цвета, как у юстиции, только вместо щита и мечей, на нем красовался герб России и буквы «МВА» (Московская ветеринарная академия).
– Ты волшебник! Я тебя признал! – покрутив значок перед носом, рассмеялся Паша. – Честно говоря, я не верил, что ты заберёшь диплом не заплатив штраф. Но теперь… базара нет.
Паша сказал, что ему дали путёвку и он собирается в санаторий.
6
Двадцатого марта наша палата разъехалась. Утром Залимхана повезли на операцию. Паша собирался на вечернем автобусе ехать в Ивановскую область. Он собрал большую сумку на колёсиках и ходил по палате, присматриваясь к мелочам. Давал распоряжения насчёт завещаемых кому-то вещей. Мне он оставлял электроплитку, электрочайник и много всякой утвари.
– Держи, пригодиться, – протянул упаковку циклосерина. – Дорогое лекарство, тебе по любому назначат.
Зашла Елена Вадимовна и сказала, чтобы я собирал вещи и переходил в терапевтический корпус. Появилось место, вернее, состоялся обмен. Сегодня должны перевести парня на операцию. Паша помог мне перенести сумки и под вечер уехал на вокзал.
Меня приняли во вторую терапию и поселили в шестиместную палату. В терапии было веселее, чем в хирургии. Так как в хирургии все настроены на операцию, а операция дело серьёзное, и тем, кому кроме неё ничего не осталось, было не до шуток, и они покорно ждали своего часа. Тут же были в основном первичники или те больные, диагноз которых ещё поддавался лечению. Здесь было много молодёжи, и сама атмосфера терапии вселяла надежду на выздоровление.
Пока я сидел на кушетке в коридоре и дожидался врача, по отделению бродила статная женщина. За ней волочился высокий худощавый парень с львиной гривой, как Лев Бонифаций из советского мультфильма. По комплекции и бледности я понял, это наш клиент – чахоточный персонаж молодого прогрессивного поколения, которого мама оторвала от компьютера. А по комплекции мамы – такая оторвёт кого угодно. Глядя на ужасную гриву, которой будто только что мели пол, подумалось, что весь туберкулёз у него сидит в этой шевелюре.
Они потыкались в разные кабинеты и удалились.
После формального приёма у лечащего врача, я начал располагаться в палате. Где, кроме прочих, были два дагестанца, которые жарили курдюк так, что чадило по всему отделению. Не выдерживая специфичного запаха, прибегала старшая медсестра и, прошмонав тумбочки, возмущённо потерев тёмное пятно на линолеуме, отбирала электроплитку.
– Это уже третья плитка, – проговорил, удручённо Тяга, провожая глазами медсестру.
Тяга был здесь долгожитель. Его форма туберкулёза представляла научный интерес для института. Поэтому Тягу не выписывали, закрывали глаза на его проделки и только периодически отдёргивали, как шаловливого ребёнка.
Я хотел, было, его обрадовать – сказать, что у меня есть плитка, но не стал. Потому что тоже не был сторонником жарить курдюк в палате.
Тяга познакомил меня с большинством обитателей второй терапии, среди которых были заведены частые посиделки и даже танцы. Если кто-то выписывался или уезжал в санаторий, было принято устраивать проводы, где позволялся, нелегально, разумеется, коньяк или вино. Иногда такие банкеты заканчивались на утро скандалами. Всё доносилось до врачей недовольной оппозицией, какая бывает в подобных учреждениях, и в неё входят как сами больные, так и дежурившие медсёстры. Больные доносили по причине личной неприязни в коллективе, а медсёстры из-за того, что не налили и им. Но в большинстве случаев всё списывалось на виновника торжества – в чью честь собирался банкет, примерно так же, как обвиняемые грузят вину на убитого подельника, и на этом инцидент бывал исчерпан.
Через несколько дней я попал на приём к профессору Соколовой Галине Борисовне. Почему-то вылетело из головы, как, узнав, что я еду в Москву, в институт на улице Достоевского, Людмила Мухадиновна сказала:
– Там работает Галина Борисовна Соколова. Со-ко-ло-ва, – записала она на бумажке и протянула мне. – Передавай ей привет! Она профессор, очень хороший специалист и просто хороший человек. Не забудь, Галина Борисовна.
И только сейчас, уткнувшись носом в бронзовую табличку: «Профессор Соколова Галина Борисовна» я вспомнил про слова Людмилы Мухадиновны. Может быть, я пропустил эту информацию мимо ушей, потому что не ждал от Людмилы Мухадиновны ничего хорошего. Что могла подсказать эта маразматичная старуха? «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Но тут это правило не сработало.
Постучавшись, я зашёл в кабинет.
– Здравствуйте, Галина Борисовна!
Передо мной стояла пожилая женщина с живыми глазами. Белый халат казался ей великоватым и говорил о том, что она по привычке носила размер своей молодости.
– Проходите, присаживайтесь, – пригласила она и посмотрела на меня глазами бабушки, которой впервые показывают внука.
Кабинет был похож на антикварную лавку, стены увешаны сертификатами, лицензиями, картинами, фотографиями. На столах и в шкафу с витриной было множество разных сувениров – от морских раковин, до декоративных шкатулок и статуэток – подарки коллег по работе и благодарных пациентов.
– Галина Борисовна, я приехал из Нальчика. Людмила Мухадиновна передавала вам привет!
– Да!.. – обрадовалась она. – Хорошо! Я раньше часто бывала у вас. Мы ездили по районам, лечили… Тогда медикаментов не было. Ваша больница только строилась, всё было разбросанно. Но какие были люди! Как нас принимали! Сейчас уже не то, – махнула она рукой и покривила лицо. – Не хочу говорить…
– Да, Галина Борисовна, сейчас совсем не то, – согласился я. – Поэтому я к вам и приехал.
– Принеси-ка свои снимки и историю болезни, – сказала Галина Борисовна. – Там, в железном шкафу при входе в кабинет, найди.
Я принёс конверт.
Галина Борисовна присела за стол, усадила меня напротив и принялась листать историю болезни. Сощурилась, достала из кармана очки, тряхнула ими, чтобы дужки открылись, и посадила на нос.
– Так, тебя перевели к нам из хирургии. Посмотрим, что нам здесь написали? Показана операция, но нужно подготовить. Каверна хроническая тонкостенная, шесть сантиметров в диаметре. Поражение бронха по ходу оттока. В левом лёгком конгломерат очагов. Покажи последние снимки, – указала она на конверт.
Я порылся в конверте, достал несколько снимков. Она посмотрела на свет, отложила их в сторону.
– Понятно, динамики нет. Мокрота отхаркивается?
– Да, по утрам. Непостоянно, а так, периодически.
– Анализ на устойчивость делали?
– Делали.
– Что-то я не нахожу, – пошелестела она страницами. – А, вот, – разгладила мятый вклеенный листок.
Поправила очки на носу и перечислила препараты, к которым моя палочка выработала устойчивость. Это были практически все препараты первого ряда.
Далее Галина Борисовна сделала назначение, расписала режим приема таблеток и ингаляций.
Ей было под восемьдесят лет, но она не утратила ясности ума и концентрации в работе. К каждому больному она относилась, как к своему ребёнку, сопереживала и вникала в проблемы. Работала всю жизнь с самыми разными формами туберкулёза и никогда не носила маски. И вообще, такого масочного режима, какой придумал Хапузов, тут не было и в помине.
Галина Борисовна сотрудничала с разными фармацевтическими компаниями, представителей которых часто можно было встретить в её кабинете. В частности, один загадочный индус в очках, одетый по-европейски, мелькал в терапии по этому поводу. Фармацевты снабжали Галину Борисовну медикаментами, в том числе и экспериментальными, и она помогала всем. Когда заканчивались препараты, чтобы не прерывать курс лечения, к ней приходили даже с хирургии. Короче говоря, это была мировая старушка, её поколение выиграло войну. И на ней сейчас держалась терапия института.
Галина Борисовна проводила меня из кабинета с тем, что будет меня вести, готовить, и я буду держать её в курсе дел. Хотя формально моим лечащим врачом была Нелли Николаевна – простая женщина, больше походившая на няньку.
Была ещё заведующая отделением с большой буквы – Марина Николаевна. Глядя на цветущую внешность, дородную фигуру, умение подать себя, зарождалось сомнение в существование туберкулёза вообще. Впечатление от неё можно было сравнить с впечатлением, полученным от контакта с ребёнком, когда сама мысль о болезни и страдании невозможна.
Видимо, заведующие должны быть такие: сочетать не только целительную, но и хозяйственную деятельность. Способность организовать лечение, распределив приоритеты по возможностям больных, в действительности важнее, чем профессионализм и энтузиазм.
И вполне естественно, что я попал в поле зрения Галины Борисовны. Марина Николаевна увлекалась лично только перспективными больными. На меня она посматривала как-то издали и с опаской.
– Что она тебе сказала? – спросила Марина Николаевна, когда я вышел от Галины Борисовны.
– Назначение сделала, – протянул я ей историю болезни.
– Так, значит… – посмотрела Марина Николаевна назначение. – Будешь принимать четыре препарата. Пока у нас есть препараты, – посмотрела она на Нелли Николаевну, смотревшую в монитор компьютера и отозвавшуюся кивком головы. – А вообще, трудновато с препаратами.
– Циклосерин у меня есть, – успокоил я её. – Упаковка.
– Упаковка? Очень хорошо! – обрадовалась она неожиданно. – Нелли Николавна, циклосерин у него свой, – повернулась ко мне. – Сколько там капсул?
– Сто.
– Сто капсул. На месяц. Хорошо! Будешь принимать по три капсулы в сутки. Между десятью и одиннадцатью часами вечера. Голову ему проверяли, Нелли Николавна?
– Нет, – отвлеклась та от компьютера.
– Проверить голову и, если всё в порядке, пусть принимает циклосерин. Серьёзных сотрясений, травм, контузий не было?
– Нет, вроде…
– Ладно, проверим, посмотрим. Ещё будешь получать ПАСК. По сколько?.. – уткнулась она в бумаги. – Сколько весишь?
– Семьдесят.
– Не больше?
– Нет.
– Ладно, по десять грамм будешь принимать. Будешь делать ингаляции. Чем знаешь?
– Диоксидином.
– Как делать, Галина Борисовна объяснила?
– Да.
– Всё, пока иди. Да, ты не куришь? Не пьешь?.. Да нет, – ответила она себе, – не похож на хулигана. Ладно, иди, – довольная собой проводила меня Марина Николаевна.
Позвонила Ира. После очередной слёзной тирады она вдруг сказала, что ответила согласием на предложение соседа, Азамата выйти замуж.
– Ведь мне тоже надо устраивать жизнь, – хлюпала она носом.
– Выходи, конечно, – поддержал я.
– Только я сказала: «После твоей операции».
– Ты не привязывай это ко мне. При чём тут я? Если решила выходить, выходи.
– Я так хочу, – послышался тон самопожертвования. – Когда я буду знать, что операция прошла удачно, что у тебя всё в порядке, только тогда…
– Ну, как хочешь.
Я знал, что переубеждать бессмысленно, тем более по телефону. Пусть успокоиться, а там посмотрим.