Каверна

Ира протестовала поначалу, предвидя расходы, как человек, не имеющий карманных денег, противиться приглашению в кафе. Но я настоял, и мы зашли. Устроились на синем фоне в плетёном диване. Молодая девушка – фотограф долго гарцевала перед нами, постукивая каблуками узорных сапог по паркету, щурясь в фотоаппарат, закидывая длинные волосы назад, ища выгодный ракурс, что мы успели немного покривляться.

Потом мою фотографию Ира подпишет: «На долгую вечную память! Тенгиз и Ирина. Тенгиз, я тебя люблю, от Ирины!» А свою будет возить с собой, всем показывать, и целовать перед сном.

Нагулявшись, купив продуктов и пива, мы вернулись домой. Устроили романтичный ужин, распили по бокалу пива и посмотрели какой-то фильм.

– Хочешь принять ванну? – предложил я.

– Да, конечно, – ответила Ира.

Я повёл её в ванную комнату.

– Не закрывай дверь. Я к тебе присоединюсь.

– Нет, не надо, – запротестовала она.

– Ладно, мойся, – бросил я и пошёл разбирать диван.

Ира заперлась. Был слышен шум льющейся воды и мурлыканье. Я постучал.

– Что?!

– Открой, я к тебе.

– Не-ет! – завизжала она.

– Пусти, я тебе спинку потру!

– Нет!

Я вернулся в комнату. Посидел немного для вида и повторил попытку.

– Открывай! – сказал я строго, с некоторым раздражением. – Я в туалет хочу.

Щёлкнула щеколда. Я вошёл. Ира выглядывала из-за ширмы, которую я стал расшторивать, но она вцепилась в неё руками.

– Не-ет! Не заходи! Я стесняюсь! – кричала она, пытаясь прикрыться краем ширмы.

– Отпусти! – прикрикнул я. – Ширму порвёшь!

Ира бросила ширму и села в ванную. Стала поливать себя из душа, как маленькая девочка. Я залез к ней, сел сзади, отобрал душ и стал поливать её и себя.

– Почему ты так себя ведёшь? – спросил я, поглаживая ей плечи и спину.

– Я стесняюсь.

– Мы с тобой уже полгода встречаемся. А ты стесняешься?

– Да.

– Глупости какие-то. А как ты замужем четырнадцать лет была?

– Мой муж никогда меня не видел при свете.

– А как вы спали?

– Он приходил только при выключенном свете. И этим… мы занимались только в одной позиции. Я раздвину ноги, он попыхтит в темноте… и всё. Не как с тобой. Ты что!

– Просто он невежа, впрочем, как и… Вставай, я тебя намылю.

Стал водить по её телу мочалкой.

Грудь и плечевой пояс у неё были хорошо развиты, а вот таз и бёдра были в диспропорции по отношению к верней части тела. Низ был недоразвит, она походила на мальчишку. Водя по бёдрам намыленной мочалкой и похлопывая её по ягодицам, я спросил:

– Почему у тебя ноги не развиты как у женщины?

– У меня в детстве, в тринадцать лет, был тяжёлый ревматизм ног.

– Как это?

– Бабушка не доглядела. Я гуляла зимой, в мороз, в резиновых калошах. Потом долго лежала, семь месяцев не ходила.

– Бедняжка… Тогда понятно. В момент полового созревания болезнь затормозила развитие нижней части тела, – потёр я энергично ей ноги. – Но это не беда, ноги можно развить. Если бы ты делала гимнастику, как я тебя научил, ноги бы развились.

– Я делала гимнастику, как ты говорил.

– Ни черта ты не делала. Если бы делала – результат был бы.

– Я делала выпады и пере…

– Перекаты, – поправил я её. – Если бы делала, бёдра бы круче стали, попа бы округлела, – шлепнул я её по ягодицам и протянул мочалку. – Теперь твоя очередь, намыль меня.

Мы помылись и стали вытираться.

Ира сушила волосы, одной рукой растрясая копны, другой – протирая полотенцем. От неё приятно пахло чистым телом. Через кожу кое-где просвечивались голубые венки. А крупные соски были темнее кожи и по краям отливали светло-фиолетовым кантом.

Двое суток мы провели вместе. Чуть не сломали диван, который, несмотря на старость, стойко выдерживал все нагрузки и практически не скрипел.

Ближе к вечеру, в субботу, Ире позвонила мать, что-то наговорила такого, что Ира забеспокоилась и стала собираться домой.

– Оставайся, – просил я её. – Куда ты торопишься?

Но Ира приняла решение, этот звонок всё испортил, она не могла подавить тревогу, поселившуюся в душе. И хоть Ира была с матерью, мягко говоря, в прохладных отношениях, тут произошло что-то такое, чего я не понимал.

– Что-то случилось? – приставал я к ней.

– Нет.

– Тогда куда ты торопишься?

– Проводи меня, пожалуйста. Мне надо ехать, – с твердой решимостью ответила Ира и сидела, как на иголках.

Я понял, что препятствовать бесполезно, даже если и уговорю её остаться, так хорошо нам уже не будет. Махнул рукой и поехал провожать её на вокзал.

Позже боль только усилилась. Когда мы созванивались, Ира плакала, говорила, что скучает, не может так больше, что всё ей надоело.

– Знаешь, что я чувствовала, когда села в маршрутку? Тебе не понять… У меня всё переворачивалось внутри. Ты остаёшься, а я должна уехать туда, где ничего меня не ждёт, ничто не радует.

– Почему же ты поторопилась?

– Я сама себя ругаю. Знаешь, эти два дня… это лучшее, что было у меня в жизни. Когда я была по-настоящему счастлива. Спасибо, что ты есть у меня. Ты же меня не бросишь? Никогда, никогда не бросишь? Просто скажи, чтобы мне было спокойно.

– Не брошу.

– И не будешь мне изменять? Пожалуйста, скажи…

– Нет.

– Я тебя очень люблю. Очень, очень люблю. Очень, очень, очень люблю.

– Всё не плачь, – успокаивал я её. – Я тебя тоже люблю.

– Тогда я не буду плакать, – притихала она.

Такие телефонные разговоры становились регулярными. Ещё больше было смс, где она писала о своих чувствах, страхах, сомнениях, надеждах и мечтах. Я даже стал побаиваться – не сильно ли она прикипела ко мне? Не чрезмерная ли, не болезненная ли это любовь?

Говорили, что такие способны на всё, на глупые, отчаянные поступки, и даже самоубийство.

Не с огнём ли играю? – размышлял я. И тут же себя успокаивал, что никогда её не обманывал, и был рад, если сделал хоть чуточку счастливей. А что было бы лучше, не связываться, пройти мимо? Но тогда я был бы не я. Перестал бы себя уважать. И ругал бы за слабость. Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. И лучше сделать и мучаться, чем не сделать и всё равно мучаться. Короче, я считал себя правым – это перебарывало, и никого не слушал.

24

Как-то раз, во время уразы, которая пришлась на ту пору осени, когда деревья ждут ветра, чтобы просыпаться пожухлой листвой, позвонил Асик – мой близкий по лагерю. Он, как и я, отсидел одиннадцать лет, с той лишь разницей, что меня этапировали в Воронежскую область из Москвы, а его из Владикавказа. Асик освободился на десять месяцев раньше меня из Борисоглебска. Я провожал его.

Помню, пришло утро, когда Асик освобождался. Накрыли стол, как бывает, чаем и глюкозой, положили несколько пачек фильтровых сигарет. Кто смог – прорвался из зоны к нам в отряд.

Асик оделся в вольные вещи, крутился перед зеркалом. Принимал поздравления, пожелания – не попадать больше в тюрьму (как все зэки зарекаются, что сидят последний раз), быть фартовым и тому подобное. Он пожимал руки, с теми, кто лез обниматься, обнимался. Желал всем в ответ скорейшей свободы, а сам был уже не здесь. Что говорить, он последнюю неделю был уже не здесь. Тонкая грань разделяет два совершенно разных мира. Одиннадцать лет, каждое утро одно и то же: забор, запретка, колючка, егоза. И вот он сидит с нами, сидит среди нас уже свободный. Какой-то час, чтобы пройти через три вахты, и глоток свободы, глоток вольного воздуха. Даже проходя вахты, он уже не зэк, контролёры не приказывают забрать руки за спину, не грубят, дают волчий билет – справку об освобождении, деньги в руки, хоть и копейки, но все же твои законные, карманные, проездные. С этого утра начинается твоя реабилитация.

– Привет, Тенгиз Юрьевич! – бойко проговорил голос в трубке.

– Салам, Асик!

– Как сам? Как здоровье?

– Ничего, потихоньку.

– Чем занимаешься? – поинтересовался он.

– Лечусь пока, лёг в стационар. Хочу группу инвалидности получить.

– Какую?

– Не знаю – какую дадут. Желательно вторую.

– А что, всё так плохо? – удивился Асик. – Ты вроде крепился в лагере. По тебе не скажешь…

– Короче, каверна у меня санированная, покрытая фиброзом.

– Что-о?

– Дыра около шести сантиметров.

– Где?

– В верхней доле правого лёгкого. Не затягивается. Надо оперировать, в Москву ехать. Тут такие операции не делают. Предлагают торакопластику.

– А что это?

– Это когда рёбра выкусывают и поддавливают полость. В моём случае, говорят, пять-шесть… Короче, жуть, Асик, вмешательство в каркас. Я слышал, эту операцию, сам метод, немцы во время войны придумали в концлагере.

– Понятно… А в Москве что?

– В Москве, дядька говорит, институт есть. Он поможет туда попасть. Для этого нужна группа, так легче квоту выбить. Там резекцию сделают, без удаления рёбер.

– А здесь не могут эту резекцию сделать?

– Не могут, оборудования нет, реанимация плохая.

– Понятно, разворовали всё, – сказал Асик. – А квота, это что такое?

– Квота – это такая канитель… Операция стоит дорого и, чтоб сделали в Москве, Республиканский Минздрав должен операцию оплатить. А чтобы наш Минздрав оплатил, надо доказать, что требуется такое лечение. И тогда дадут квоту.

– Понял, Тенгиз Юрьевич, всё серьёзно. Ну, дерзай, желаю удачи!

– Ты-то чем занят?

– Да ничем. Небольшой заработок застолбил и пока всё. Хотелось бы, конечно, получше, но пока не получается. Короче, грех жаловаться. Ноги руки есть, прорвемся.

– Мне тоже бы чем-нибудь заняться, да… втянешься, а тебя подкосит. Туберкулёз ждать умеет.

– Да, согласен.

– Я тут общественной нагрузкой занят.

– Да ты что?! – засмеялся Асик. – Всё блатуешь!

– Какой там блатуешь – вынудиловка. Тут, кто до меня был, выписался, оставил за себя молодого одного, а тот не потянул, куролесить начал. Короче, ко мне подошли. Я стал отказываться, но вопрос поставили так, что пришлось груз взять.

– Да ладно. Я ж тебя знаю. Если бы ты не хотел, кучу причин нашёл бы, преподнес бы им, чтоб съехать, – смеялся он.

– Базара нет, Асик. Но тут такой фестиваль, что откажись, всё равно в стороне не останешься. По любому в какое-нибудь дерьмо втянут. Так лучше сразу правильно рулить.

– Подъезжает кто-нибудь из города?

– Так, иногда. В основном в собственном соку варимся. Да и что тут надо, по большому счёту? В куреве нужда. Но бывают и другие расходы.

– Что-нибудь собирается?

– Да так, мелочи. Сейчас ураза. Решили на детское туботделение соки, сладости понести. Восемьсот рублей собралось. Прикинь, больше пятисот рублей не собирается, в основном, пусто в котле.

– Базара нет, сейчас это никому не нужно, вчерашний день.

– Да и я близко к сердцу не принимаю. Лишь бы порядок был. А в остальном… Ко мне часто подходят: «Тенгиз, раньше было лучше, небо синее, трава зеленее». Я таким отвечаю: «Делайте! Кто мешает?» Куда там!.. Только базарить могут.

– Ладно, Тенгиз Юрьевич, крепись! У меня сейчас деньги на счету кончатся. Поболтаем ещё.

Наступил ноябрь, а дело с моей инвалидностью не продвигалось – завязло, как букашка в сгущёнке. Помню – Людмила Мухадиновна сказала, что, когда комиссия МСЭ выйдет из отпуска, предоставят меня. Но комиссия вышла и работала с начала октября, всех повторников пропустили (я интересовался), а меня не предоставляют, этим даже и не пахнет.

На очередном обходе я задал Людмиле Мухадиновне вопрос о группе инвалидности. Если раньше она кормила меня обещаниями и что-то мямлила про посыльной лист, то теперь, когда все сроки, ей же три раза передвигаемые, прошли, помялась в дверном проеме и тихо, с гримасой особой неловкости, сказала:

– Насчёт группы подойди к Зауру Каральбиевичу. Сейчас он занимается этими вопросами.

Так, понятно, – подумал я, – столько времени голову морочила, а теперь – подойди к Зауру Каральбиевичу. Сразу не могла сказать – решай с ним.

Что делать? Я пошёл к Хапузову. По ходу, подумал, что теперь, после того инцидента с Мухой, Хапузов не должен строить препятствия. На помощь я, конечно, не рассчитывал, но рассчитывал, что палки в колеса вставлять не будет.

Я зашёл в кабинет, заведующий пригласил меня присесть – хорошее начало. После обмена любезностями, я начал.

– Заур Каральбиевич, я по поводу группы инвалидности. Мухадиновна сказала к вам подойти.

– Да, так, – ответил он.

На носу у него сидели новые очки, лучше прежних. Я отражался в них, как в объективе камеры.

– Так вот, я лечусь уже десять месяцев, болею десять лет. Группа по диагнозу мне положена?

– Да.

– Предоставьте, пожалуйста, меня на комиссию. Вы же понимаете, я недавно освободился. Заработка нет. Сижу у мамы на шее. А мне ещё операция серьёзная предстоит.

– Хорошо, я тебя понял. Скажи Мухадиновне – пусть посыльной лист напишет.

Вот такой состоялся разговор. Я передал Людмиле Мухадиновне распоряжение Хапузова. Она как-то растерянно согласилась и начала прямо тут же искать посыльные листы на своем столе. Потом сказала, чтобы я зашёл на следующей неделе. С чувством удовлетворения и надежды, что наконец-то дело продвинулось, я принялся ждать намеченного срока.

Но через неделю выяснилось, что никакой посыльной лист Людмила Мухадиновна не написала. На мои вопросы и возмущения по этому поводу, она притворилась поражённой глубоким склерозом и не узнавала во мне своего больного, не то, что какой-то посыльной лист. Я всё понял и опять пошёл к Хапузову.

Хотел войти, но Хапузов вышел навстречу. У него сидела инспектор по какой-то безопасности, перспективная девушка, пока ещё не выходя за рамки приличия перебиравшая в весе.

– Что ты хотел? – спросил Хапузов, отводя меня в сторону и всем видом показывая, что у него мало времени.

– Заур, Мухадиновна не шевелится. Время идёт. Что делать? Может быть деньги нужны? Ты скажи…

– Нет, что ты?! У тебя не возьму, – замахал он руками.

– Просто поймите… Мне надо на операцию ехать. Ваше лечение не помогает. Из-за группы всё дело стоит.

– Иди. Сейчас я занят. Всё сделаем, – посулил он.

Но прошла неделя, потом другая, а воз был и ныне там. Я стал подумывать, что без денег вопрос не решится. Мама тоже говорила, чтобы я дал денег, нашёл кому и дал.

– Ты так намного больше потеряешь, время, нервы… – уверяла она. – Что поделаешь? Люди у нас такие. Не подмажешь – не поедешь.

– Да я понимаю. Но было бы что давать? Что мне денег жалко? Но если их нет.

– Ну, на это мы найдем, – вздохнула мама. – Не теряй время.

Я зашёл к Баже, справился о его здоровье. Это был «последний из могикан», кто мог дать правильный совет в этом медицинском Содоме и туберкулёзной Гоморре.

– Какие проблемы? – поинтересовался Бажа, хронически покашливая.

– С группой мозги ебут, – пожаловался я. – Отказывать не отказывают и давать не дают.

– Бабки хотят, – сразу понял он суть вопроса.

– Я с Зауром разговаривал. Он сказал: «У тебя не возьму».

– Конечно, он не скажет, – вывел Бажа очевидную истину.

– Значит, надо дать?

– Да, – закивал он. – Если хочешь, я к нему подойду. Но ты и сам можешь.

– Сколько, как ты думаешь?.. – начал я гадать.

– Ну… учитывая, что группу ты не покупаешь, она тебе и так положена, – пораскинул мозгами Бажа. – И беря во внимание, что ты не бобёр… Я думаю, пару штук во, – сделал он характерный жест ладонью по горло.

– Ладно, Бажа. Так и сделаю.

Я сказал маме, что нужно две тысячи. Она подумала и дала три тысячи, две якобы как-то несолидно. Я тоже подумал, чёрт с ним, три хорошая цифра, тем более для дела надо.

Затем решил, что лучше сам занесу, отношения позволяют, и потом, если что-то не так пойдёт, какой спрос с посредника? Концов не найдешь.

Подобрав подходящий момент, я зашёл к Хапузову. Присел к столу.

Он лазил в Интернете, близоруко пялился в монитор, и лишь поняв серёзный настрой посетителя повернулся. Я протянул ему три тысячи.

– Ты что? Зачем? – подался он как-то от меня.

– Я понимаю, больных много, врачей мало. Вы не успеваете за всеми. Чем могу… Примите, хоть на бензин, – и положил деньги ему под журнал.

Хапузов перевёл дух, поблагодарил за редкое понимание трудов эскулапа и выразил уверенность, что всё будет хорошо.

Я вышел от Хапузова.

– Ну что, – спросил Бажа. – Всё путём?

– Да, – улыбнулся я. – Мало того, что бабки вымораживают, ещё надо уговорить, чтоб взяли.

Бажа понимающе покивал на сложность этих нюансов.

Уже на следующий день лёд тронулся, Хапузов засуетился. Меня начали готовить к комиссии. Направили на анализы. Послали к кардиологу и на ЭКГ. К хирургу Хапузов отвёл меня лично. Барукаев, опять же, написал в посыльном листе, что показана операция. Все подготовительные манипуляции Хапузов контролировал сам, чтобы никто не испортил посыльной лист из вредности и не написал того, чего не надо.

Я отметил совершенную перемену к себе врачей. А медсёстры, видя – как заведующий носится со мной, сделали вывод, что надо поаккуратней, и кому было невмоготу натянуто улыбаться, хотя бы перестали придираться и хамить.

25

Между тем в середине ноября позвонила Ира и сказала, что сделала рентген у себя в поликлинике и там обнаружили какое-то пятнышко. Короче, ей дали направление и завтра она приедет ложиться в больницу.

Известие взволновало. С одной стороны, я чувствовал досаду оттого, что она не долечилась и коварная болезнь вернулась. С другой, я скучал и ловил себя на мысли, что мне приятно её возвращение.

Утром Ира приехала в Нальчик и позвонила с вокзала, чтобы я встретил её.

Я пошёл в сторону остановки. Пространство будто залили жидким свинцом. Деревья сбросили пожухлую листву, как платья, на которых паслись вороны, похожие на собрание приватного клуба. Яблоки и груши висели на голых ветках, как забытые ёлочные игрушки. Воздух можно было нарезать ломтями и с ножа бы капало.

Ира вышла из маршрутки и пошла мне на встречу. В руках у неё была спортивная сумка и тот же прозрачный портфель с пледом. Одета она была в тот самый чёрный кожаный плащ, только теперь, согласно сезону, воротник был отделан мехом красного цвета. Я потрогал воротник… мех натуральный. Кому пришло в голову красить мех в красный цвет? Короче, вид её не претендовал на изысканность и какой-либо вкус. Наоборот, был глуповат, утяжелял верх, при ущербности низа, на котором не выделялось и подобия бёдер.

Я перехватил у Иры сумку. Она пыталась улыбаться через силу, подставляя губы для поцелуя. И тут же улыбка исчезала, проступала складка на лбу. Появилась мученическая гримаса. Было видно, она рада, что приехала, но устала в дороге. Мы зашли в корпус.

В приёмном покое пришлось ждать, и Ира сказала:

– Ты возьми вещи и поднимайся на этаж. Я постараюсь в наше отделение попасть.

Позже Ира поднялась, тяжело дыша и ещё больше уставшая.

– Фу-у… – выдохнула она. – Пока бумаги посмотрели, описали, распределили… всё это так долго. Пришлось триста рублей сунуть, чтоб меня на четвертый этаж направили, к тебе.

В коридоре было ни души. Ира, не стесняясь, висла на мне.

– Зайдём в палату, – предложил я. – Что тут в коридоре светиться?

– Подожди, надо ещё к Зауру зайти, чтоб в палату положил. И направление с бумагами занести, – потрясла она пачкой бумаг.

Какой-то посетитель вышел из кабинета заведующего и направился на выход из отделения.

– Всё, пошла, – сказала Ира и поплыла по коридору с развивающимися полами плаща, как белка-летяга.

Но пробыла она в кабинете Хапузова не долго. Вышла, ругаясь и крича напоследок что-то нелицеприятное. Подошла ко мне и, с глубокой досадой и разочарованием, проговорила:

– Вот он сука! – и выругалась всем своим страшным запасом мата. – Представляешь?! Он отказал мне в госпитализации. Сказал: «Ты всего месяц назад выписалась». Я ему говорю: «Во-первых, не месяц, а два месяца назад я выписалась. Во-вторых, вот направление из поликлиники. Я что сама это придумала?» Но он отвечает: «Мне всё равно, я тебя не положу». Как будто это его личное отделение.

Я взял бумаги, посмотрел направление.

– Ладно, не кипятись. Тебя всё равно положат, не имеют права не положить. Пойдём к начмеду.

Мы подошли к кабинету Жабалиева. Ира постучала и зашла внутрь. Я постоял возле окна.

Вдруг появилась Марина. Детской походкой, как кукла, но недетским вилянием бёдер, она шла так, что захотелось в такт её движениям пропеть: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля…»

– Марина, привет!

Как всегда, закамуфлированная так, что кроме глаз и бровей ничего не видно, она взглянула на меня большими угольками и, отводя взгляд в сторону, побежала. Перебежала холл и в том же темпе посеменила наверх по лестнице. Я проводил её взглядом и подумал: «Будто чёрта увидала. Дикая какая-то».

Из кабинета вышла Ира, довольно улыбаясь.

– Вот Залим порядочный человек. Положил меня на второй этаж.

– Это ещё лучше.

– Да, лучше… я хотела к тебе.

– Ну что поделаешь? Не всё коту масленица. Принесу твои вещи и пойду, по делам побегаю.

Второй этаж был лучший в больнице. Потому что был отремонтирован и чист как в коридоре, так и внутри палат. Там стояли новые койки, широкие, удобные. Остальные этажи, кроме первого, были приличными снаружи – в коридоре. Внутри же палаты напоминали пещеры. Первый этаж был мрачный, тёмный и предназначался для тяжелобольных. Он был преддверием могилы, во всяком случае, по статистике выноса вперед ногами лидировал. Ещё туда клали тех, от кого отказались на других этажах. Там были такие же новые койки, как и на втором этаже, которые вселяли надежду, что хоть загибаться можно не на сетке.

Я пытался проанализировать – почему койки поменяли только на первых двух этажах? Видимо, изначально денег на полную замену спальных мест не хватило, вернее не все деньги украли. И чтобы было не так наглядно, койки всё же поставили. Но комиссия или иные проверяющие органы, если в коем-то веке и приедут, то поднимутся максимум до второго этажа. Да и грузчикам сподручнее носить на нижние этажи, и платить им, опять же, меньше.

И раз уж я начал разговор про койки, то признаюсь, что недавно перехватил новую, вернее сказать, старую сеточную, но в хорошем состоянии полторушку. Сетка на ней была не просиженная, намного шире прежней и не расшатанная на ножках.

Получилось это вот как.

Как-то вышел я из палаты на шум в коридоре, смотрю, Мария и Роза широкую койку тащат, линолеум скрипит под ножками. Подхожу к ним.

– Откуда такую койку тянете?

– Вам такие не положены, – пробубнила Мария, дёргая упрямую койку, как козу.

Я посмотрел в открытую палату. Там, недоумевая, стоял тощий Тимроко и чесал локти.

– Сейчас мы тебе другую принесём, – пообещала Роза.

Я сразу всё понял. Эта койка стояла в нашей палате, когда я лёг в больницу, на ней лежал Борис. Когда Володя убежал и положили разлагающегося тяжелобольного, прибежал Серый Волк из соседней палаты, сказал, что эту койку Борис ему завещал, поднял неходячего и неподъёмного тяжелобольного при возмущённых родственниках, и утащил койку. Позже Серого Волка выписали, и койка, поменяв нескольких хозяев, досталась Тимроко. Из-под него-то, пользуясь безответностью и кротким нравом, старшая медсестра и санитарка утаскивали койку.

– Давайте сюда койку! – смело пошёл я в бой. – Вы только забирать можете, – пристыдил их. – Тумбочка у меня разваливается, уже три раза сколачивал, всё равно разваливается. Одну тумбочку найти не можете! Сколько раз просил, а, Роза? Давать ничего не даете, а как что-то утащить – вы первые!

На них напало оцепенение, рты раскрылись, они не знали, что делать и что сказать.

Я попросил паренька, подвернувшегося под руку, и мы ловко внесли койку в палату. Вынесли старую, поставили перед Марией и Розой.

– Несите эту, – предложил я им.

Но они забежали за мной следом и стали мешать устанавливать, прилаживать новую койку.

– Дверь не будет закрываться, будет мешать проходу, – приводили они аргументы. – И вообще, вам такие койки не положены.

– А какие положены, такие?.. – показал я на старую, полуржавую сетку.

Короче, я их авторитетно заверил, что всё будет открываться и закрываться, проходить, и выпроводил из палаты.

Бухтя под нос, недовольный поведением медсестёр, я начал застилать новую койку и припомнил, что даже этот широкий, чистый, непролёжанный матрас поменяла мне Ира, когда лежала в первой палате. И теперь матрас лёг как родной, как себе домой, не свисал с узкой сетки, а был совершенно по размеру, что меня порадовало.

Как-то раз поздно вечером я уставший пришёл к Ире. Пожаловался на трудный, полный беготни день и запылившиеся ноги. Она набрала таз тёплой воды и бережно, как ребёнку, помыла мне ноги. Вытерла и помазала кремом. Я лежал на новом, чистом матрасе. Тут вспомнил, что выданный мне при поступлении не такой – весь в страшных пятнах и совсем пролёжанный.

– Нравится? Забирай, – предложила Ира. – Только свой принеси вместо этого, чтоб койка не пустовала. Когда кого-то положат, уже не поменяешь, так что поторопись.

Так, постепенно, пришёл к тому, что у меня была более-менее нормальная койка и постель, на которой я спал, как король. Да и двоим можно было удобно разместиться. И я вспомнил, как мы мучались с Ирой на узкой, просиженной на одну сторону, сетке.

Однажды я проснулся среди ночи от чувства дискомфорта. Сильно затекла рука. Я с трудом вытащил руку из-под Иры, помогая другой рукой, так как затёкшая совершенно не слушалась и была похожа на холодное бревно. Видимо, я уснул, обнимая Иру… так мы пролежали довольно-таки долго, потому что рука успела стать инородным телом, что напугало, и я в сонной панике принялся растирать холодную руку, приводя её в чувство. Сначала руку пронзили десятки больших игл, чуть не заставив меня вскрикнуть, затем рука стала теплеть и по ней разлились сотни мелких покалываний, после побежали тысячи мурашек, и я смог пошевелить пальцами. Но ещё долго оставалось чувство протеза.

Этим я потревожил Иру, которая повернулась и снова прижалась ко мне, но теперь я прибрал руки. Такие неудобства нам пришлось пережить, но Ира никогда не жаловалась, как говорится: «С милым рай и в шалаше».

Я углубился в воспоминания. Возвращаясь к повествованию, скажу, что по всем раскладам, второй этаж больницы был выгодней, благородней что ли. Я и сам решил, что, если придётся ещё раз лечь сюда (не дай бог), только на второй этаж.

Чуть позже, разделавшись с делами, я повстречал Мусу, который с добродушной улыбкой сообщил, что Патрикеевну положили в палату к Альбине. Хороший вариант – чистая, светлая, молодёжная палата.

Разобравшись с вещами, переодевшись и устроившись в палате, Ира поднялась ко мне. Зашла, уверенно улыбаясь, с видом хозяйки, вернувшейся из отпуска. Глядя на неё, казалось, она хочет сказать: «Что, не ждали? Чем вы тут без меня занимались?»

Ира была в махровом халате салатного цвета, воротник которого прятался под русыми волосами. В белых шерстяных носках домашней вязки и в тапочках. В этом наряде, навевающем домашний уют, казалось, она совсем не похожа на больную, наоборот, пышет здоровьем, щеки налились и похожи на сдобную булку, покрытую глазурью.

Дед Виктор встретил Иру приветливо, даже обрадовался. Его каждодневные причитания всем надоели, и никто не обращал на него внимания. А тут дед воодушевился, найдя в лице Иры собеседника.

Ира плюхнулась мне на колени, как на свое старое место. Резко повернула мою голову к себе и грубо поцеловала. Как воинствующая амазонка властно обращается с любимым рабом. Я ущипнул её. Она взвизгнула, шлепнула меня по руке и, продолжая сидеть на коленях, слушала бормотание деда, время от времени целуя или обнимая меня.

Вдруг она отклонила корпус так, чтобы лучше видеть моё лицо.

– Кто такая Альбина? – с нетерпением спросила Ира, как жена, заподозрившая факт адюльтера. – Я эту Альбину порву!

– Успокойся. Эта девушка Муссы. Они здесь познакомились.

– Хорошо, а меня она откуда знает? Да ещё в таких подробностях. Не успела я представиться, она говорит: «Я знаю, ты девушка Тенгиза». Я так на неё посмотрела… – Ира сделала выражение лица, при котором обычно задают вопрос: «Это ещё что такое?»

– Мы как-то сидели с Мусой и Альбиной, и ты позвонила. Мы с тобой долго разговаривали, помнишь? Вот Альбина и поинтересовалась: «Кто это?» Я ей рассказал…

– Что ты ей рассказал?

– Ну, кто ты… какие у нас отношения. Ещё Муса ей про тебя рассказывал. Всем же интересно – что это за Патрикеевна такая?

Ире явно польстило – в каком свете я её представил. Она призадумалась, на лице застыла еле заметная улыбка. Но она чувствовала, что я иронизирую, и не могла понять – в чём же подвох.

– Короче, – отрезала Ира. – Если хоть краем глаза увижу тебя с этой Альбиной, я и тебе и ей устрою! Понятно? Особенно ей!

– И что же будет? – намерено провоцировал я её.

– Увидишь!

– Что увижу? Что ты сделаешь?

– Порву её! И Мариночку твою порву! – сказала она раздражённо. – Надо ещё узнать, чем ты тут без меня занимался?!

– Ой-ой-ой, как страшно, – рассмеялся я. – Ничего ты не сделаешь. Прикусишь язык и будешь молчать. Пока я тебе повода не дал, сиди тихо. Ни на кого не смотрю… И вообще, у тебя неправильное представление сложилось, ты из меня Казанову какого-то делаешь. Конечно, лестно, но это не так.

– Я знаю, ты ни одной юбки не пропустишь. Кобель!

Сцены ревности забавляли, при моей бесхозности.

Ира постоянно держала мой мобильник под контролем. Под предлогом поиграть в «змейку», брала мобильник и сначала просматривала сообщения, входящие и исходящие звонки, и если у неё возникали вопросы, тут же устраивала допрос:

– Кто такая Пуся? – смотрела на меня исподлобья.

– Девушка Русика.

– А-а… а Света кто?

– Медсестра из поликлиники.

Ира пытливо смотрела на меня, выдерживая паузу. И когда ответы её удовлетворяли и она не замечала ничего подозрительного, успокаивалась и принималась играть в эту дурацкую игру. А это происходило практически всегда.

– Думаешь, если я захочу тебя обмануть, это будет трудно сделать? – говорил я. – Ты ничего не поймёшь, если надо будет. Но не волнуйся, если что – я тебе скажу. Ты узнаешь первая.

Против такой постановки вопроса тактики у неё не было, и она становилась маленькой ранимой девочкой. И начинала подлизываться, говорить, как она меня любит, не может без меня жить и боится потерять.

Ещё я заметил, что по сравнению с прошлым пребыванием в больнице, Ира стала серьёзней относиться к режиму. Но не из-за лечения, а потому что боялась выписки. Этого она допустить не могла. Не для того проделала тяжёлый путь через регистратуры, приёмные, анализы, бумажки, талоны и справки, чтобы так просто расстаться со мной.

Ира быстро пронюхала какую из четырёх смен нужно опасаться, а в какую можно и погулять. Сверила свои наблюдения с опытом долгожителя отделения Мусы, поговорила с девочками и выдала такой план:

– Я буду у тебя оставаться на выходные, когда врачебного начальства нет, и в Равидины смены. Только она меня понимает, остальные… лишь бы наябедничать.

И строго придерживалась этого графика. Когда наступала благоприятная смена, за которыми я уследить не мог и полагался в этом на Иру, она весело спрашивала: