Каверна

29

На следующий день, приехав на такси, мы с мамой выгрузились перед ж/д вокзалом. Пройдя через здание вокзала, вышли на перрон. Поезд был уже подан и принимал в себя пассажиров, как муравейник муравьев.

На лавочке перед поездом я заметил прибывших и ожидавших нас тётю и брата. Поприветствовав друг друга, мы подошли к вагону. Я посмотрел по сторонам и увидел Иру, она одиноко стояла на перроне и смотрела на меня.

Я занёс вещи в купе и вышел. Погода стояла вовсе не февральская. Был тёплый солнечный день, как в середине марта. И больше поддаваясь календарю, а не реальной погоде, и учитывая курс на север, я надел зимнюю куртку, под которой уже вспотел.

Солнце горело в волосах Иры, просвечивая копны русых волос. Родня шутила, давала напутствия, передавала приветы дяде и Ибрагиму. Я машинально отвечал, улыбался, бодрился, одним словом, делал вид, что слушаю их, а сам посматривал на Иру.

Уличив момент, сказав, что куплю прессу в дорогу, я пошёл в здание вокзала, сделав Ире знак глазами. Зашёл в зал ожидания.

Ира подошла ко мне, держа перед собой сумочку. Её большие глаза были заплаканы. В них, как в переполненном горном озере, стояли слёзы. Я никогда не видел таких плачущих глаз. Слёзы, переливаясь через веко, срывались и текли по щекам, не задерживаясь, капали на пол.

– Зачем так плакать? – спросил я, пытаясь её успокоить. – Будто я на фронт уезжаю?

Ира смотрела на меня, слегка покачиваясь.

– Сделают операцию, и я приеду. Всё будет хорошо! Жизнь продолжается! – развёл я руками.

Но Ира была безутешна. Она не могла сказать ни слова. Её огромные серо-голубые глаза, полные слёз, говорили сами за себя.

Я посмотрел по сторонам: в затенённом зале ожидания было мало народа. Свет от большого окна падал на пол, делился на световые квадраты, расширяющиеся вглубь зала. Стрелки вокзальных часов замерли на 16:35.

Надо было поторопиться.

– Ладно, всё. Не плачь. Я поехал, – привлек я Иру и поцеловал.

Почувствовал сладковато-солёный вкус её губ. Слёзы полились каскадом. Я прошёл пару шагов, но заметил пол под её ногами, и какая-то сила повернула меня. Где она стояла, было накапано слезами, как из целлофанового пакетика с дырочкой, в котором переносили рыбку. «Что за чувства?!» – подумал я. Обняв Иру ещё раз, облобызал её губы, её мокрые щёки.

– Всё, пока, – шепнул я.

Купив у лавочника журнал и газету, вышел на перрон.

Поезд тронулся и я, обняв мать, тётю и брата, прыгнул в уже катившийся вагон. Когда скрылись из вида провожающие родственники, идущие какое-то время за поездом, махая на прощание, на краю перрона показалась Ира, она последней провожала меня.

– Проходи быстрей! – приказала проводница, опуская перегородку и захлопывая дверь. – Эта девочка твоя невеста?

– Да, – ответил я задумчиво. – Моя невеста… – и посмотрел через разводы мутного тамбурного окна на удалявшуюся Иру.

– Она так плакала, так переживала. Я сразу заметила, – важно сказала проводница-армянка, гордясь своей проницательностью. – А багаж у тебя не перевес? Надо будет доплатить.

В купе я сел у окна и смотрел, как в немом кино, на проплывающий мимо город. Пацаны ехали на велосипеде, пытаясь не отставать от поезда, энергично крутили педали и перекрикивались. Из-под ворот выбегала собака и с лаем догоняла велосипед, пытаясь укусить колесо. Доли секунды бежала, внимательно считая спицы, потом отставала, резко останавливалась. Чихала, наглотавшись пыли, и, победно задрав хвост, возвращалась к воротам дома, как бы говоря: «Кому тут ещё спицы посчитать?» Проезжали машины. Пролетала ворона, попав в ритм движения поезда, как будто висела в воздухе на одном месте, махая крыльями. И это всё без звука, в такт поскрипывания вагона и перестук колес.

Неизвестность всегда тревожит, если не сказать пугает. Я год шёл к этой поездке и вот тронулся в путь, а у меня кошки скребут на душе. Привык я за год к маме, к дому, к Ире, даже к больнице, какая бы мрачная она не была. И теперь еду в когда-то знакомый, а сейчас такой чужой город. Как там будет? Что меня ждёт? Как пройдёт операция? Я много раз начинал жизнь с начала, что должен был привыкнуть. Но к этому не привыкаешь, наоборот, с каждой очередной переменой сил остается меньше. Становишься привязчивым с годами, более сентиментальный, что ли.

Чтобы отвлечься от гнетущей тоски, я решил познакомиться и поболтать с попутчиками. Их было трое, все ехали с наших курортов. Я удивился, что у нас ещё кто-то отдыхает. Два парня были из Ростова, отдыхали в Приэльбрусье, на Чегете, катались на горных лыжах.

– И как там? – поинтересовался я.

– Хорошо! Очень хорошо! – ответил один из них. – Правда, в этом году снега маловато. Но ничего, всё равно хорошо покатались!

– А я в санатории в Долинске (курортная зона Нальчика) отдохнул. Тут лето у вас!

– Вы откуда?

– Из Якутии.

– А, тогда понятно, – засмеялся я. – Сегодня температуру смотрел, почти десять градусов тепла. Середина февраля. А у вас там сколько теперь?

– Сорок. Минус сорок, – спокойно ответил Вадим (так его звали).

Мы разговорились, и до Москвы я многое узнал о Якутии. Вадим достал ноутбук и провёл настоящую экскурсию по слайдам и фильмам, о людях там живущих и работающих. Он был в трёхмесячном отпуске и ехал с нашего курорта домой через Москву.

– Погощу у приятелей в Москве, – увлекался Вадим рассказом. – Угощу их домашним вином, коньяком. Накупил тут у вас, ха! Копейки по нашим ценам, а коньяк хороший! – достал бутылку, налил стопку. – Будешь? За знакомство! – налил и мне, провёл пальцем по краю горлышка, собирая капли, облизал палец, посмаковал вкусом. – А-ах… лекарство, друзьям понравится.

Глядя на своих попутчиков, я подумал: «От юга к северу уровень жизни повышается. Я – гол, как сокол. Ростовчане с дорогими мобильниками. А „Якут“ даже с ноутбуком. На север все едут за заработком, на юг за солнцем. Как бы это сбалансировать в нашей стране, чтобы север был привлекательным не только нефтью, газом, золотом и алмазами, а юг не только тем, где можно это всё потратить».

Часть вторая

1

Как-то так коротая время, прибыл я рано утром на Казанский вокзал. Подождал в купе, пока пассажиры выйдут из вагона, и хотел уже браться за сумки, как заметил Ибрагима. Мой младший брат подошёл к окну, посмотрел внутрь и, не меняя выражения лица, помахал дяде, показывая, что нашёл меня.

Было ещё темно. Шёл мокрый снег, но на землю не ложился, хлопья исчезали, коснувшись земли. Сырой воздух пах чадом угля, которым топят в поездах. Мы шли по перрону, распределив сумки между собой. Поставленный женский голос объявлял по вокзалу, что такой-то поезд прибыл на такой-то путь, а такой-то поезд отправляется с такого-то пути. Сама крытая платформа Казанского вокзала была как большой город. Пассажиры спешили с сумками, сумками на колесиках, колясками, тащили баулы, элегантно шли с кейсами. Челноки, альпинисты, призывники, азиаты, цыгане, бомжи. Хаос, мусор, грязь. Всё это было на вокзалах в девяностые годы, когда я был студентом. А сейчас стало по-другому: чисто, чинно, размеренно. Что-то европейское появилось в Москве.

Погрузились в синюю «пятерку» Ибрагима и поехали по пробуждающейся Москве. Дядя, обсуждая какие-то проблемы с братом, давал мне инструкции по предстоящей госпитализации и между делом справлялся о новостях в Нальчике. Он советовал Ибрагиму, как проехать и выдавал в себе опытного автолюбителя.

– Ты хорошо выглядишь для хронического больного, – удивляясь, заметил дядя. – Я, честно говоря, ожидал худшего. Молодец! Только теперь не геройствуй. Поменьше бравады. Слушай врачей. Тут хорошие специалисты, они всё сделают как надо.

Дядя виртуозно владел голосовыми интонациями, изложением мысли, и гипнотизировал своей воле.

Короче говоря, мы пробирались в район станции метро Новослободская, где на улице Ф.М.Достоевского находилась больница. Я тревожно смотрел по сторонам с заднего сиденья «пятерки». С непривычки меня пугал густой поток машин, тыкающихся носами, как киты в узком фарватере. Тротуаров не было видно из-за припаркованных автомобилей. Казалось, их выбило из потока на обочину и они, попыхтев выхлопными трубами, умирали, выпустив душу, моргнув сигнализацией, издав прощальный «квак». К какому мёртвому железному телу возвращалась душа, радостно моргали, заводились, дымили выхлопной трубой, начинали мешать потоку, отвоёвывая своё место в нём.

Самих людей было меньше, чем машин. В девяностые годы в Москве, насколько я помню, бывали пробки только на больших улицах, трасах, шоссе. По переулкам можно было двигаться свободно. Сейчас же пробка была везде. Нет, нынче этот город мне не нравится.

Наконец-то мы припарковались у ворот больницы.

В будке сидела охрана, а на стене висела вывеска: «Министерство Здравоохранения Российской Федерации. Московская Медицинская Академия им. И. М. Сеченова».

– Проезд на территорию только по пропускам, – предупредил охранник.

Бросив машину, мы прошли в приёмный покой. Пройдя процедуру регистрации, которая заняла более получаса, меня направили в хирургический корпус, на фасаде которого была табличка: «Научно-исследовательский институт фтизиопульмонологии».

На первом этаже хирургического корпуса тоже была охрана. Меня пропустили, как больного, дядю, как провожатого, а Ибрагим прошёл сам, как нагловато-туповатый посетитель.

Потыкавшись в разные концы лёгочно-хирургического отделения, как «лебедь, рак и щука», мы нашли ординаторскую, возле которой и собрались. Дядя достал расчёску из внутреннего кармана, наспех причесал свои седые волосы, взял у меня папку с документами и шагнул в кабинет.

Я подошёл к двери и посмотрел в щель, прислушался…

– Кто вас сюда направил? – спросил седой мужчина в белом халате с красноватым лицом.

Как я понял, что это и есть заведующий отделением Тамерлан Владимирович Агкацев.

Дядя что-то говорил в том смысле, что направление есть, квота есть, надо положить племянника.

– Я не отказываюсь положить, – говорил Тамерлан Владимирович. – Просто сейчас нет мест. Надо было позвонить. Я прям не знаю… Возьмёте, Лена? – спросил он у стоявшей тут же женщины в белом халате. – Придумайте что-нибудь, – присел он в кресло устало.

«Так, – подумал я. – Для меня постоянно нет мест. Где я, там гладко не бывает. Посмотрим, что дальше будет».

Дядя начал пятиться на выход, благодарить и прощаться. Я отступил от двери, чтобы не попасться на подглядывании. Он вышел из ординаторской. За ним вышла женщина в белом халате и пошла на пост. Дядя подмигнул, мол, всё в порядке.

Я проследил за женщиной в белом халате и заметил напротив поста кушетку, на которой, как на коне, сидели два парня и играли в нарды. Ещё несколько стояли, наблюдая за игрой. Потолки в отделении были высокие и сводчатые. Свет, проникающий через большое окно в конце коридора, рассеивался и поглощался, как в тоннеле. Было что-то необычное в этой картинке, но я не понял что.

Возвращаясь обратно, женщина в белом халате сказала мне подойти на пост. На посту медсестра, спросив фамилию, повела меня за собой. Завела в четырёхместную палату, показала на кровать.

– Располагайся здесь. Бельё сейчас поменяют.

Я посмотрел на предложенное место, это была обычная реанимационная кровать на колёсах. Там все кровати были такие, чтобы больного, в случае чего, можно было сразу вывезти в реанимацию. Постель была неряшливо брошена, как будто её покидали по команде «тревога».

– Тут парень лежал… утром его на операцию забрали, – объяснил мужчина, сидя напротив на такой же кровати. – Располагайся, он сюда уже не вернётся.

– Почему?

– После операции переводят в послеоперационный бокс, – махнул он рукой в сторону коридора.

Я подошёл к нему и протянул руку.

– Тенгиз.

– Залимхан.

– Чеченец? – спросил я, поняв это по акценту.

– Да, – кивнул он, нисколько не удивляясь моей прозорливости.

Я окинул взглядом палату, приметил старый телевизор «Фунай», за ним огромный подоконник, на котором при желании можно было лечь спать, и большое окно. Стены требовали ремонта.

«Ладно», – подумал я и вышел в коридор.

Подсел в кресло к дяде и Ибрагиму. Показал на палату, где буду лежать.

– Ну что, – хлопнул дядя ладонью по колену, как бы подводя предварительный итог. – Мы поедем. А ты присмотрись, притрись здесь. Держи меня в курсе. Звони, беспокой по любому поводу. Не переживай, всё будет хорошо. Прислушивайся к врачам, никакой самодеятельности. Да что тебе говорить? Ты долго к этому шёл и сам всё понимаешь. Надо тебя поставить на ноги и вернуть в строй, а там уже сам начнёшь жить.

Ибрагим тоже выразил готовность помогать, навещать меня. На этой ноте мы распрощались.

Начал присматриваться, притираться к новым условиям. Атмосфера торакальной хирургии навевала всем видом: могильной тишиной, кафельным полом, реанимационной сигнализацией, множеством каталок, в которых постоянно кого-то катали под простынями, серьёзностью лиц хирургов и персонала – чувство тоски и далекой тревоги, какого-то страха под желудком перед предстоящей ответственностью. И я старался отвлечься процессом приспособления к быту в новых условиях. Это проверено действует. Когда чувствуешь себя не в своей тарелке, грустно, тоскливо и не знаешь, куда себя деть, сходи в душ, завари чай или кофе, обживи спальное место, поговори с окружающими, наконец.

Усугубляла моё состояние Ира, как бы проверяя на прочность, добивала окончательно. Я выходил из палаты, чтобы не беспокоить парней. Тут у каждого были свои проблемы и добавлять к этому чужие было не принято.

Со стороны мои разговоры с Ирой могли выглядеть так – сам лежу в больничной палате и жду операцию, при этом работаю у кого-то психотерапевтом и вывожу из глубокой депрессии.

Гуляя по коридору или выходя на лестницу, я разговаривал с Ирой по мобильнику, пытаясь её успокоить.

– Я не могу без тебя, – ревела она в трубку. – Мне плохо….

– Ты где?

– У Залины. Я не поехала домой. Там мне было бы невыносимо. Я и здесь постоянно плачу. Залина меня успокаивает. Я пью, не просыхая, уже третий день.

– Что пьёшь?

– Пиво, водку, всё, что попадается.

– Зачем? Мне не нужна алкоголичка. Я так тебя любить не буду, – пытался я хоть как-то повлиять на неё, пристыдить, вразумить что ли.

Но Ира была безутешна.

В один такой раз, я даже поругал её:

– Ты что мне сюда звонишь?! – прикрикнул я. – Вместо того чтобы поддержать, подбодрить как-то, только тоску нагоняешь. Мне и без твоего нытья тут нехорошо.

После некоторой паузы в трубке послышалось:

– Просто я люблю тебя и мне без тебя плохо. Я не могу без тебя жить.

Как-то раз мой сопалатник по имени Паша, один из тех, кто играл в нарды в коридоре, когда я ложился в отделение, поинтересовался:

– С кем ты так подолгу разговариваешь? Кого ты там приводишь в чувства?

– Да… привязалась одна… – ответил я. – Лежали вместе в больнице в Нальчике. Влюбилась и прилипла.

– А ты что, не хотел, что ли?

– Мне всё равно. Понимаешь, я недавно освободился и трахал всё, что попадалось.

– А… молодец! – начал Паша грозить пальцем и хохотать над моей прямотой. – И что дальше?

– Если всё рассказывать… такая мелодрама.

Паша сидел с заинтересованным видом и желал послушать.

– Короче, – продолжил я. – Она была четырнадцать лет замужем. Детей не было, и муж, обвиняя во всём, послал её подальше. Развелись, короче, они. Родители её не воспитывали. Пахан сидел, а мать бросила у бабки, та её и воспитала. Со мной связалась, мы встречались больше полугода. Залетела от меня, да и не один раз. Оказалось, дело было не в ней. Она далеко не красавица, но что-то в ней есть, – я рассказал Паше сцену прощания на ж/д вокзале.

– О, это любовь, – заключил он. – Это любовь! – начал истерично и как-то протяжно смеяться.

Я заканчивал рассказ, а Паша смеялся и мотал головой, в том смысле, что можешь не продолжать, всё понятно – это любовь.

Паша лежал здесь несколько месяцев и хорошо знал весь персонал, включая охрану. Знал всех больных, особенно молодых девушек. Он серьёзно, ответственно относился к лечению и порой доходил до мнительности. У него была каверна в правом лёгком, в средней доле. Она как будто поддавалась лечению. Была положительная динамика. И Паша терзался сомнениями – делать операцию или нет?

С одной стороны, рассуждал он, если есть возможность обойтись без операции, если каверна затянется под действием химиотерапии, зачем ложиться на операционный стол? Вмешательство в организм, действие наркоза, послеоперационная реабилитация, это всё отрицательные факторы воздействия на организм, которые бесследно не проходят.

С другой стороны, такие каверны (каверна у него была поменьше моей и намного моложе) полностью не затягиваются, и при малейшей провокации может быть рецидив. И раз уж добрался до института фтизиопульмонологии, то правильнее было бы всё-таки прооперироваться?

Эти вопросы заботили Пашу с момента, когда сказали, что каверна стала затягиваться. В нём затеплилась надежда – если есть шанс, его нужно использовать. Он надеялся на иммунитет, был спортивного телосложения, без вредных привычек. Внешне выглядел, как здоровый парень, если не сказать, как борец.

Другое дело Залимхан. Его вопрос с операцией был решён, отодвигались лишь сроки. Ему предстояло удаление левого лёгкого полностью, запущенность болезни не предоставляла других альтернатив. Залимхана практически подготовили к операции, и дело стояло за определением количества дорогого препарата и его покупкой.

– Дело не в самой операции, – объяснял Залимхан. – Без этого препарата шансов оклематься мало. Операцию-то сделают, я потом не встану. Кому целиком лёгкое отнимают, всем прокапывают это лекарство. Литр я потяну, родственники помогут, больше не знаю…

– Его литрами капать надо? – удивился я.

– Да. Видел девчонку? Недавно прооперировали, тоже лёгкое удалили. Через неделю она уже ходила, как ни в чём небывало. Так вот, ей почти два литра прокапали, на сто двадцать тысяч.

Хорошо, что мне не требовался этот дорогостоящий препарат. Да и в моём случае, надо было отсечь всего-то верхнюю долю, никак не целое лёгкое. Я послушал в хирургии разные истории и удивлялся тому, как много запущенных больных, которым удаляли по целому лёгкому. Одних молодых девушек я насчитал десяток. И если учитывать, что общее число операционников не превышало сорока человек, это очень высокий процент.

Лидировал в этой статистике Дагестан. Видимо, там обращаются в тубдиспансер в последний момент, когда лёгкое сгнило и становится очевидно, что человек чахнет и ничто ему не помогает. Тогда от безысходности они едут в больницу, и врачи констатируют, что лёгкое надо удалять.

К нам, в Нальчик, приезжали ложиться из соседних республик не потому, что у них больниц нет, а потому что не хотели, чтобы дома знали про туберкулёз.

Я пытался десять лет в лагере сохраниться, а люди на свободе гниют и прогнивают до пустоты. Потому что тянут до последнего, скрывают от всех, вместо того, чтобы сразу лечиться.

Приметив девушку, про которую говорил Залимхан, я подсел к ней.

– Привет! Как самочувствие?

– Нормально, – ответила она. – Ты из Кабардино-Балкарии, я слышала?

– Да, Тенгиз меня зовут.

– Меня Марьяна.

– Очень приятно, – улыбнулся я.

Марьяна улыбнулась в ответ. Она была тёмно-русая, белокожая девушка с ясными, живыми, по-детски озорными глазами, ямочками на щеках, чуть вздёрнутым носиком и походила на добрую лисичку.

– Тебе лёгкое удалили? – спросил я.

– Да, правое.

– И что ты чувствуешь?

– Ничего. Дыхание немного не то, а так нормально. Ведь удаленное лёгкое и так не работало, только мешало, – объяснила Марьяна, как бы убеждая и себя в безысходности утраты.

– А эти молодые люди, которые за тебя болели это?..

– Муж и брат, – с чувством достоинства произнесла она.

– Ты замужем? – сделал я наивное лицо.

– Да, – улыбнулась она. – У меня двое детей.

– И как же ты заболела?

– У моей подруги, с которой мы постоянно общались, отец болел туберкулёзом.

– Он не сидел? – как-то машинально спросил я.

– Сидел, – посмотрела она мне в глаза. – Он вор в законе. Лабазан.

– Лабазан? Знаю, слышал. Царство небесное…

Марьяна покивала, как бы принимая соболезнования.

– Мы соседи, рядом жили в Махачкале. Я часто у них бывала. Он нас постоянно баловал, когда дома бывал. В казино нас возил, – хихикнула она своим воспоминаниям.

А я, глядя на неё, вспомнил 2003 год, лагерь Кривоборье.

Я пришёл в отряд к Басиру и застал его в некотором волнении. Он конфиденциально сказал:

– Лабазан приехал в Воронеж. Как думаешь, дать ему знать, что я здесь?

– Вы знакомы?

– Да.

– Конечно, дай. В чём вопрос?

– Просто, мы плохо расстались, – призадумался Басир. – Может он зуб на меня имеет? Когда последний раз виделись, не сошлись по одному вопросу. Я считал себя правым и настаивал на своём. Он со словами: «Знай, с кем говоришь!» – отвесил мне пощёчину. Я вспылил, но сдержался. Ты же знаешь, я не мог уйти без ответа, и сказал: «Как бы там ни было, Лабазан, но с пощечиной ты поторопился!» – и выстрелил из револьвера ему под ноги. Вышел из дома, сел в машину и уехал. За мной никто не вышел, не погнался. Мне дали оттуда уйти. Вот я и думаю…

– Не знаю, Басир, – сказал я. – Если он не держит на тебя зла, сделает вид, что ничего не было. А если… это может сейчас проявиться.

– А что стоит слово вора здесь, ты понимаешь? – посмотрел Басир на меня серьёзно.

Я многозначительно покивал.

Но Басир был бы не Басир, если бы такие сомнения останавливали его. Он вышел на Лабазана, и мы приняли от человека, посланного Лабазаном, три грева.

Так бывает. Земля круглая и даже вертится.

…Марьяна что-то щебетала, глядя на меня.

– Ладно, – сказал я. – Ты хорошо выглядишь. По тебе не скажешь, что ты после операции. Поправляйся!