Каверна

Она похлопала глазами и проговорила:

– Нет, спустись в рентген кабинет.

В рентген кабинете молодой рентгенолог сказал, что снимок готов, но ещё не описан.

– А когда опишут?

– Старший рентгенолог будет в среду, тогда и приходи.

– Как в среду? До среды ещё целая неделя! Дай снимок, я лечащему врачу покажу.

– Не могу, не положено снимки давать, пока они не описаны.

– Пока его опишут, я десять раз крякну! – начал я злиться. – Дай, я сам посмотрю.

Он отрицательно качал головой.

– Это мой снимок, ты не имеешь права не давать снимок! Вы тут гоните что ли?! – наехал я на него. – Дай снимок, я сейчас принесу!

Рентгенолог помялся, но возражать не решился.

– Под твою ответственность, – бросил он и нырнул в темноту кабинета.

Я занёс снимок Людмиле Мухадиновне. Она надела очки, посмотрела.

– Воспаление, – сказала она. – Я выпишу тридцать уколов антибиотика, утром, в обед и вечером, три раза в день. Проколешь, потом посмотрим.

Я нашёл руководство по пульмонологии, полистал и успокоился, когда понял, что у меня пневмония. Чего я больше всего боялся, не случилось, осложнения туберкулёза не произошло.

Медсёстры не заходили, как-то отстранились, будто я был не их больной. Зато Ира не отходила от меня, дежурила круглосуточно, кормила с ложечки, парила ноги. Ложилась рядом и согревала, когда меня знобило и трясло. Я согревался и засыпал. Среди ночи просыпался, потому что тяжело было дышать, нужно было пространство, и я выталкивал, прогонял Иру.

Первую неделю казалось, что я умираю, так было плохо. Чёрная воронка сосала из меня силу. Я испарялся, как выброшенная под палящий зной медуза. Проклинал предательский бетон, и злился на Иру. Ведь через её капризы заработал пневмонию. Она настояла на этом непутёвом месте.

Но в плохом есть что-то хорошее, и наоборот. И я решил воспользоваться случаем и повернуть ситуацию к себе. На очередном обходе я опять завел речь об инвалидности. Людмила Мухадиновна соглашалась, что инвалидность мне положена.

– Но до отпуска МСЭ ничего не получится, – объясняла она. – В сентябре комиссия в отпуске, значит в октябре. И то, сначала комиссия пропускает тех, кто продлевает, повторно кто… и только потом первичников. Где-то к середине или даже к концу октября можешь пойти. Раньше никак.

Виктор тоже приставал к Людмиле Мухадиновне с инвалидностью. Он сильно переживал по этому поводу и долго ещё после её ухода обсуждал эту тему.

– Как жить? – жаловался он. – До пенсии по старости ещё год. А как его прожить? Питаться надо, лекарства нужны. Я простую мазь от ревматизма месяц у них выпрашиваю. Принесли потом, да не то… туфта какая-то. А сигареты… так хоть сигареты были бы. Надоело уже на твоей шее сидеть. Но если тебе на октябрь говорят, то мне… я ж на три месяца позже тебя лёг.

Монологи заканчивались тем, что Виктор выходил на балкон покурить и продолжал там развивать эту тему с соседями.

20

Как-то раз в августовское утро, когда мне стало лучше, я крутился перед процедурным кабинетом, чтобы сделать укол. Вдруг в открытое окно залетела ласточка и стала носиться по коридору. Она металась под потолком, звонко чирикая.

«Вот глупая», – подумал я. И поспешил открывать окна, чтобы ласточка могла вылететь. «Хорошая или плохая примета?» – вспоминал я между делом. На другом конце коридора появился какой-то больной и, скинув с себя кофту, принялся размахивать ею, как бы выгоняя мух. Ласточка сделала ещё несколько кругов, ныряя под перекрытия, как вражеский истребитель, и вылетела так же внезапно, как залетела.

Пришла Ира и, зажав рот рукой от ужаса, сказала, что умер Малой.

Я пошёл к Малому, она пошла со мной. Мы зашли в палату. Ничего не говорило о том, что тут кто-то умер. Тишина палаты душила… Киша не было, лишь Рома и Арсен, как ближайшие соседи, угрюмо сидели в атмосфере траура. Я поздоровался и спросил:

– Где Киш?

– Пошёл сестру Малого встречать, – ответил Рома. – У Малого же никого нет, кроме младшей сестры.

– Кто был… как он умер?

– Ночью футбол смотрел, – сказал Арсен. – А под утро лёгкие выплюнул.

– Какой футбол? – удивилась Ира.

– Суперкубок, «Зенит» – «Манчестер», – сказал я.

– Под утро, около пяти, – продолжил Арсен, – мне не спалось, слышу что-то не то… зашёл к ним в палату. Вижу, сидит Малой на корточках перед тазом, а кровь у него из горла хлещет. Он глазами что-то ищет, задыхается, воздуха ему не хватает. Полный таз почти вышло: сгустки, комки какие-то. Потом в один момент Малой вздохнул: «О-ох…» – и остался сидеть у двери с открытыми глазами. Взгляд был у него такой странный, как будто удивлённый.

– А Киш где был?

– Киша не было, он с вечера уехал. Утром только приехал, – объяснил Арсен.

– М-да… видимо Малой переволновался ночью, болея за «Зенит», и под утро открылось кровотечение, – сказал я, как бы самому себе.

Когда Арсен рассказывал, я вспомнил такой же случай, который видел сам.

Было это в тубзоне весной 2000 года. Этапом пришёл в отряд худощавый мужичок. Одной руки у него не было, рукав висел, он его в штаны заправлял. Побродил мужичок неприкаянный неделю по отряду, тогда переполнено было, на пальму (второй ярус) ловко забирался.

Так вот, возвращаюсь я как-то из жилзоны в отряд, день солнечный, весёлый. Гляжу, сидит этот мужичок на корточках возле жестяной урны, которая перед входом в барак стоит (в неё зэки окурки и чайные нифиля бросают). Посмотрел на меня виновато, отвернулся к урне, кровь горлом у него как хлестанула, алая-алая, рубиновая, резанула глаз на ярком весеннем солнце. Озираясь по сторонам, ища помощи, сделал вдох доходяга и на выдохе снова кровь… Так же, как рвёт человек, только кровью. Смотрит такими глазами, будто хочет сказать: «Извините, что так… я не хотел урну пачкать», или страх в глазах. И помочь некому. Воздуха наглотаться не может. Надо дыхание успокоить, да кровь не дает. Захлебывается человек.

Прошёл я быстро в отряд, к завхозу.

– Петруха! – кричу. – Вызови санчасть!

– Да вызвал уже! – отзывается Петруха из каптёрки. – Два раза звонил! Дайте ему солёной воды попить!

Приковылял контролер с двумя шнырями. Посадили этого беднягу на носилки и унесли.

Вечером зашёл я к Петрухе.

– Как там этот бедолага?

– До больницы не довезли, – ответил Петруха и, показывая на томящуюся кружку чифира, кивнул своему шнырю, – разливай.

Я вышел от завхоза и подумал: «Мы даже имени его не знали».

– Соберём деньги, поможем с похоронами, – сказал я Роме и Арсену. – Вы тут, на этаже… а я по больнице пройдусь.

Пошёл по больнице. От кого, думаешь, могла прийти помощь, одни сочувствия. А про кого не думал, совсем незнакомые люди, подходили, интересовались, куда собираем и протягивали по возможности.

Мы вышли во двор. Со стороны морга приближался Киш. Он подошёл к нам немного рассеянный. Поздоровался и стал что-то искать по карманам. Рома протянул ему сигарету, но он отказался, нашёл и закурил свои.

– Откуда, Киш? – задал я глупый вопрос.

– Из морга… С сестрой Малого встречался, – посмотрел он на меня. – Теник, я в шоке. Прикинь, сестра бедолага, даже забрать его не может, некуда. Завтра, уже договорились, отсюда поедем на кладбище.

– Киш, вот, – протянул я собранные деньги, – я поехать не смогу, помоги там.

На следующий день, ближе к вечеру, вернулся Киш. Сразу нашёл меня и стал рассказывать:

– Теник, всё красиво сделали, – загибал он пальцы. – Повезли, похоронили, помянули по русскому обычаю. Прикинь, я выпил на кладбище, да! Лобастый накатил! Короче, какие расходы были: транспорт, могильщикам, мы помогли. На остаток я купил сигареты, сладости, и дуракам отнёс. Правильно же?

– Да, Киш, правильно. Молодец.

– Пойдём к нам, посидим, чай попьём, – предложил он.

Мы накрыли стол на веранде и поминали Малого. Вдруг Киш спросил:

– А где Патрикеевна? Позови её.

Я пошарил по карманам.

– Позвони ей, я мобильник в палате оставил.

– У меня денег на счету нет, – сказал Киш. – Хотя… у меня осталась сим-карта Малого. Там, по-моему, были деньги.

Он переставил сим-карту. Я позвонил Ире, попросил спуститься и прихватить мой мобильник.

Пришла Ира, протянула мобильник, и стала возмущаться:

– Ты с ума сошёл?! Представь мою реакцию, только сегодня похоронили Малого, и тут мне звонит Малой. Вы сдурели?! Что за шутки?! У меня чуть сердце не остановилось. Я сразу не догадалась, что его сим-карта осталась у вас.

Ира присела за стол, как капризная девчонка и прослезилась.

Потом она часто показывала ручку, которую ей подарил Малой и открытку с днём рождения. Несколько раз Малой снился Ире, и она каждый сон пересказывала мне.

Малой был хороший парень, жаль, что судьба не предоставила ему второй шанс. Как это обычно бывает, мы начинаем понимать жизнь, когда ничего уже не исправить. Если бы молодость знала…

В начале сентября Ира засобиралась домой. Позвонил её бывший муж и признался, что паспорт у него.

– Я на несколько дней, – сказала она. – Заберу паспорт. Разберусь с этим мудаком. А то он меня в покое не оставляет.

Ира уехала и пропала. Её мобильный был недоступен. Я позвонил на домашний, но этот звонок ничего не прояснил. Подняла то ли мать, то ли сестра, услышав мой голос, ничего внятного не сказали, кроме того, что её нет, и поспешили положить трубку. Я не знал, что думать и волновался.

Через неделю Ира вернулась, но в ней произошла какая-то перемена, я не мог понять, но что-то было не так.

– Ты позвонить не могла? – спросил я с укором.

– Нет.

– А мобильник почему был выключен? Я не знал, что и думать? То жить без меня не может, то уехала и ни слуху, ни духу!

– Я была сильно занята. Мой муж не хотел паспорт отдавать. Говорит: «Давай я тебе присуну последний раз». Я его послала куда подальше. Тогда он говорит: «Верни деньги, которые я на квартиру давал». Когда мы с ним жили, я двухкомнатную в Тереке покупала, он добавлял. Теперь потребовал назад. Я взяла кредит в банке. Пусть подавиться! Всю неделю этими делами занималась. Лишь бы от меня отстал, лишь бы его никогда не видеть!

– Сволочь! – отрезал я. – Как бы там не было, прожил с тобой четырнадцать лет. Трубу по-женски тебе удалили, в этом и его грех есть. Чтобы от армии откосить, не погнушался малолеткой. Оставил тебя инвалидом и ещё хватает наглости деньги забирать. Мужчины так не поступают.

– Чёрт с ним, – сказала Ира. – Просто обидно… Я этот кредит буду три года выплачивать, а этот… у него уже на третий день денег не было. Пробухал всё, алкаш.

– Паспорт хоть забрала?

– Да, конечно.

– Ну и ладно. Хотя, если бы меня послушала, заявила в милицию. Вам бабам не западло. Его бы прищучили за кражу документов. Посидел бы недельку в отделе. Рад был бы твоему встречному заявлению, и забыл бы про все тысячи.

Но это были не все новости. На днях Ире сказали, что, оказывается, у неё туберкулёза нет, всё рассосалось, и её выписывают.

– Я здоровая! – радовалась она.

– Видимо, у тебя было воспаление лёгких. А у вас в Тереке опытного фтизиатра нет. На рентгене увидели затемнение и сразу в больницу. А тут тоже врачи… Сколько ты пролежала?

– С мая месяца.

– Почти четыре месяца потребовалось понять, что у тебя нет тубика. Теперь ясно, почему тебе тубические таблетки не шли, – вспомнил я. – Это же хорошо, радуйся!

– Я так Фёдоровне и сказала, что ты меня вылечил, – веселилась Ира. – Заберу выписку и домой!

Ира уехала, толком не попрощавшись. Я не понимал, почему она так себя повела? То ли пребывала в каком-то чувстве расставания и хотела резко прервать отношения? То ли забыла обо всём от радости? Не знаю. Но она уехала, когда меня не было в больнице. Девчонки рассказали, что видели, как она торопливо проходила по коридору с сумкой и кучей пакетов.

Правда, через неделю Ира позвонила и сказала, что приедет за выпиской. Она действительно приехала. Сначала прошлась по делам и только потом позвонила мне.

– Ты где? – спросила она.

– Во дворе на лавочках.

Мы с Кишем грелись на сентябрьском солнышке. Около нас крутилась молодёжь, грызли семечки, курили, рассказывали анекдоты.

Ира вышла из корпуса и направилась к нам. Она была одета в чёрный кожаный плащ, который как-то нелепо сидел на ней. Она эффектно смотрелась лишь издалека – солнце стекало с прядей волнистых светло-русых волос на чёрную кожу плаща. При ближнем рассмотрении же было заметно, что туфли и поля чёрных брюк имели следы осеннего сельского бездорожья. В руках был рулон выписки и рентгеновских снимков.

Ира подошла, широко улыбаясь, я бы сказал, заливаясь улыбкой.

Киш подскочил с лавочки и, обнимая Иру, громогласно проговорил:

– Ты в натуре Патрикеевна!

Она присела с нами, ей насыпали семечек. Патрикеевна стала что-то рассказывать, смачно грызя семечки. Она приветливо общалась, окружённая общим вниманием, не обращая внимания на меня. Пробежала какая-то прохлада, отчуждённость, будто я просто знакомый.

Ира забрала кое-какие вещи и плед в прозрачном портфеле. Я поехал провожать её на вокзал. Она положила вещи в маршрутку. Мы постояли немного. Маршрутка тронулась, Ира поцеловала меня и уехала.

Вернувшись в больницу, я почувствовал пустоту, будто лишился части себя. Всё потеряло здесь смысл. Ощутил, что значит задыхаться. Трудно было находиться в палате, всё напоминало об Ире. Стены давили. Я уходил из палаты и бродил по больнице целыми днями, возвращаясь в отделение к отбою, а в палату ко сну.

Все больничные проходимцы были рады, что я стал больше бывать среди них. Ведь до этого я вёл себя, как семейный человек, и уделял им внимание только по мере необходимости.

Многие говорили, что Ира мне не пара. Что я в ней нашёл? Я выслушивал таких советчиков и соглашался. Только почему-то тосковал по ней.

21

Благо, у меня была общественная нагрузка, которая отвлекала и не давала скучать, как избалованный ребёнок.

Тогда и произошёл один инцидент.

Как я уже говорил, наш заведующий отделением, Хапузов Заур Каральбиевич, был ревностный блюститель порядка и ношения масок, что мог поругаться даже с посетителями, родственниками больных, довольно в грубой форме. И тем более, он не раз скандалил непосредственно с пациентами, невзирая на то, его это больные, или какие-либо другие.

Я проходил мимо и не обращал внимания на крики Хапузова, когда, бывало, тоже был замечен в коридоре без маски. Но нервы крепкие не у всех, и частенько можно было наблюдать сцены скандалов, заводилой и первым участником которых был Хапузов. Он пытался поставить себя начальником, беспрекословным лидером, чтобы полностью контролировать ситуацию в отделении, и в этом порыве перегибал палку.

Говорили, что Хапузов подрабатывает фтизиатром в селе. Успевает давать интервью на республиканском телевидении по проблемам туберкулёза, где высказывается о том, что туберкулёзом в основном болеют неблагополучные персонажи: алкоголики, наркоманы, бомжи, неудачники и прочие социально незащищенные. При этом сам пытался в максимально короткие сроки социально защититься. Рос, как на дрожжах.

За время, проведённое мной в больнице, Хапузов прибавил к бронзовой табличке: «Заведующий отделением, Хапузов Заур Каральбиевич, кандидат медицинских наук», дорогую дверь, надёжно охранявшую кабинет, ценность которого возросла за счёт приобретения им новейшей оргтехники. Ещё Хапузов пересел с дряхлого «Мерседеса» на новый «Шевроле», странный гибрид универсала и минивена, пухлой формой напоминавший хозяина. Короче говоря, наш заведующий крутился, как мог.

Так вот, нашла коса на камень! Вторым участником инцидента стал Муха – молодой парень, болеющий кроме туберкулёза и сахарного диабета, ещё и нарциссизмом. Кстати, ходили слухи, что диабет у него развился на нервной почве, после драки, где его сильно побили. После этого случая он мог быть приравнен, по моему мнению, к контуженому – «заводился с пол-оборота». Хотя на первый взгляд производил впечатление воспитанного и даже симпатичного молодого человека.

Это он приходил тогда с Хусом ставить Володю на место за нападение на Альбу, и бросалось в глаза, что кулаки у него чесались. После себя Хус загрузил за больницей Муху, ещё до меня, но Муха не справился, за две недели наломал дров, нагрубил и поднял руку на Барукаева – хирурга. Барукаев мог ему шею свернуть, но… как настоящий врач, повёл себя достойно. Муху просто выписали на некоторое время, потом опять положили, в другое отделение, разумеется.

Сообщили новость: «Муха подрался с Хапузовым!»

Я пошёл на второй этаж к Мусе, так как не знал, в какой палате лежит Муха.

– Муса, где Муха? Позови его, – попросил я.

Муса вышел из палаты, вернулся.

– Сейчас придёт, – сказал он настороженно. – Ты по поводу кипиша?

– Да. Хочу послушать, что Муха скажет.

Муха зашёл в палату немного резко, как в случаях, когда подразумевается неприятный разговор. Но меня он толком не знал и держался учтиво, заметно нервничал.

– Что случилось, Муха? – поинтересовался я.

– Ты про это?.. – спросил он, показывая в сторону двора.

– Да про это… С Зауром что у вас получилось?

Глядя, как Муха держится, я подумал: «Делает вид, что не понимает, будто такое с ним происходит каждый день».

– Он сам выморозил, – начал Муха уверенно. – Мы шли с Рыжим по аллейке во дворе, стали петарды взрывать. Тут высовывается этот боров с третьего этажа и начинает орать на всю больницу: «Дураки, придурки! Идите отсюда!» Я ему кричу: «Это ты мне?» Он кричит: «Да, тебе, вам, придурки!» Я ему кричу: «Я сейчас поднимусь, ты это повторишь?» Он что-то ещё пропиздел и исчез. Я пошёл на этаж, поговорить с ним, не орать же на всю больницу. Поднялся в хирургию, иду по коридору… Он со стороны отделения диагностики идет мне навстречу. Я иду так энергично, быстро, получается – мы сходимся… И прикинь, он меня с ноги сносит!

– Как сносит? – не понял я.

– Так, с ноги! У него масса за сотку, сам знаешь. Я из тапочек выпрыгнул, упал… в хирургии пол же кафельный, скользкий.

– Ты в тапочках был?

– Да, в этих, – показал Муха ноги. – А дальше, у меня забрало упало, инстинкт сработал. Я подскочил, ударил его, очки разбил. Потом схватил, чтоб не вырывался и быстро набил ему ебало. Остановился, когда он на одно колено упал. Там народу сбежалось… Даха меня за руки схватил. Я ему прошипел: «Отпусти или сам щя получишь». След его и простыл. Трусоватый тип, – повеселел Муха. – Ещё Тёма с кем-то выбежал на шум. Начали рычать на меня. Я им нагрубил конкретно. Этого, кто с Тёмой был, я чуть не потащил драться. Короче, меня переклинило… Там шум, гам, врачи, медсёстры сбежались. Кто-то мусоров вызвал. Но Заур, насколько я знаю, заявление писать не стал.

– М-да, Муха, в натуре тебя переклинило. Наломал ты дров, – призадумался я. – Некрасиво всё это, некрасиво.

– Он же первый начал. Я и не думал с ним драться… Что я дурак, что ли? – посмотрел Муха на Мусу, ища поддержки.

– Ну-ну, Муха… Начал он, согласен. Но ты его спровоцировал.

– Почему это? – уставился Муха.

– Значит, кричать на всю больницу нельзя, а взрывать петарды можно? Правильно он вам замечание сделал. Может, не в такой форме, конечно. А зачем ты на этаж попёрся? Сходиться с ним начал?.. Мало ли кто что с балконов кричит. Что ты ведёшься?.. Короче, ладно. Кто прав, кто неправ – поговорим ещё. Но как бы там не было, Муха, завтра же зайдешь к Зауру и извинишься. Он заяву не написал. Ты должен к нему подойти. И ты уже неправ, раз довёл до этого. Понял?

Муха согласился и опустил голову.

Я пошёл в хирургию к Тёме. У Тёмы был Керя и ещё много народа. Все стали негодовать на поведение Мухи. Хапузов не подарок, почти каждый, кто здесь присутствовал, имел в свое время конфликт с ним, но Муха перешёл все границы.

– Теник, прикинь, – звенел металлом Тёма. – Ладно, этот Заур самодур!.. Я сам с ним хаялся сто раз! Но этот баклан попутал, на меня тявкает! Кере нагрубил, тянет его куда-то. Керя тоже бык, я его с трудом в палату затолкал, от греха… Короче, буянит этот… не знаю, как назвать? Грубо не хочется, – завис Тёма.

– Хулиган.

– Точно, Теник, ты всегда правильно подчеркнёшь. Хулиган! Этот хулиган нас с Керей оскорбил! Сильно оскорбил! И это всё на людях… Никто за два года, пока я здесь лежу, со мной так себя не вёл. Меня тут все уважают. Надо наказать, Теник.

– Въебать его надо! – вставил Альба. – Ты, Тенгиз, лояльный слишком. Тут этого не понимают. Надо их бить. А ты только с девками гуляешь.

– Не нравится? Давайте соберёмся… Кто за больницу загрузится? Я хоть сейчас груз передам.

– Ладно, ладно, – вмешался Тёма. – Не горячись сразу, за это разговор не идёт. Кстати, правда – ты предлагал Кишу за больницей грузиться? – сощурился он, пристально приглядываясь.

– Да, правда. Киш стал инициативу проявлять по общим вопросам. Я прямо в лоб сказал – дерзай. Он отказался.

– Росомаха! Ну ты росомаха! – засмеялся Тёма. – Так в России говорят?

– В России по-разному говорят. Короче, соберёмся, поговорим, к чему придём – так и поступим. Всех послушаем. Там говорите, – посмотрел я на Альбу, – а то некоторые по углам базарят, а на сходняке молчат.

Тёма, пытаясь «сгладить углы», кинулся обниматься. Он боялся, что своей прямотой я ему всех прихлебателей по иглотерапии распугаю.

Перед сходняком надо было поговорить с Хапузовым. Как-никак заявление он не написал, заслуживает уважение, да и в любом случае.

Вообще, вопросы в нашем заведении старались решать на месте, не выносить сор из избы. Лишь в каких-то особых случаях звонили в милицию. Милицию, а конкретно, участкового такое положение дел устраивало, кто захочет лишний раз бывать в инфекционной больнице.

Я встретил Бажу, человека старой закалки, бывалого, но теперь прибитого болезнью. Бажа предупредил, что меня искал Хапузов, вернее, подходил к нему и справлялся, кто теперь «на коне?» Выразил сожаление, что не сам Бажа, как в былые времена, и пошёл посмотреть меня в палате.

– По этому поводу? – спросил я.

– А по какому ещё? – просипел Бажа. – Он даже не знал, что ты…

– Правильно, зачем ему?.. Пока жареный петух не клюнет.

Контактов с Хапузовым у меня не было несмотря на то, что я уже восемь месяцев лежу в отделении, которым он заведует, не считая крикливых замечаний по поводу маски. Кроме одного случая.

Когда весной вместо сбежавшего Володи в палату положили тяжелобольного с циррозом печени. На обходе я сказал Людмиле Мухадиновне, чтобы его перевели в отдельную или в реанимационную палату. Потому что ему требуется особый уход. Он разлагается, от него исходит трупный запах. Он жёлтый, даже синеет. Сам оправляться не встаёт, мать подносит судно, это всё неаккуратно… палата превратилась в срач. А тут ещё мы с дедом находимся, и это отрицательно влияет на нас.

– Людмила Мухадиновна, – говорил я возмущённо. – Даже в тубзоне больных разделяют по диагнозам. Плюсовых в один отряд, минусовых в другой, плюсовых устойчивых в третий, а выздоравливающих в четвертый.

Людмила Мухадиновна впечатлилась моим выступлением и, рассматривая страдающего в своем угасании больного, сказала:

– Позови тогда сюда Заура Каральбиевича.

Я зашёл в кабинет заведующего и, чтобы исключить вопросы здесь и не сорвать приход важного врача к месту, просто сказал:

– Заур Каральбиевич, Людмила Мухадиновна зовет вас в 414-ую палату, срочно.

– Что там? – спросил он сам у себя, встал из-за стола и быстрым уверенным шагом пошёл по коридору.

Я тактично пропустил его вперёд и пошёл следом.

Дверь в нашу палату была настежь. Перед ней стояли две молодые медсестры и, заглядывая внутрь, о чём-то перешёптывались. Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего, как на героя, борющегося с ветряными мельницами. Тут не поощрялось иметь своё мнение, а поучать врачей уж и подавно.

Хапузов прошёл в палату и, не смотря на больного, стал раздражённо покрикивать на Людмилу Мухадиновну за то, что отвлекла его по-пустому. В словах Хапузова прозвучал упрёк, который не был высказан прямо, но подразумевал недовольство легковерием, приступом сострадания, которое давно должно было выветриться из сознания такого проверенного бойца, как Людмила Мухадиновна.

– Сделайте биопсию! И другие анализы, – прокричал Хапузов. – Потом посмотрим.

С этими словами он генералом вышел из палаты. Дверь оставалась открытой. Медсёстры похихикивали, посматривая на меня. А Людмила Мухадиновна, пробормотав что-то себе под нос, удалилась. В её взгляде читалось: «Я так и знала, ничем хорошим это не кончится». Я посмотрел ей в след и хотел прокричать: «Вообще-то анализы берут сразу по госпитализации. А не после того, как больной пролежал две недели и потерял всякую надежду».

Тяжелобольной же, первый раз увидев внимание людей в белых халатах, приподнялся. В нём затеплилась надежда и он ловил каждое слово. Потом он долго заглядывал мне в глаза, пытаясь понять, предприму ли я ещё попытку спасти его или нет, всё ли он понял про себя или нет?

Вот такой, единственный опыт общения с заведующим промелькнул в голове, когда я зашёл к нему в кабинет.

– Здравствуйте, Заур Каральбиевич, – начал я уважительно. – Слышал, вы меня искали? – присел я к столу.

Очков на Хапузове не было, на левой брови сидела небольшая гемотомка. «Я думал – будет похуже, учитывая рассказ Мухи и общий ажиотаж». Жидкокристаллический экран компьютера был на заставке. На столе лежали два мобильных телефона. На пальце красовался массивный золотой перстень.

Хапузов придвинулся к столу, подался вперёд.

– Ты знаешь уже, что произошло?

Я кивнул в ответ.

– Этого… надо проучить! – он не выбирал выражения и сыпал самыми непристойными словами. – Надо его наказать! Охуел совсем! Устраивать такое в больнице! Ну и что, что я крикнул им: «Придурки?» Правильно! Взрывать средь бела дня взрывпакеты! Тут больные, тут операции! Очки мне дорогие разбил. Я заяву писать не стал. Пусть очки мне восстановит. Да и хуй с ними! Но наказать его надо! Серьёзно наказать!

– Я поговорю с ним.

– Это не поможет. Уже не первый раз такое. На Барукаева он кидался.

– Да, знаю… Я с ним поговорю, он поймет, извинится. Больше такого не повторится.

Хапузов смотрел скептически и несогласно качал головой. Его не удовлетворяло одно словесное порицание.

– Как я знаю, Заур, ты первый ударил его, ногой.

– Да, а что мне было делать… смотреть на него? Он чуть ли не бежал на меня!

– Я понял, Заур. Он извинится. Всё будет хорошо.

На этом я вышел из кабинета.

В коридоре меня поджидал Бажа.

– Ну что, поговорили?

– Да… Завтра соберёмся, приколемся. Хапузов хотел, чтоб мы его побили.

– Не надо.

– Само собой не надо. Все говорят: «Он не поймет, это уже было». Но при мне-то этого не было, я-то с ним не разговаривал. Сразу бить не бывает же? Зачем мне кто-то? Я за себя отвечаю.

– Правильно, – согласился Бажа. – Никого не слушай, поступай, как знаешь. А этих, кто кричит: «Надо бить», – самих надо бить. Во сколько завтра соберёшь людей?

– К трём часам. Нормально же будет?

– Да, – кивнул Бажа.

– Подтягивайся завтра, – сказал я и пошёл к себе.

На следующий день во дворе на лавочках собрался народ, как ожидающие экскурсионного автобуса туристы. Кто-то пришёл послушать, поглазеть. А кто-то высказаться о наболевшем. И, конечно, тут были подводные течения, в которых надо было разбираться. Публика разношёрстная, каждый выгадывал своё. Бывшие союзники оказывались врагами. Вчерашние враги вдруг поддерживали друг друга. Кто кого не пригласил, не налил, не уколол, кто кого-то терпеть не может, предстало теперь в лицах. И всё это привносило субъективность в решение, как поступить с Мухой.

Наркоманы и торчки, кому не нравился самодовольный, излишне самоуверенный Муха, однозначно высказывались за жёсткое наказание. Молодёжь, ориентированная на здоровый образ жизни, готова была поддержать Муху, и даже дать отпор. Они не допускали и мысли о поднятии руки на Муху. А на вопрос, как поступать, если каждый по своему усмотрению будет кидаться на врачей – чесали затылки.

Я занял место в центре аудитории. Справа от меня сидел Бажа.

Чуть позже из корпуса вышел Муха, сопровождаемый Мусой и Рыжим. Он подошёл, поздоровался и присел слева от меня. Закурил и крутил в руках пачку «Кента». Психологический приём – небрежный элемент статуса.

Народ сидел на лавочках, на корточках, стоял, курил. Никто не начинал разговора. Я знал, просиди так битый час, никто не начнёт. Не начинал и я, ждал Тёму и Керю. Без них разговор терял смысл. Они представляли вторую заинтересованную сторону, защиту обвинения, если можно так выразиться. К тому же, начав без них, пришлось бы возвращаться к началу, когда они придут. Ещё я предчувствовал, что выскочит «чёрт из табакерки» и действо обретёт неожиданный, театральный оборот.

Наконец появились Тёма и Керя. Они присели на корточки. Начался разговор. Как это бывало и раньше, ораторствовал Тёма, много куря, то поднимаясь и жестикулируя, то снова присаживаясь на корточки, в основном по-русски, но приправляя кабардинскими выражениями и поговорками. Его речь сводилась к тому, что Муха перешёл все грани.

– Ты попутал?! – ревел Тёма, больше играя на публику. – Хуй с ним, с этим Зауром! Я выбежал на крики в коридор, попытался разнять! Ты на меня чуть не кинулся! Совсем всё перепутал?! На Керю чуть не кинулся! Из-за тебя мусоров вызвали! На хуй здесь мусора?! У меня тут запрета полно, срок голимый! Если бы кто-нибудь пострадал, с тобой бы не так базарили!

– Тёма, Керя, – начал Муха с достоинством. – Меня переклинило, я не хотел… Я приношу свои извинения, не обессудьте… У Заура я был сегодня, поговорил, извинился. Сказал, что больше не повторится. И здесь тоже хочу сказать… Да, у меня получалось с Юрой, но поверьте – этого больше не повторится. При всех говорю… Если я не сдержу слово, тогда поступите, как посчитаете нужным.

Муха говорил с твёрдой убеждённостью, что извинения примутся и другого развития не будет. Расчёт на физическую силу делал его уверенным, а оппонентов многословными.

Тёма продолжил развивать тему, он недавно «подлечился» и был готов долго говорить. Но тут появился Киш.

– Кто?! Что?! – бесцеремонно влез он в разговор. – Заур, этот Синьор-Помидор? Так ему и надо! Какие придурки? Муха, Рыжий. Вы в натуре гоните?! Как дети, петарды взрывать!

Киш наговорил и тем и этим, и смешал все карты. Тёма захлебнулся… Я смотрел на это и про себя улыбался, выдерживая паузу. Посмотрел на Альбу, который сидел на самой дальней лавке и не проронил ни слова. Других желающих высказаться не находилось.

– Киш, – начал я. – Если ты опоздал – посиди, послушай. Не лезь сразу в разговор, – обвёл я всех взглядом. – Странно, что никто замечание не сделал.

– Эх-х, молодёжь… – протянул Бажа.

– А тут разговор такой, – продолжил я. – Извинения принимаются? – посмотрел я на Керю.

Керя согласно покачал головой.

– Принимаются, Тёма?

– Если он действительно понял и говорит, что не повторится – да, принимаются. Только пусть извинится перед медперсоналом, перед кем устроил концерт.