Каверна

– Чтобы ты долго ни на кого не смотрел, – прошептала она.

Я ухмыльнулся. Даже в такой момент она, движимая ревностью, перевыполняет план. Наверное, думая, раз уж мы редко видимся, то надо отрываться.

С утра стояла солнечная январская погода. И хоть мы могли ещё побыть в номере, Ира заторопилась.

– Пойдём на проспект, попробуем продать… – достала золотую цепочку. – Мама за неё две тысячи давала. Просила для сестры. Я не отдала.

– Тогда зачем продавать? – не понял я.

– Продадим, ещё на сутки номер снимем. Я не хочу уезжать. Хочу побыть с тобой.

Я много раз убеждался в её болезненной, даже какой-то детской настырности и не хотел лишний раз спорить. Пусть будет, как будет. Ведь не только эти мелочи, но и наши отношения – результат её инициативы.

Мы вышли на проспект. Пошли в сторону «Кристалла», где крутятся скупщицы золота.

В этот день их было мало. Видимо золото больше сдают до праздников, а не после. Мы потолкались там, но никто больше полторы тысячи не предложил. Прошлись по ювелирным магазинам, там цена оказалась ещё меньше. Ира расстроилась, но отдавать цепочку за бесценок не захотела.

– Что делать? Поезжай домой, – предложил я. – Прогуляемся ещё по парку, потом я провожу тебя.

– Пойдём, – вздохнула она. – Только мы же ещё увидимся до твоего отъезда?

– Конечно, – успокоил я её. – Обязательно увидимся. Я же не уеду, не попрощавшись с тобой.

Ира сделала над собой усилие, чтобы не портить оставшегося времени нашей прогулки. Почему-то я мог любоваться природой, замечать белок, соек, ворон и дятла; показывать, обращать её внимание, заинтересовывать, как ребёнка. Но она безразлично шла, держа меня за руку, и весь вид её протестовал, говорил: «Да отстань ты с этими белками, сойками и дятлом».

Я как бы отвлекал её внимание от себя, а она этого и не хотела. Хотела, чтобы я говорил о нас и только о нас. Такая зацикленность настораживала меня, если не сказать пугала.

Мы вышли из парка. Ира вдруг протянула мне тетрадный листок в клеточку и попросила прочитать. Я развернул лист, на котором было от руки, почерком семиклассницы написано:

«Мой Господин Жохов Т. Ю. Я тебя очень сильно люблю и не могу без тебя жить. Сифошка, в тот день, когда мы с тобой расстанемся, знай, что я умру. Моя жизнь без тебя не имеет никакого значения. Знай об этом. Когда ты будешь читать мою записку, только не смейся, хорошо?

Ты просто не понимаешь, насколько я тебя люблю и насколько я боюсь тебя потерять. Я очень сильно боюсь, что ты этого никогда не поймешь. Сифошка, благодаря тебе я поняла, что такое жизнь и благодаря тебе я до сих пор живу на этом белом свете. Я до такой степени была измучена этой жизнью, что не хотела даже жить. А теперь я очень сильно хочу жить, потому что в моей жизни появился ТЫ. Теперь у меня есть смысл, и стимул ради кого я буду жить. И спасибо тебе большое, что ты у меня есть и большое спасибо за то, что ты меня терпишь.

Я тебя очень сильно пресильно люблю. Я это могу тебе сказать и словами, но почему-то мне захотелось чуть разнообразить.

Я очень скучаю по тебе, когда тебя нет рядом со мной, и очень сильно тоскую по тебе. Я просто тебя люблю.

На веки веков твоя сифошка».

Я покрутил листок, рассмотрел его со всех сторон. После подписи был рисунок мультяшных мордашек в форме двух сердец.

– Ты и так всё это говоришь, – сказал я.

– Знаю, просто мне захотелось, чтоб у тебя осталось на бумаге.

– Хорошо, я сохраню этот листок. «Мой господин», – произнес я. – Это что-то новенькое.

Ира смотрела с печальной улыбкой, и всё же была довольна, что вручила это признание. Где-то же она его написала, не забыла принести, вручить, значит, это было важно для неё.

Не успел я положить письмо в карман, как пришло в голову, что всё пройдёт… и может быть, я буду стариком читать это письмо, и только оно будет напоминать, что была эта любовь. Или придёт время, когда не будет нас. Будет светить солнце в январе, будут сверкать снежные вершины гор, будут петь птицы на голубых елях, да и ели намного переживут нас. И кто-нибудь найдёт этот листок школьной тетради, уже пожелтевший к тому времени, и прочтёт то чувство, те эмоции, которые выписаны на нём. И это будет так же реально, как сейчас я стою на земле, дышу и обнимаю мою Иру.

В эту минуту я решил, что напишу роман. Листок подвигнул меня на эти мысли, на эти размышления. Я понял, что самое лучшее, что смогу сделать в жизни, это рассказать людям эту любовь. Ира, может, не понимая того, подтолкнула меня к творчеству. Ведь все художники творили благодаря музам, и почвой для творчества была любовь.

Вот тот бриллиант, который нашёл я, бредя по дну.

В этот вечер Ира попросила не провожать её до вокзала.

– Мне так будет легче, – сказала она и, пропустив несколько маршруток, чтобы подольше постоять со мной, уехала.

Мама не одобряла отношения с Ирой. Она была сторонником старомодных взглядов и периодически читала мне нравоучения: надо поправиться, начать работать, наладить жизнь, жениться, а не гулять с девочками.

Я её успокаивал, говорил, что и сам так считаю. Этим смягчал извечный конфликт отцов и детей.

– Ты на ней не женишься, – говорила мама строго. – А если она в тебя влюбиться? Потом болезненный разрыв будет. И вообще, что это за отношения? Мне всё это не нравится.

– Когда я жизнь налажу? Когда женюсь? – задавал я вопрос себе и маме. – Может быть, я вообще не женюсь. Что теперь, совсем с женщинами не общаться? В монастырь уйти?

Мама вздыхала и меняла тему, так как была права. Но, в то же время, по-своему, был прав и я.

Я дал маме почитать письмо Иры. Мама присела на диван, надела очки, развернула листок. С вниманием, с каким читают исторические романы, мама прочитала признание. Сняла очки с носа, немного подумала и сказала:

– Знаешь, а ведь она тебя действительно любит.

С тех пор отношение мамы к Ире изменилось. Она стала её сторонницей и говорила, чтобы я не обижал Иру. Стала временами интересоваться её делами и нашими отношениями.

28

Время шло, и хоть было уже начало февраля, я продолжал числиться и лежать в больнице, в которой ничего не менялось.

В один прекрасный день позвонили из Минздрава и сказали, чтобы я явился. Там объявили, что положительный ответ на запрос пришёл. Это означало, что меня в академии им. И. М. Сеченова примут и полечат. Выдали квоту, которая состояла из пакета бумаг или документов под индивидуальным номером, занесенным в министерский компьютер. Такая расторопность чиновников не удивила, я знал, что дядя ускорил в Москве этот процесс.

Дома я поделился радостью с мамой. Потом стал копаться в документах, чтобы самому понять, что к чему. На глаза попала справка из пенсионного фонда, где кроме всего прочего было сказано, что я имею право на бесплатный проезд к месту лечения и обратно. Меня осенило, и я вернулся в Минздрав.

Там действительно подтвердили моё право и сказали, что этими вопросами занимается фонд социального страхования. Узнав местонахождение фонда, я направился туда.

Пройдя процедуру в фонде, которая заняла около недели, мне выдали два талона на бесплатный проезд на поезде, в купейном вагоне на нижней полке, из Нальчика в Москву, и обратно.

– Бельё сюда не входит, – объяснила миловидная работница фонда и протянула талоны. – Когда определишься со временем отъезда, придёшь в кассу вокзала, по талону тебе выдадут билет. Обратный билет получишь в Москве, после всего. Я выписала талон на полгода, до июля месяца.

Я протянул ей шоколадку.

– Большое спасибо, – посмотрел я на талоны. – А если я не уложусь по времени? Операция серьёзная и может лечение продлиться дольше полугода. Тогда как быть?

– Там тоже есть фонд социального страхования, они поменяют.

Всё было готово к отъезду. Нужно было только дождаться пенсии. Ведь как ехать без денег? А пенсия, которую должны были выплатить за три месяца, для Москвы, да и вообще, не бог весть какие деньги, но других не было. И затянув пояс потуже, учитывая отсутствие дорожных расходов, можно было начать предприятие.

Я привёл в порядок дела в больнице.

Прочитал нотацию Мухе. Он признал, что заслужил наказание в виде смачного подзатыльника, за то, что, несмотря на данное слово, опять устроил драку.

Под вечер пришёл в отделение выпивший. Спровоцировал ссору и набил фингал сопалатнику, молодому безобидному парню. Мать которого на следующий день кинулась на Муху с кулаками прямо в коридоре и, барабаня ему по груди, кричала:

– Сволочь! Что ты хотел от моего Рустамчика?! Боль-ше не под-хо-ди к не-му! Ты по-нял, сво-лочь?! Не под-хо-ди! – вбивая это в Муху по слогам с каждым неуклюжим ударом.

Интересна была психология Мухи. Он понимал, что натворил: каялся, сокрушался, ругал себя и обстоятельства. Но чувство самосохранения не давало ему назвать свой поступок. Как чуткий наставник, не задевая самолюбия, я подвёл к тому, что он назвал свой поступок и как с ним поступить.

Пообещав приехать вечером за заработанной оплеухой, когда соберётся сходняк, Муха, решившись, сделал шаг вперёд и сказал:

– Только я хочу, чтобы это сделал ты. Не хочу, чтобы кто-то из этих наркоманов поднимал на меня руку.

После чего скрылся, и след его простыл. Позже звонил и говорил, что он не в Нальчике, а двигается куда-то в сторону канадской границы. Но если надо может повернуть. Я дал отбой, так как и сходняк припоздал.

Я попенял собравшимся на непунктуальность, а вместо Мухи поставил перед сходняком вопрос передачи груза.

– Через несколько дней я уезжаю в Москву на операцию. Поэтому подумайте и решите, кто возьмёт груз.

При этом все сделали серьёзные лица, кто-то надул губы, кто-то закурил. Я обвёл собравшихся взглядом, никаких предложений не было.

– Ладно, говорю же – подумайте, это не сейчас, – разрядил я обстановку, и пошёл к Баже.

Бажа тоже пообещал подумать. Но я не ломал голову над этим, потому что знал, как поступлю, если они не созреют ко времени моего отъезда. Соберу и оставлю груз на братву. Пусть сами решают – кто достоин, а кто нет. И несут ответственность за свой выбор. Но так делать не пришлось, Бажа попросил передать груз и тачковку ему.

– Пусть пока у меня побудет, – сказал он, продувая ноздри сопением. – Если кто из молодёжи появится – передам. Мне главное это, – Бажа показал на тачковку. – Помнишь, ты рассказывал, когда тебя грузили, вынудиловка была, – подался он поближе и понизил голос. – Они даже не знают, что от груза нельзя отказаться, если ты порядочный человек.

Я поблагодарил Бажу за мудрость и понимание.

Пенсия подоспела к 13-му февраля. Женщина, которая выдавала пенсию, объяснила с решительной бескомпромиссностью, что пенсия складывается из базовой и ещё какой-то части, и всего я буду получать две с половиной тысячи в месяц. Хотя я понял не всё, но загипнотизированный спешными манипуляциями с ведомостями и деньгами, подписал, где она указала.

После, подсчитав дни, я поехал на железнодорожный вокзал и поменял в кассе талон на билет до Москвы на 16-ое число.

– Восемьдесят пять рублей за бельё, – сказала кассирша, ярко наштукатуренная и обильно пахнувшая парфюмом, проникающим через окошко кассы. – Отправление в 16:40! – крикнула мне в след.

Потом позвонил Ире и сказал, чтобы приезжала завтра, если хочет со мной попрощаться.

Получилось так, что мы встретились 14-го февраля, на день святого Валентина. Ничего не подгадывали, само так получилось.

Ира предложила поехать в Урвань (местечко под Нальчиком).

– Раиса Ивановна посоветовала, – проговорила она как-то загадочно. – И я по пути домой заехала и посмотрела. Там дешевле и комнаты лучше.

– Тебе понравилось?

– Да. Там такая большая кровать.

– Хорошо. А кто такая Раиса Ивановна?

– Рая, – удивилась Ира вопросу, потом добавила. – Она все такие места знает.

– Конечно, в этом вопросе Рая должно быть эксперт. Небось, все мотели лично перепробовала.

Ира цыкнула и ударила меня по плечу, как бы защищая подругу.

Мы приехали в Урвань, к небольшому двухэтажному гостиничному комплексу.

Раньше, во времена союза, тут был ресторан, куполом возвышающийся над озером. Издалека серый купол напоминал гигантское яйцо динозавра, которое окаменело и утонуло наполовину в озере. И можно было, покатавшись на лодке, нагрести вёслами аппетит и причалить к пристани – борту ресторана. Но была и альтернатива для работников ресторана и людей, боящихся воды – мостик-трапп, перекинутый с берега на борт «яйца».

Само же озеро, по краям поросшее камышом, что придавало больше живописности, было закреплено за рыбхозом. И в ресторане всегда подавали свежую рыбу. Одинокие удочки торчали из прибрежных камышей, это были те любители рыбалки, кто смог наладить диалог с рыбхозом на обоюдовыгодных условиях.

Теперь же от этого великолепия остались лишь воспоминания юности, во всяком случае, так показалось в середине унылого февраля. Одичавшая местность, заросшая кустами вьюна-паразита. Заброшенная автостоянка, разметка которой давно истёрлась, оставляя в редких местах следы белой краски на переболевшем оспой асфальте. Короче говоря, в нашем распоряжении была урванская степь, подпорченная лишь прелой конструкцией социализма, всего за семьсот рублей в сутки со всеми удобствами.

Мы заселились в номер, который располагал к веселью и отдыху. В самой атмосфере номера витала энергия праздника. Воздух был насыщен уходящим ароматом парфюма, перемешавшимся с запахом: шашлыка, специй, цитрусов и шоколада.

По сравнению с этим, номер городской гостиницы больше подходил под командировочный вечер с секретаршей. Обстановка городского номера как бы навевала своей классической строгостью волнение перед завтрашним приёмом на ковре у начальства.

И вообще, я заметил, что наши общественные места полны патриархальности и порядка. Тогда как дворы и уединённые углы завалены мусором. Как гласит кабардинская пословица в вольном переводе: «Снаружи мило, внутри сгнило».

Позвольте пролить луч света на клочок моих наблюдений. Почему у нас любят тонировать машины так, чтобы салон не просматривался? Потому что в тихих местах в машинах занимаются чем-то, после чего на земле остаются использованные презервативы. И не хватает сознания не бросать факты срама на землю, а сложить всё в пакетик и выбросить в мусор. Но кто способен додуматься до этого, для того неприемлемо заниматься сексом в машине. Многие же считает это лучшим способом, ведь снимая номер в гостинице или квартиру, присутствует элемент огласки. Чего допустить нельзя, чтобы кто-то увидел, узнал… мы же благопристойные люди. Секса с любовницей у нас нет, супружеских измен у нас нет.

Версию экономии средств я отвергаю, потому что такие дорогие иномарки порой стоят и покачиваются, как катера на пристани, что не вериться, что у этих людей нет денег. Скорее тут желание быть скрытым и, оставаясь под личиной порядочного человека, инкогнито трахать малолеток, за желание посидеть в крутой машине, мечтая о красивой жизни.

Вот вам наглядный пример.

Однажды летом, поздним утром, когда солнце уже заметно кусается, на площадке перед больницей я встретил Киша и Алимошу. Они как будто ждали кого-то, сидели на корточках в тени деревьев. Киш, завидев меня, подскочил, поздоровался, и стал что-то рассказывать, гарцуя вокруг. Алимоша поздоровался и продолжил сидеть с недовольным видом больного человека, раздражённо глядящим на всё.

Слушая Киша, я заметил… Когда площадка перед глазами сфокусировалась, я перестал слышать слова. Речь его удалилась и проплывала, как далекий фон.

На асфальтированной площадке, сырой после ночного дождя, был сухой прямоугольник – след от машины. По обе стороны от прямоугольника валялись пробка, фольга и пустая бутылка из-под шампанского. Рядом сиротливо лежало разорванное женское белье чёрного цвета. Тут же лежал тампон, разбухший от крови. Чуть в сторонке два использованных презерватива и россыпь влажных салфеток.

– Что вы можете про это сказать, доктор Ватсон?! – шутливо подражая Ливанову, обратился я к Кишу.

– Кого-то здесь выебали несмотря на течку, Шерлок Холмс! – опередил Киша Алимоша.

– Мрази, Теник, мрази! – Киш стал рассказывать о другом. – Прикинь, что на днях было. Сижу я на веранде. Почти темно. Смотрю, по аллейке на выход из больницы идёт медсестра, молоденькая дрофа.

Я пожал плечами.

– Да знаешь, у нас на этаже работает, строгую из себя строит. Идёт, белым халатом мелькает. Я ещё подумал: «Интересно, куда она в такое время пошла?» А она так невзначай говорит: «Поможешь мне, спасёшь, если что?..» Я посмотрел по сторонам: «Кому это она? Никого вокруг нет. Что-то не то», – подумал я, и немного погодя пошёл следом. Иду, смотрю… Там, где конечная остановка маршрутки, белеет халат и суета какая-то. Подхожу поближе. Ругань слышна. Думаю: «Зачем мне это надо?» Но интересно, – делает Киш таинственное лицо. – Выхожу на площадку и вижу… Прикинь, Теник, пять баб! Одна схватила эту дрофу за волосы и загнула раком, а вторая пиздит.

– Как пиздит?

– Ну бьёт: по спине, по жопе, куда попало! Руками, ногами! Та взвизгивает, плачет. Я торможу их. Эта, которая её пиздела, мне кричит, вот так, – Киш вытаращивает глаза и делает нахальную, самоуверенную гримасу: «Что надо къуэшаня (братишка)?!» Знаешь, Теник, я так посмотрел – там такие тёлки отборные, сельские нартушки, – сделал он вид мощного тела. – Если бы на меня попёрли, мало бы не показалось.

Я посмотрел на него серьёзно, оценивающим взглядом.

– Да я бы их приморозил, базара нет, – хихикнул Киш. – Но уж больно решительно они выглядели. Я им приколол по-кабардински, что нельзя так делать, пристыдил их по хабзэ (по обычаю), – погрозил он длинным пальцем карманника. – Эта тёлка, самая активная среди них, мне кричит: «Ты не знаешь за кого заступаешься! Это такая пидораска! Она в селе петель навила, интриг наплела… Короче, отойди, не мешай нам!» Я так понял, из-за парня какого-то кипишь поднялся. Я вырвал её у них и говорю: «Вот у себя в селухе и разберётесь, а тут я пинать её не дам, тут больница», – и увёл кое-как. Веду обратно эту дуру… она плачет, сопли текут. Цепочку золотую потеряла. Лучше бы я стырил, не так жалко было бы. Нартушки из села на моторе приехали специально её выловить и напиздюлять. Видать, она сильно их достала. А тут ходит, нами командует, сучка безмозглая, – плюнул Киш в сторону. – Мрази, Теник, мра-зи!

– Да, Киш, – разделил я его переживания. – Хичкок отдыхает.

Впрочем, я отклонился от рассказа, продолжу.

Мы заселились в номер. Ира поговорила с администратором на кабардинском языке, так как население за пределами Нальчика хоть и говорит по-русски, всё же больше доверяет родному языку. Администратор, хитро улыбающаяся женщина, убеждала Иру, что ночью тут не холодно, бельё свежее, горячая вода идёт без перебоя. При этом посматривала на меня, давая понять, что догадывается, зачем мы приехали, и ужимками вселяла уверенность, что мы всем останемся довольны. Получив оплату, она удалилась, и о её существовании мы позабыли.

Я побродил по номеру, который выглядел темновато в пасмурный февральский день. Раздвинул жалюзи и открыл окно. Вдохнул сырого воздуха. За окном была унылая серость, которая переходила в свинцовые разводы неба. Тяжёлое низкое небо прятало не только рельеф ландшафта и горы, но заставляло сомневаться в существование самого солнца.

От открытого окна не стало светлей, да и дух не собирался выветриваться, видать устоялся годами. Тогда я махнул рукой и включил телевизор, стоявший на подвесной полке в углу. Вдруг стало светло, уютно и даже как-то теплее. Через экран телевизора ворвался целый мир, озарив сиянием жизни. «Какой чудовищный контраст, – подумал я, – сейчас телевизор, как живой огонь, очаг, без него дом пуст и тёмен».

Быстро попривыкнув к номеру, я отметил кровать. Она занимала большую часть комнаты и была такой, что на ней могли выспаться четыре человека. И вообще, это была не кровать, а скорее тахта, с толстым, упругим матрасом. Мы с Ирой, недолго думая, скинули вещи и протестировали эту тахту. Матрас не давал проваливаться локтям и коленкам, и будто бы понимал, как надо подпружинивать, чтобы не сбивать с ритма. А ширина тахты позволяла проводить различные эксперименты без боязни сваливаться на пол. Короче говоря, для кого близость с женщиной не просто животный инстинкт, а ещё и акт творчества, по достоинству оценили бы это ложе.

Ближе к вечеру мы отправились проветриться. Побродили по территории гостиничного комплекса, что быстро нам наскучило, стали подмерзать и зашли в ресторан. Зал был пуст, висел полумрак. Освещалась только барная стойка, как сцена в театре. Заведение, видимо, не пользовалось спросом, если в день всех влюбленных посетителей, кроме нас с Ирой, не было.

Мы прошли вглубь зала и остановились около бассейна, который я сперва принял за клумбу. Заглянув внутрь, я рассмотрел в довольно мутной воде трёх больших рыб, сбившихся в один край носами. Они, покачивая плавниками, либо читали одну газету, либо вместе молились. Я показал рыб Ире. Пока она заглядывала в бассейн, подошла официантка и предложила ткнуть пальцем в понравившуюся рыбу, и через двадцать минут увидеть её парящую перед своим носом. Я поблагодарил за предложение, выказал уверенность в быстроте и качестве приготовления, но вежливо отказался. Мы подошли к стойке. Глядя на пивной бочонок, Ира захотела пива.

– Разливное пиво есть? – спросил я у барменши.

– Конечно, – ответила она с ухмылкой на глупый вопрос.

– Две кружки и пачку фисташек, пожалуйста, – полез я в карман за деньгами.

– Мы принесём вам в номер, там и рассчитаемся, – вставила подошедшая официантка и услужливо улыбнулась.

– Да, хорошо. Мы в номере… – я посмотрел на Иру, забыв номер.

– Мы знаем, – бросила официантка и зашла за стойку к барменше.

Я повёл Иру на выход и почувствовал себя джентльменом. Какой сервис! Приятно! Или здесь постояльцы такая редкость, что неудивительно, что все, от администратора до официантки знают, в каком номере мы остановились (вот этой огласки и боятся у нас многие). Ира шла с довольным видом, как бы говоря: «Не зря же я тебя сюда привезла».

Минут через десять в номер зашла официантка с подносом, на котором стояли две бутылки импортного пива, два бокала, пакетик фисташек и открывалка.

– С вас… рублей, – сказала она.

– А где разливное, бочковое пиво? – вырвалось у меня.

Ведь я, честно говоря, ожидал увидеть две пивные кружки с золотисто-янтарным содержимым.

– Кончилось, – ответила официантка без тени смущения.

Как будто получать заказ на один товар, а приносить другой здесь было в порядке вещей.

– Ладно, какая разница, – перехватила Ира моё возмущение и принялась открывать пивные бутылки. – И такое пойдёт.

Я расплатился с официанткой и проводил взглядом её непоколебимую уверенность в своей правоте за дверь. Она держалась так, будто лучше нас знала, что мы хотели. След приятного впечатления простыл с шипеньем откупорившейся бутылки, и осел осадок от вероломного посула с заранее известным разочарованием.

Но я быстро переключился. Не зацикливаться на негативных эмоциях я научился в местах лишения свободы, где всё работает на расшатывание психики.

Мы переместились на тахту, погасили свет и забыли обо всём. Лишь телевизор бликовал по комнате, реагируя морганьем на пульт.

Запыхавшись от напора любовных ласк, я распластался, распростёр руки и не достал до краёв тахты. Представил, что лежу в чистом поле и пытаюсь объять простор. Дуновение ветра коснулось меня. Я услышал пенье птиц и журчанье ручья.

Почувствовал, что Ира, мурлыкая, теребит меня. Она ещё не насытилась и пыталась возбудить во мне новую волну желания. Как голодный слепой щенок, она скулила и прижималась ко мне, прося нежности и ласки. Я потянул её на себя и посадил сверху. Она аккуратно опустилась, села, ощущая меня в себе. Обхватив моё тело коленями, подвигав тазом, Ира, как неопытная наездница, сначала пошла шагом, прислушиваясь к ощущениям. Затем, осмелев, перешла на рысь и, как бы перехватывая на скаку уздечку, стала хватать меня за бёдра, упираться в грудь. Потом вцепилась в мои руки и понеслась галопом, перескакивая через оргазмы, как через энергетические перекаты, сотрясаясь всем телом. При этом её русые волосы трепыхались перед лицом и скрывали часть сладкой мимики наслаждения.

Я лежал расслабленно и получал удовольствие. Пытался отдаться власти Иры и полностью сосредоточиться на ощущениях. Она получила возможность регулировать ритм движений и степень стимуляции. Я почувствовал себя единым существом, одним целым с Ирой. Мои руки запрокинулись за голову, ноги я сложил в полулотос, образовав восьмёрку.

Приподнял Иру за попу, она остановилась, не понимая, и подалась ко мне, обдав жаром влажного тела и щекотнув прядью волос. Я посадил её на корточки, взяв за бёдра снизу, как чашу, как бы подвесил в воздухе.

Повинуясь мне, Ира превратилась в настоящую фурию. Ей овладела необузданность страсти и сексуального наслаждения. Она почувствовала себя ненасытной, и была готова проглотить меня.

Я задал ритм, и она стала набивать тазом, как мячом… как насос накачивать тягучую, как смола, энергию. Она хваталась за мои колени, придавливая к матрасу, и приятное тепло, как при растяжке, плавно растекалось по телу. Я менял пассивный угол атаки, то подаваясь к ней, то отклоняясь. Ира сосредоточенно, с некоторым усилием и напряжением работала тазом, но удовольствие и сладость женской силы, не давала ей остановиться.

Полностью расслабившись, я чувствовал, как могучая энергия медленно растекается по телу, заполняя всё пространство. Идёт прилив, ползёт еле заметными волнами, наползает. Тело начинает переполняться. Затем отливает обратно к источнику стимуляции и наслаждения. Собравшись, начинает вибрировать. Учащается дыхание, сердцебиение, закладывает уши. Тело приятно цепенеет и спазматически сковывается. Энергетическое тело отделяется от физического. Взрыв!..

Наши энергии сливаются. По телу бегут мурашки. Воздух наэлектризован разноцветными светлячками, бликами, которые плавно оседают и пропадают, гаснут. Я чувствую полное удовлетворение, экстаз.

Ира сразу не прерывается, пропуская через себя волну оргазма, ёрзает и покачивается на мне. Блаженство вытекает, как ручеёк, до последней капли. Тело успокаивается, тяжелеет, становиться вялым и пустым.

Туда поселяется новая энергия, которая хочет отдыха и покоя. Но что-то витает по комнате, еле заметно искриться на ресницах и возвращается обратно с каждым вдохом. Начинает сосать желудок, появляется зверский аппетит.

Ира ложится на меня, приятно придавливая весом тела, и кладет голову мне на грудь. Чуть отдышавшись, она шепчет:

– Я тебя люблю. Очень люблю. Очень, очень люблю. Очень, очень, очень люблю, – заглядывает в глаза и слегка толкает. – А ты?

– Я тоже.

– Что тоже? Ну-у… – толкает посильнее.

– Я тоже тебя люблю.

– Очень любишь?

– Очень люблю.

– Очень, очень любишь?

– Очень, очень люблю.

– Очень, очень, очень любишь?

– Очень, очень, очень люблю, – повторяю я за ней.

Она успокаивается, и мы засыпаем.

На следующий день мы возвращались в город. Завтра я должен уезжать в Москву. Уже с полудня Ира была сама не своя, надела маску недовольной тревоги и молчаливым капризом протестовала против всего на свете.

Мы приехали на вокзал и зашли в кафе. Я-то через двадцать минут мог оказаться дома, а вот Иру надо было покормить в дорогу. Ведь до Терека, до её дома, со всеми остановками больше часа езды.

Мы перекусили. Я заказал мороженое, чтобы как-то угодить Ире. Она не проявляла интереса к тому, что я заказывал, как ребёнок, обиженный на маму за не купленную игрушку. Потом поклевала без аппетита и стала возить ложечкой по мороженому.

– Я не поеду сегодня домой, – сказала Ира, блеснув слезой.

– Почему?

– Я останусь у Танюши. И завтра приду на вокзал провожать тебя.

– У какой ещё Танюши?

– С которой в больнице лежала. Она здесь, в городе живёт и приглашала меня в любое время.

– Не надо меня провожать, – начал протестовать я. – Ты меня сегодня провожаешь. Мы же для этого встретились. А завтра меня будет провожать мать. Может быть, тётя придёт, брат двоюродный. Не надо. Зачем?..

Несмотря на то, что за долгие годы в России из меня почти выветрились кавказские привычки, и я, на самом деле, мало придавал значения ненужным условностям, всё-таки решил, что Ира вызовет лишние вопросы, и не хотел превращать проводы в итальянскую комедию. Мама заочно была знакома с Ирой, а вот для родни, придерживающейся кавказской версии строгих пуританских взглядов, такое явление было бы неожиданно.

– Я не буду подходить, – уверяла Ира. – Просто постою в сторонке.

– Зачем? – не соглашался я. – Это ни к чему. Только будешь расстраиваться и меня расстраивать.

Но Ира была непреклонна и, казалось, не слышала меня. Она смотрела в окно, где в отличие от дня вчерашнего, стоял весёлый, в противовес её настроению, солнечный день.

За окном малышня возилась с котёнком. В большой луже отражались плывущие по небу белые облака.

Ира как бы заранее скорбела по утрате. Каждое слово давалось с неимоверным усилием. Она превозмогала себя, чтобы не разреветься. Часть её сердца отрывала незримая сила и уносила в неведомую даль. И она ничего не могла с этим поделать. Лишь глотать колючий ком, ставший в горле, мешавший дышать и говорить, теснивший от обиды грудь и застилающий пеленой глаза. Это состояние передавалось и мне. Но, не смея раскисать, я нарочно смотрел на это под углом удивления, что по мне можно так убиваться.