2
В первой половине дня в палату зашла женщина, которой заведующий отделением поручил меня. Это была женщина средних лет с простым добрым лицом. Если бы вы потерялись в городе, то непременно подошли бы к ней, настолько её образ располагал и внушал доверие. Она слегка картавила, но это ей даже шло.
Поздоровавшись со всеми, она подставила стул к моей кровати, присела и сказала:
– Меня зовут Елена Вадимовна. Я твой лечащий врач. Буду тебя вести…
– Очень приятно.
– Я буду задавать вопросы, чтобы выяснить картину болезни. Ты подробно расскажешь, что да как. Договорились?
– Договорились, – кивнул я.
Хотя дядя предупреждал никому не говорить про моё прошлое, я всё-таки решил, что тут скрывать не стоит и может быть даже вредно.
– Когда был выявлен туберкулёз лёгких? – задала Елена Вадимовна первый вопрос.
– В конце 1998 года.
– Более десяти лет, понятно… Заболел где? В местах лишения свободы?
– Да, на Бутырке.
«Я вспомнил, что с сентября девяносто восьмого, когда сидел всего полтора года, почувствовал себя нездоровым, но не мог добиться от корпусного врача перевода в санчасть. „Рентген не работает. А без рентгена я не могу тебя освидетельствовать“, – отговаривалась лепила (фельдшер). И меня возвращали в камеру. Только через три месяца, когда я дописался до прокурора по надзору, рентген починился, и меня вывели на флюорографию».
– Как заболел? Заразился или?.. Не смотри на меня так. Это важно, чтобы понять флору.
– Заразился от старого хроника, – ответил я.
«Это было в камере №164. Там сидел пожилой карманник, кумык по имени Магомед. Мы были хлебниками – общие миски, ложки, кружки, общее хозяйство, одним словом. Так вот, когда громыхнул дефолт, в тюрьме это тоже отразилось. Деньги обесценились, люди на свободе были в панике. Никто о сидельцах не вспоминал. Пропали передачи, посылки, которые хоть как-то поддерживали. И без того пустая баланда, совсем обнищала, хлеб – спецвыпечку не давали по несколько дней, начался голод.
Стали вспыхивать рецидивы у старых хроников, которых полно сидело среди здоровой массы. Начал покашливать и наш Магомед. Он рассказывал, что болел раньше туберкулёзом, но по освобождению залечивал. Привирал, как все хитрые карманники, что на свободе периодически питался молодыми щенками, которых выменивал у степных корейцев на баранов, которых в свою очередь выменивал у чабанов на потасканных в городе проституток.
– Я весил под девяносто, – с удивлением говорил Магомед, ощупывая свои тощие бока.
Позже я стал чувствовать нарастающее недомогание. Часто вспоминал потом, как, передавая кружку чифира, Магомед кашлял в кулак. Но тогда я был в таком неведении, с такой пеленой на глазах, что не придавал этому значения. Молодой человек не боится того, чего не знает, с чем не сталкивался. Сколько раз потом я жалел об этой беспечности и хотел вернуть тот миг, чтобы пойти по другому пути».
– Чем лечился?
– Препаратами первого ряда.
– В таблетках или в уколах?
– В уколах.
– И всё? – удивилась Елена Вадимовна.
– Нет. Сначала ещё давали пиразинамид в таблетках, но пошла сильная аллергия, и мне их отменили.
– Аллергия какого свойства?
– Обсыпало по всему телу красноватой сыпью, особенно по бокам и на бёдрах. Эти места сильно чесались, пахли таблетками.
– Понятно, – пометила Елена Вадимовна себе в бумагах. – У тебя был ослабленный организм, препараты не воспринял. Надо было уменьшить дозу, а не отменять совсем.
«Когда меня этапировали на Матроску, в тубанар, взяли кровь из пальца и заводили в камеру, на пороге я потерял сознание и ввалился внутрь, ударился лбом об металлическую трубу. И что характерно, не почувствовал боли, только звук пустотелой трубы. Я попал в пограничное состояние, ничего не чувствовал. Картинка пропала, но экран светился, как при закончившемся диафильме. Кто терял сознание, поймёт. Меня подхватили сокамерники и, посадив на шконку, попытались привести в чувства. Я пришёл в себя, появилась картинка – увидел свои руки и потёр лоб, на котором наливалась шишка. Но боли всё равно не ощущал, только уходящий, далекий, засевший где-то между сознанием и подсознанием глухой стон пустотелого металла. Слух не покинул меня, а осязание, как самое грубое чувство, пропало первым. Поэтому плоть не чувствует удар ножа в состоянии аффекта.
А дошёл я до такого состояния в Бутырке, где меня заразили и запустили туберкулёз. Находился я уже в осуждёнке (камера для осуждённых). На положительный исход дела по кассации не рассчитывал и ждал вступление в силу приговора.
Сокамерники с брезгливой жалостью смотрели на меня, в таком состоянии я был. Не мог трёх слов сказать, чтоб не закашляться. Позабыл, как дышать свободно. Носил с собой пластмассовый пузырёк – плевательницу, так как мокрота – зеленоватый гной, летела постоянно. За ночь я нахаркивал пузырёк полностью, и поутру, выливая мокроту, искал в ней кровь. Пока кровь не появлялась, я успокаивал себя, что не догнил ещё до необратимого процесса.
Во сне я сильно потел. Просыпался мокрый от холодного, могильного пота, который делал чужой, неуютной постель. Менял футболку на сухую и засыпал. Просыпался через час от озноба, потому что опять успевал пропотеть насквозь. Переодевал футболку с мокрым пятном на груди и забывался сном. К утру у меня не оставалось сухих футболок, маек. Сырые, не успевая высыхать, висели вокруг на верёвочках.
Я покрылся какими-то шишками. Две большие были на ягодицах, и не давали без боли сидеть. Вскакивали волдыри, не зрели и не исчезали. Я понимал, что со мной происходит что-то ужасное. Потерял аппетит, пропал интерес к жизни.
Помню, как в то время, по выходным, около полуночи, показывали эротическую передачу «Плейбой». Вся камера смотрела с замиранием на голых девок.
Как-то прохожу я по камере и бросаю взгляд на экран телевизора. Там молоденькую модель фокусируют в самых пикантных позах. Ловлю себя на мысли, что меня это не волнует, хотя, как и прочая молодёжь, я должен был сидеть в первом ряду. Пробираюсь к шконке и без сил падаю.
– Тенгиз, – обращается ко мне полосатик, сидящий на перевернутом ведре посреди хаты. – Смотри, хорька показывают, ух…
Вокруг начинают скалиться беззубыми, фиксатыми улыбками.
– Глянь, какая киска! – продолжает. – Такой ещё долго не увидишь и не погладишь, эх…
Начинают гоготать.
Думаю: «Уснуть бы и не проснуться. Не боюсь смерти, мне уже всё равно. Только мать жаль, отца, братишку».
Этой ночью ко всем мучениям добавилась сердечная боль. Поворачиваясь на левый бок, меня пронзила, как металлической спицей, боль в сердце. Я в страхе замер, не мог спокойно вздохнуть и перевернуться. Начал дышать полувдохами. Как позже разъяснила врач-фтизиатр, это из-за того, что поражены лёгкие, сокращается поступление кислорода в кровь, сердце не выдерживает и дает сбой.
На следующий день меня перевели на Кошкин Дом – тубкорпус в Бутырке. Кошкин Дом называется потому, что до открытия женского изолятора в Печатниках, кроме тубиков и дураков, там содержался женский контингент. А оттуда этапировали на тубанар СИЗО №1 на улице Матросская тишина. Где врач, предварительно меня осмотрев, послала на рентген.
В кабинете висело большое зеркало, и впервые за два года я увидел себя. Сначала не узнал узника Бухенвальда, который двигался синхронно со мной. В скелетоне почудилось что-то знакомое. Только присмотревшись, понял – это я. Ужас! Истощение такое, что по мне можно было изучать анатомию скелета человека. Потеря веса была огромная, я был кожей, натянутой на кости.
Позже врач сказала, что у меня туберкулёз в фазе распада обоих лёгких. Я попросил расшифровать.
– Лёгкие у тебя, как сито, все в очагах. Ещё жидкость есть. Если сама не рассосётся, будем откачивать. Запущенный туберкулёз, – потрясла она снимком. – С Бутырки нам часто таких привозят. Не знаю, что у них там?.. – Потом добавила. – С таким диагнозом и таким сроком обычно до освобождения не доживают.
Сделала назначение и больше я её не видел».
– Как протекало лечение? – поинтересовалась Елена Вадимовна.
– За полгода я набрал вес, поправился более-менее, и меня перевели в ЛИУ (тубзону).
– То есть на одних препаратах первого ряда? – уточнила она. – Никаких витаминов, добавок, вспомогательных препаратов не давали.
– Ничего не давали, – ухмыльнулся я. – Тюрьма.
«Я вспомнил, что при первых же уколах проснулся с приятным удивлением. Спал, как убитый и не вспотел. Предупредил сокамерников, чтобы обязательно будили меня на уколы. Стал возвращаться аппетит, я просыпался рано утром от страшного чувства голода, вставал и метал всё, что попадало под руку: рыбный суп, каша, сухпай. Я осознал, что смогу выкарабкаться, и бросил курить, чифирить, стал постоянно ходить на прогулку.
С момента моего появления в камере Матросской санчасти, в начале февраля, я не подходил к кабуре (замаскированная дыра в стене к соседям), не лазил на дорогу (решка – оконная решётка в камере была высоко и требовалась сноровка, чтобы туда добраться). Лишь в конце апреля я поправился и начал проявлять интерес к камерной жизни. И в середине июля меня сочли транспортабельным и вывезли в тубзону».
– Сколько тебе прокололи? Какой курс ты прошёл?
– Девяносто уколов стрептомицина, шестьдесят изониазида, или наоборот, не помню.
– И как долго ты принимал эти препараты?
– Ну… до конца 2003 года. С начала 2004 года меня перевели во второй тубучёт и заменили стрептомицин канамицином.
– Так, понятно, – опять Елена Вадимовна что-то пометила себе. – С какой интенсивностью тебя лечили?
– До перевода во второй тубучёт каждый год весной прокалывали курсом.
– Профилактически, значит.
– А с 2004 года прокололи канамицин, и до 2007 года, когда случился рецидив, больше не лечили.
– Как и почему случился рецидив?
– В конце 2006 года меня перевели на третий – здоровый тубучёт и перевезли из туб в здоровую зону. Там совершенно другие условия содержания. Через восемь месяцев у меня случился рецидив.
– Чем гасили?
– Тем же… только теперь изониазид в таблетках.
– Тут сказано, – показала она бумаги, в которых чёркала. – Ты в туберкулёзной больнице около года лечился. Какие там результаты?
– Никаких. Там, как в тюрьме, те же препараты.
– Ладно, – выдохнула Елена Вадимовна. – В целом картина ясна. На днях сдашь мокроту на устойчивость, все анализы… сделаешь компьютерную томограмму (КТ). Тогда с Тамерланом Владимировичем будем решать, что с тобой делать. Какие вопросы будут, подходим ко мне. Всё. Вопросы есть?
– Пока нет, – почесал я затылок.
– Тогда всё, отдыхай, – поднялась она со стула и, попрощавшись, вышла из палаты.
Паша и Залимхан сидели каждый на своей кровати и внимательно слушали мою исповедь. Паша смотрел глубокомысленно и как будто хотел поговорить, но не знал с чего начать.
Я отметил то внимание, с которым Елена Вадимовна обо всём расспросила. Правильно, чтобы побороть болезнь, нужно понять её протекание. Если действительно хотеть помочь побороть болезнь. Не как у нас в больнице, где такого внимания нет и в помине.
Пока что, не считая дискомфорта от новой, непривычной обстановки, мне всё нравилось здесь.
Я позвонил маме. Она обрадовалась моему звонку.
– Привет, Тенгиз! Ну как там?
– Всё нормально.
– Кормят как?
– Лучше, чем у нас.
– Лучше, да? Хорошо. Вы в столовую ходите или как?
– Нам сюда привозят, здесь нас кормят. Это же хирургия, – объяснил я. – Молоко дают, кефир, йогурт. Фрукт какой-нибудь обязательно, яблоко или апельсин. Бывает, бананы дают. Вообще, почище готовят, поприятней.
– Ну, хорошо. А врачи что говорят? Когда операция будет?
– Пока рано об этом говорить. Сегодня только поговорил с лечащим врачом…
– С Агкацевым Там?..
– Нет, Тамерлан хирург, он оперировать будет. А к операции меня надо подготовить. Пока анализы сдать. Потом видно будет. Она всё скажет.
– Женщина врач?
– Женщина.
– Ну ладно, звони… Да, Тенгиз, тут тётка заболела. Что-то закашляла, бронхи или не знаю, что… короче, положили её в городскую больницу. Вызывали фтизиатра из Дубков. Приезжал ваш заведующий Заур, как там его?..
– Хапузов Заур?
– Да, да, Хапузов этот. Он узнал, что тётка Жохова и спрашивает: «Кто вам Тенгиз?» Она отвечает: «Племянник». Он говорит: «Я его в Москву послал, в институт!»
– Ой-ой-ой, – рассмеялся я. – Наши люди любят поначалу палки в колёса вставлять, а потом примазываться.
– Ладно, ещё Ибрагим звонил. Будет тебя навещать. Ты ему говори, что надо. Береги себя. Пока.
3
Ударили последние февральские холода. Город был похож на большой блин, присыпанный сахарной пудрой. По аллейкам и тротуарам ветер гонял снежную пыль, и обжигал щёки и кисти рук. Я надел перчатки, бредя по территории больницы – лучше такой мороз, чем дождь с мокрым снегом, как было, когда я приехал.
Мариинская больница, не считая вспомогательных корпусов и гаража, представляла архитектурный ансамбль не то конца восемнадцатого, не то начало девятнадцатого века, располагавшийся на приличной территории. Царица Софья Алексеевна велела построить Мариинскую больницу, как больницу для бедных. Замысел осуществил какой-то европейский архитектор, которому положен был памятный камень перед главным входом в терапевтический корпус.
Сами корпуса являлись большими зданиями с колоннадой парадных подъездов, кантами белого цвета, на общем фоне жёлтых стен.
Казалось, две солидные барышни времен Грибоедова, одетые в нарядные жёлтые платья с белоснежными оторочками, красуются в зимнем саду подле дореволюционных дам, современных генеральских жён и серых простолюдинок, возглавляемых бравым, великолепным Театром Российской Армии. Так живописно выглядели корпуса института на улице Ф.М.Достоевского.
И глядя на парадные подъезды приходил образ из глубины времен: «Подъезжает красивая карета, поскрипывая рессорами. Слышен перестук лошадиных копыт по мостовой. Кучер подруливает к подъезду. Дыхание лошадей клубиться паром, лошади переступают с ноги на ногу, побрякивая упряжью. Из кареты выходят люди и проходят в подъезд. Привезли смертельно раненого Пушкина. Должен прооперировать Михаил Достоевский, отец Фёдора. А кучером оказывается Гоголь. Образ тает… а на месте кареты появляется белый с красными лентами реанимобиль. Вокруг него копошатся медики в голубых комбинезонах».
Я выхожу на площадку перед хирургическим корпусом и разглядываю памятник Ф.М.Достоевскому. В день госпитализации я не обратил на него внимания, прошёл мимо. А сейчас обошёл памятник со всех сторон.
– Здравствуйте, Фёдор Михайлович! Как поживаете? – произнёс я.
Каркнула ворона.
Во дворе было безлюдно, и никто не принял бы меня за сумасшедшего.
Достоевский стоял в домашних тапочках прямо на снегу, держа перед собой руки в замке условной крепости перед всеми невзгодами. На плече и в изгибе левой руки лежал снег, придавая его образу, образ замерзающего. Что-то было в нём могущественное, способное пройти голод, лазарет, каторгу. Лицо скульптор передал в горестной, угрюмой задумчивости, словно и сейчас, несмотря на холод, он пытался понять непомерную глубину человеческой души.
Вдруг памятник пошевелился, стряхнул снег неловким движением так, что кафтан сполз с левого плеча. Он строго смотрел на меня и говорил:
– Ты стоишь в моём дворе. Прямо за твоей спиной дом, в котором я вырос. Теперь там музей. Я жил здесь до семнадцати лет, пока не уехал в Петербург учиться. Тут, среди этих деревьев, я ребёнком играл в лошадку, кидал камни по переулку. Отроком бродил по этим улицам в поисках ответов на вопросы, которые не нашёл и по сей день.
Я зачаровано слушал.
– Если найду ответы, обязательно дам знать, Фёдор Михалыч, – пообещал я и пошёл своей дорогой.
Вышел с территории больницы и, обойдя Театр Российской Армии, зашагал вверх по Октябрьской улице.
Ирония судьбы, это был знакомый, родной район во всей Москве. Будучи студентом, я прожил тут более полутора лет в середине девяностых, и жил как раз на Октябрьской улице. Это как вернуться в молодость. Многие дома похорошели, обжились. Раньше это были нежилые развалины, ожидавшие капитального ремонта. На месте некоторых малоэтажных выросли офисные башни нефтяников или газовиков. Но всё же эти перемены не повлияли в целом на дух района. Мне был знаком здесь каждый двор, каждый переулок. И хоть прошло пятнадцать лет, я снова брожу по этим улицам.
Сейчас я не молоденький студент, у которого вся жизнь впереди, и он не знает, что с этим делать; выносливый, здоровый, с иллюзорными надеждами и тяжёлым взглядом. Теперь я ответил на те вопросы, но не знал ответы на новые, сегодняшние, злободневные. И наблюдал за собой с добрым снисхождением.
Вечером позвонила Ира. Она ещё не отошла… и плакала. Рассказала, что едет домой от Залины, где была всё это время. Что везёт её Азамат, по настоятельной просьбе матери, и она разговаривает с его мобильника. Он дал проговорить свои деньги (что по меркам провинциальной нищеты поступок), лишь бы она успокоилась.
Ира сказала, что Азамат опять завет её замуж, но она не хочет и приедет ко мне. Я посоветовал не приезжать, а выходить замуж, раз зовут. И вообще, быть благоразумной. На что Ира расплакалась сильнее и положила трубку.
Я припомнил, как-то после очередной поездки Иры домой, разглядывал слайды в её мобильнике. Ира притерлась своей щекой к моей и комментировала:
– Это мама. Это сестра. Это другая сестра.
Попался слайд, на котором она сидела с каким-то парнем.
– А это кто?
– Это сосед, Азамат. Верней, сосед мамы. Вот она и хочет меня за него замуж выдать.
– А ты что?
– А я не хочу. Я его не люблю. Мама дала рассаду цветов и говорит: «Пойди, отнеси соседке», – матери этого Азамата. Специально меня посылает, цветы только предлог. А этот знает, что мать меня пошлёт, сидит, дожидается. Приглашает в дом: «Посиди, попей чаю…»
– А что он из себя представляет?
– Ничего, обычный нарт.
– Ты тоже обычная нартушка. Я имею в виду, чем он занимается? Хозяйство, машина, что у него есть?
– А-а… дом рядом с маминым, машина есть. Работает, квартира есть, от работы ему дали.
– Тогда выходи. Что тебе ещё надо? Он знает, что ты сидела… короче, все твои минусы?
– Всё знает. С детства меня знает. Говорит, что всегда меня любил.
– Ну и выходи за него. Будешь при хозяйстве, при машине. Молодость пройдёт, но жизнь-то длинная.
– Вот и мама так говорит.
– Правильно.
– Ты думаешь, она обо мне думает? Ей начихать! Она о себе думает – рядом со своим хозяйством, ещё хозяйство зятя хочет, машину. А то, что я его не люблю – ей по фигу.
– А кого ты любишь?
– Тебя, сифошка!
– Меня любишь… а ты полюби этого Азамата. Кстати, сколько ему лет?
– Примерно твой ровесник.
– Вот видишь. Чем тебе не муж? Мой ровесник, да ещё с домом, квартирой, машиной, – загибал я пальцы для большей убедительности.
– Он, вместе со всем этим, твоего мизинца не стоит!
– Да ладно, не преувеличивай, – польстился я.
– Да-а, – протянула Ира с обидой.
– За что ты меня полюбила?
– За то, что ты такой… В тебе нет корысти. Ты просто общаешься с человеком по его достоинству, а не за то, что у него что-то есть. А эти… если чем-то помогут, или попросишь о чём-нибудь, сразу: «А что мне за это будет?»
– А ты переделай его, – подкинул я идею. – Легко влюбиться в хорошего… Ты мне тоже, к примеру, сразу не понравилась, но я же не оттолкнул тебя. Потому что оттолкнуть и дурак может, это не сложно. А вот понять, принять человека, попытаться сделать его лучше, это непростая, зато достойная уважения задача.
Но это уже была философия, трудная для понимания Иры.
– Хватит уже! Достал своими нравоучениями! – бесилась она и меняла тему.
Ира и теперь была источником беспокойства для меня. Порой казалось, что я уехал, бросив на произвол судьбы маленького ребёнка, девочку, дочку, и она по любому поводу звонит и плачет.
4
В Москве я оставался верен привычке к ежедневному променаду. Свежий воздух – первый враг туберкулёза. А как говорится, враг моего врага – мой друг, значит, свежий воздух мой первый друг.
Частенько Паша вызывался составить компанию в прогулке. И мы выходили, как-никак вдвоём веселее.
Мой приятель Паша положительный молодой человек. Имеет высшее медицинское образование, по специальности ЛОР врач. Практиковал в поликлинике, но недолго. Ему тридцать лет, но в профессии разочароваться уже успел, причин не знаю – «темный лес». Зато впечатление произвести умеет. Светло-рус, голубоглаз, хорошо развит физически. Таких называют брутальный мужчина. Женскому полу особенно нравится. Нравится не только за привлекательную внешность и хорошее воспитание, а потому что хороший собеседник. Совет может дать по медицине, да и просто житейский. Даже какая-то вкрадчивость проявляется у него к собеседнику. Одним словом, перспективный парень.
Только, как водится, в каждой бочке мёда должна быть ложка дёгтя. Не бывает в жизни мёда без дёгтя. Должен быть подвох во всём.
И Паша не исключение, он как раз показательный тип в этом вопросе. А подвох у Паши в азарте. Во многом чёрт его не берёт, во многих вопросах Паша просто ангел, можно любоваться им. Только в одном лукавый путает Пашу, в одном искушает, игра – ахиллесова пята в образе моего приятеля. И проявляется это так.
Побродив по двору больницы, Паша вдруг предлагает:
– Пойдём прогуляемся к метро, – при этом поворачивается, делает первый шаг и характерно кивает. – Пойдём.
– А что там? – спрашиваю я, начиная движение.
– Надо что-то посмотреть, купить, – говорит он походу.
И мы петляем по улице, как два ротозея. Останавливаемся около дорогих иномарок, у витрин магазинов, что-то обсуждаем и идём дальше. Для меня это просто прогулка, никакой цели я не преследую. А Паша нет… Паша не подаёт вида, а между тем в нём идёт внутренняя борьба. Он думает: «Зайдём, проверю масть – фартовый сегодня день или нет?» И проходя мимо игрового заведения, вдруг направляется внутрь, при этом говорит:
– Зайдём ненадолго. Один я заходить боюсь.
– Зачем? Пойдём дальше! – начинаю протестовать я. – Это ни к чему. Зачем ты сюда заходишь?
Но Паша не меняет курса, не останавливается ни на миг, ни малейшим движением не выдаёт сомнения. Тогда я замолкаю и просто сопровождаю его, мирюсь с этим, становлюсь наблюдателем.
Паша непонятно по какому признаку выбирает игровой автомат, садится за него, сдвигает шапку на затылок, достает купюру, сует её в купюраприёмник, и пока автомат грузится, поворачивается ко мне.
В его стеклянных глазах отражаются огни, пестрящие по всему залу. Сквозь музыкальный фон он серьёзно говорит:
– Если что… отдёрнешь меня, – и, не дождавшись ответа, начинает бить по клавишам.
Поэтому Паша берёт с собой попутчика, чтобы вовремя отдёрнул. Только как его отдёрнешь? Как распознать, что пора отдёргивать? Да и он не отдёргивается вовсе, силой его не оторвёшь, максимум, может пересесть, начать кормить другой автомат. А ты у Паши вроде как усилитель совести получаешься, капаешь ему на мозги время от времени:
– Хватит. Сейчас вставай. Забери, что набил.
И это капанье синхронизируется в глубинах Пашиной души с остатками совести. Он останавливается, смотрит куда-то поверх огней автомата мгновенье, потом переводит взгляд на меня, глядит как-то странно. Этот взгляд похож на взгляд человека, только что пришедшего в сознание и не понимающего полностью происходящего.
Паша находится в состоянии полного погружения, в двух мирах одновременно. Он сконцентрирован на том, как перехитрить автомат. Когда я думаю, что он меня не слышит, даю советы дилетанта, который за битый час что-то смог уразуметь в этой пёстрой круговерти, Паша неожиданно даёт ответ, и ты понимаешь – диалог не прерывается. Он время от времени обозначает своё присутствие, не теряет контакта со мной. Даже пытается по ходу игры учить, поясняя свои действия такими репликами:
– Надо его запутать, подкормить. Часто менять ставки, – поёрзает на стуле и продолжает. – Этот должен дать. Чувствую, должен выдать.
Или, стуча по клавишам, спуская оставшиеся кредиты, приговаривает:
– Нет, этот не даст. Ничего не даст.
И вспоминает теорию, которую прослушал неоднократно. Поворачивается ко мне и говорит:
– Дебилизм. Лохотрон.
В глазах появляются первые следы утомления. Тут уж я понимаю, что настал момент, сейчас Пашу можно отвлечь от автомата и начинаю действовать.
– Конечно лохотрон, Паша. Ничего не даст этот автомат. Не для того он здесь стоит, чтобы давать.
Для затяжки в игру поначалу он даёт. Но кто ж на этом остановится? Сразу несолидно прерываться. Как это? Тысячу рублей сунул в автомат, пару раз по клавише ударил, он полторы тысячи показал. Только сел и сразу удача! Поудобней усаживается клиент, сигарету закуривает, перспектива появляется. Вот он момент.
Автомат можно перехитрить только на принципе его работы, который настроен на простой азарт человека. Чтобы больше проиграл клиент, надо затянуть, затравить, дать по началу, но немного, от половины, до полного номинала купюры. Дал! Остановись. Это и есть ожидаемый выигрыш.
Но игрок никогда не остановится, тут чёрт пересиливает, чёртик азарта, живущий в каждом игроке. Он питается адреналином, самообманом, разноцветными огнями, мигающими повсюду, иллюзией, которую питает каждый игрок: «Что он не такой как все. Что ему повезёт. Хоть раз, но повезёт! И тогда! Тогда!..»
Что тогда? Ни один игрок не ответил себе на этот вопрос. Что он способен сделать при улыбнувшейся удаче? Получив хороший куш? Что? Ничего. Просто ничего, как обратно проиграть выигранные кредиты. Потому что проиграно было больше. Чтобы выиграть много, надо много проиграть.
Игрок получается в роли отыгрывающегося, разница между проигрышем и выигрышем всегда в пользу заведения.
И это всё старо как мир. Ведь кто способен вовремя остановиться, кто сильнее чёрта, азарта, тот игровые места обходит стороной. Хотя, поняв принципы, мог бы иногда заходить, забирать свою надбавку и идти восвояси. Но таких почему-то нет. Кто может понемногу, не видят в этом смысла. Любят те, кто слабее этого.
Это как, например: водку больше любят те, кто не умеют пить.
И получается, что играют не с автоматами, а с людьми, которые эти автоматы поставили и настроили так, что игра идёт практически в одни ворота, по правилам, дающим возможность на чужих слабостях становиться сильными. Жить припеваючи, платить налоги и заинтересовывать в их необходимости широкий круг людей. И эти люди видят конкретную, практическую пользу в кратной окупаемости электроэнергии. Хороший бизнес! Все довольны!
Только одно плохо, одно мешает – такие теоретики, как я. Хотя, что им? Мало кто прислушивается к здравому смыслу в этом вопросе. Поэтому теория моя не больше, чем утопия.
Работники казино подсознанием чувствуют соперника, вредителя, если хотите. Вредителя для них, конечно. И это вызывает у них беспокойство.
Сидим мы с Пашей уже второй час за автоматами, третий автомат сменили. Даже я устал, хоть не играю. Пытаюсь давать разумные, на мой взгляд, советы.
Пришли к тому, что Паша по совокупности проигрышей и выигрышей держится небольшими минусами. Я перестал его отдёргивать и плыву по течению. Паша вдруг остановился, сказал:
– Сейчас я, – и направился в уборную.
Подошла девушка-оператор с планшеткой в руках. Посмотрела на экран автомата, что-то посчитала и начала было отходить. Захотелось промочить горло, и я попросил:
– Девушка, можно чашку чая?
Она ответила:
– У нас чай для тех, кто играет. Вы же не играете.
«Ничего себе! – удивился я. – И так зло ответила. А ведь в прошлый раз чай был без вопросов».
Вернулся Паша. Сел за автомат и продолжил игру.
Я спросил:
– Чаю не хочешь? А то я попросил, мне ответили, что чай только для тех, кто играет.
Паша удивлённо посмотрел на меня. Повернулся к автомату и с ударом по клавише громко проговорил:
– Сделайте чай, пожалуйста!
Крутившаяся неподалеку девушка-оператор, посмотрев на Пашу, переспросила:
– Чай?
– Да, пожалуйста, – подтвердил просьбу Паша.
Через несколько минут эта девушка принесла чашку чая на блюдечке и, мило улыбаясь, протянула Паше.
– Вот, возьмите, пожалуйста.
Паша принял чашку.
– Спасибо! – потом посмотрел на меня. – Девушка, а можно ещё один чай?
Она склонилась над ним и деликатно пояснила:
– У нас чай только для тех, кто играет.
Паша поставил чашку на подставку.
– Тогда принесите мне ещё одну чашку. Я хочу две чашки чая.
На что девушка ответила:
– Выпейте этот чай, и мы принесем вам ещё.
Паша, недоумевая, посмотрел на меня. «В чём дело? Что за принципы такие?» – читалось в его взгляде. Он сказал:
– Тогда я не буду пить чай. Не надо…
Тут вмешался я.
– Паша, пей чай. Ты же играешь.
Но Паша бил по клавишам. Чай остывал, долька лимона, как старый баркас, села на мель.
Стало неприятно, что Паша лишается удовольствия утолить жажду, и из-за меня становится в позу.
Я категорично сказал:
– Паша, не выдумывай, пей чай! – а оператору бросил. – Девушка, спасибо. Ничего не надо.
Подошла администратор. Подозвала оператора по имени и, глядя то на нас, то на неё, тактично поинтересовалась:
– В чём дело?
Девушка в третий раз объяснила, что чай только для тех, кто играет. Администратор перевела материнский взгляд на нас, в её глазах читался вопрос: «Что тут непонятного?»
Я понимал глупость положения. Мне уже не нужен этот проклятый чай. Стало противно, и главное, было задето самолюбие. Если ты проигрываешь деньги, на тебя смотрят, как на любимого сына. Если нет, как на надоевшего пасынка.
Во мне росло возмущение. И пришла мысль! Дело уже не в чае…
Я сказал:
– Вы извините, конечно, но дело в том, что я человек верующий, поэтому сам не притрагиваюсь… Но этот молодой человек играет на мои деньги. Если это важно?
Злюка не унималась.
– Это распоряжение начальника! Такие правила! – и пошла прочь.
Я крикнул ей вдогонку:
– Тогда измените эти правила!
Администратор внимательно посмотрела на меня, мягко улыбнулась и проговорила:
– Одну минуточку, – пошла за оператором.
Через минуту вернулась несговорчивая красавица оператор, смиренно поставила передо мной чашку.
– Вот ваш чай, извините, – и удалилась.
Паша только после этого притронулся к чаю.
Выпив чай, я машинально понёс пустую чашку за стойку, где стояла администратор. Я поблагодарил, она понимающе кивнула, и из меня вышла хитрая агрессия.
«Хорошо, что не все здесь рвачи, есть и разумные люди, – подумал я».
Наконец Паша проиграл лимит, одному ему известный, и мы вышли на улицу. Поздний февральский вечер накрыл город вороньим крылом. Тёплый бархат, пёстрые огни, салонная музыка, всё это гипнотическое волшебство провалилось под землю. Настроение было подавленное, чувствовалась усталость.
Проходя мимо магазина, Паша сказал:
– Зайдём, на ужин что-нибудь купим.
Мы походили по магазину, Паша подошёл ко мне.