МилЛЕниум (Повесть о настоящем) Том 2

– Какого хрена тебе надо?! Ты указывать мне будешь?! – взорвался я, он ещё спрашивать будет! Да кто ты есть?!

По его лицу прошла нервом молния:

– Буду указывать, если у тебя крышу снесло! Я ещё тем летом понял, что у тебя на уме… Но как ты не остановился-то?!.. – его глаза голосуют меня вслед за словами. – Ты что к детям лезешь? Как ты мог между ними встать? Что, только «мои желания», совсем ничего святого нет? Хлюст московский, – последнее сказал, будто сплюнул.

– Да я Н-ский, как и ты! – выкрикнул я. Что, ещё провинциальную ненависть к москвичам будешь тут в ход пускать, тоже мне, Робин Гуд нравственности выискался!

– Хрена ты Н-ский, сволота столичная! – он скривился пренебрежительно. – Вали давай, пока Лёля не вышла, – я вижу, у него сжимаются кулаки. – И не приближайся больше!

Ну, уж этого я стерпеть не мог:

– Ты спятил, что ли, какого лешего ты распоряжаешься здесь?!

Я хотел схватить его за рубашку и вытолкать вон из Лёлиной комнаты, но он увернулся, перехватив мою руку, айкидошник хренов…

Когда я выключила воду в ванной, где смывала остатки слёз, я услышала грохот в моей комнате… И сразу догадалась, что происходит… Что же они дерутся-то все! Ведь всё переломают мне сейчас…

Всё оказалось ещё хуже: не только всё переломали, но и сами с окровавленными уже лицами, поднимались из противоположных углов, кровью капая на облезлый паркет, сейчас впитается в лысые досочки…

– Что ж вы делаете… – прошептала я, хватаясь за голову. – Хватит, остановитесь…

Я посмотрел на Лёлю, явные следы слёз на её прекрасном лице и разозлился ещё больше…

– Что тут, день исповедания грешников? – скривился я, он ещё и Лёлю достал, плакать заставил… Чёрт подери, глаз начинает заплывать…

– Я тебя прибью сейчас, грешник! – белый от злости орёт мой противник.

И мы бросились бы друг на друга снова, но Лёлин крик остановил нас:

– Дядя Валера!.. Кирилл! Остановитесь оба! Что вы творите!.. Кирилл уйди!.. уйди сейчас же!

Я смотрю на неё, но она не отвечает мне взглядом. Я понимаю, что надо уйти. Уйти, чёрт!.. Чёрт! Чёрт подери тебя, гад с прозрачными глазами! Хренов праведник!

Кирилл вышел, так и не встретив моего взгляда, хлопнув хлипкой дверью, и второй в коридор… Я растерянно огляделась по сторонам:

– Дядя Валера, что ж вы натворили… зачем вы… Господи, будто этим что-нибудь исправишь… ох… Ничего же не исправишь… Ничего… – я села на то, что было нашей отличной вечной «олимпийской» кроватью, а теперь осталась груда не очень симпатичных обломков с торчащими внутренностями толстых ДСП и матраса, свалившегося покрывала и белья. Хорошо, что на дежурство надо, а с этим потом буду разбираться…

Я посмотрела на дядю Валеру, он подошёл к зеркалу, уцелевшему чудом, видимо потому что было прибито к стене задней деревянной стороной. Он вытирает кровь с разбитой губы тылом ладони:

– Всё же и ему я раскрасил рожу изрядно, – самодовольно говорит он.

Я подошла к нему:

– Дайте посмотрю, – сказала я, коснувшись его плеч, он ростом с меня и ведь бросился же драться…

Он повернулся ко мне, пытается увидеть мои глаза:

– Надеюсь, ты не очень расстроилась, Лула-Мэй? – проговорил он.

– Не болтайте, – к счастью серьёзных ран у него не было. Ссадины на руках, на губе я намазала зелёнкой, даже холода взять не откуда, холодильник у Люськи… да и времени холод держать нет, мне пора на дежурство, поедет дядя Валера домой с раздутой рожей…

– Ну… теперь все решат, что я алкаш… Господи, что ж за жизнь, – он засмеялся, снова разглядывая себя в зеркале. – Помочь тебе убрать здесь всё?

– Некогда уже, мне на работу пора, не то опоздаю.

Он посмотрел на часы:

– Да и я, пожалуй, поеду. Но сначала провожу тебя, не против?

– Одеваюсь.

Мы вышли из общежития, заперев весь кавардак до завтра. К метро «Коньково» пошли пешком. Автобуса ждать будешь дольше… Солнце сияет как ни в чём, ни бывало, у Солнца всё хорошо, как всегда…

– Дядь Валер, не говорите дома… ну… В-общем… Ничего не говорите, ладно? Лёня… через три месяца вернётся, тогда…

Он посмотрел на меня, мне стыдно, что он понял всё. Перед ним особенно стыдно. Стать предательницей – одно, но другое, когда все узнают об этом, особенно те, чьё мнение важно для тебя…

– Не надо терзаться, Лёля, – вдруг говорит он, помолчав довольно продолжительное время. – Люди… совершают ошибки. Все люди. Нельзя прожить всю жизнь и ни разу не оступиться, не промокнуть под дождём, не промочить ноги в луже. Поэтому нас и изгнали из рая… не то, пребывали бы там до сих пор.

Я засмеялась, чувствуя, что снова подкатывают слёзы: ОН прощает меня?

– Тогда никакой истории не было бы! Для чего тогда Бог человека-то создал? Со скуки бы помер он от нас безгрешных в бесконечном существовании своём…

И дядя Валера засмеялся тоже, обняв меня за плечи:

– Ну, с юмором всё переживём, поди!

Я ничего не сказала. Если бы я оступилась… Если бы это была ошибка… Но я знала задолго до того, как всё произошло, к чему идёт. Всё чувствовала, но мне нравилось… Мне так это нравилось всё… Женское тщеславие хуже многих пороков, что заставляют мужчин совершать преступления.

Ты Кирилла отлупил, а надо было меня… А ты меня жалеешь, как к ребёнку относишься… Я совсем не жертва. Я такая же преступница… Даже хуже. Если бы я никогда не любила Лёню, я предала бы только его, а так… я предала и себя…

Мне пришлось не ехать на работу завтра, отменить намеченный учёный совет, всё из-за разбитого лица. Хороший знакомый открыл мне больничный с моими «травмами». Галина Мироновна позвонила сама:

– Что с тобой? Может приехать? Ты сроду больничных не брал, – в беспокойстве спросила она.

– Не надо приезжать, Галя, отлежусь и выйду. Простуда небольшая…

– Какая простуда?! Что ты врёшь?! – воскликнула Галина, приглушая голос впрочем, с кафедры звонит. – Какая простуда тебя возьмёт! Что происходит?! Пьёшь, что ли?! Ты же непьющий…

– Всё, Галина Мироновна, – отрезал я, будет ещё допытываться, всегда считала себя вправе потому, что некогда мы переспали несколько раз, – я позвоню, как поправлюсь…

На моё лицо с утра смотреть было невозможно, но я почти и не смотрел на себя в зеркало, поехал встретить Лёлю с дежурства.

– Тебе идёт, – сказала она, намекая на мои ссадины, когда вышла из дверей роддома.

Я усмехнулся:

– Ну, так… Шрамы украшают мужчину. Злишься?

– На что?

– Что твой отчим застал меня у тебя?

– Он и так всё знал. Он приехал, уже всё знал, может не совсем твёрдо, но…

Знал, правда… Чёрт проницательный! И есть ему дело до всего! Сидел бы в Н-ске… И Юля ему досталась, и к Лёле ключик имеет!

Пока мы ехали до её общежития, она клевала носом – бессонная ночь. Я спросил, как дежурство. Она всегда рассказывала мне о работе. Я рассказывал ей. Я умею рассказать увлекательно и занятно. Тем более, в моей специальности трагедий не происходит почти никогда, случаи чаще забавные, чем печальные. Хотя случаются, конечно, и драмы.

Мы открыли двери в их общежитскую комнату. Вчера я не обратил внимания, во что она превратилась из-за нашей драки. Мне было не до этих мелочей. Но сегодня… Сегодня я обрадовался: жить здесь она не сможет.

Да… поначалу мы попытались разобрать сломанную кровать, но оказалось, что и матрас сломан, на нём было невозможно даже сидеть теперь. А вторая, что служила «диваном» и раньше была сломана, поэтому и «работала» диваном… и стол был покорёжен, целыми были только те самые когда-то новые стулья, на один из которых я и села в усталом изнеможении.

– Что же вы… натворили… Что вы вообще драться-то взялись? Взрослые дядьки… – с досадой проговорила я. Последнее моё убежище разгромили… что мне теперь на полу голом спать?…

– Ну, твоему дяде Валере особенно не за что меня любить-то…

Кирилл сел на второй стул, посмотрел на меня, наклонившись вперёд:

– Поедем домой, Лёля. Ты не можешь здесь остаться.

– Я не могу с тобой ехать.

– Лёля… Тебе некуда идти.

– Всегда есть куда идти, – упрямство выныривает снова.

– Это глупость, Лёля, – настаивал я. – Ты не пойдёшь со мной, потому что ты виноватой себя считаешь…

– Не надо, Кирилл, ничего не говори… Поедем к тебе, – устало согласилась она, поднимаясь с ужасного коричневого стула с железными ногами. Да всё тут было ужасное, хорошо, что разломали, не за что цепляться теперь… – Но… я вернусь сюда в ближайшие дни и… это не значит, что всё возобновляется, ты понимаешь?

Боже, спасибо! Как ты кстати появился, «дядя Валера»! Я в жизни бы её на Сущевский вал не заманил, если бы не ты и разгром, который мы вдвоём учинили в этой комнатушке…

Когда мы приехали домой, Лёля пошла в ванную, хотя всегда принимала душ на работе, я спросил, будет ли есть. Она отказалась.

Ничего не ест…

Когда она вышла из ванной, одетая в мой халат, который мог завернуться вокруг неё не то что два, но три раза, удивлённо посмотрела на меня:

– Ты не поехал на работу?

– С таким лицом лучше не показываться подчинённым и тем более начальству. Не находишь? – сказал я, – спать не будешь?

– Буду… Так устала, не могу даже спать или… Ох, Кирилл, какой это кошмар вернуться сюда…

С этими словами, она ушла в их с Алёшей комнату. Ничего, милая, всё проходит, и это пройдёт, главное, что ты не ненавидишь меня, что согласилась вернуться…

Глава 4. Ничего не останется, если

В подвале, где теперь мы только и можем укрываться от стрельбы и дневного зноя, уже нет прохлады. Её, должно быть и не было, кажется, что жара, как густой мёд, вот-вот окончательно потопит нас, как мух.

Мух всё больше. Людей всё меньше, но количество мух, огромных, неторопливых, радужно сине-зелёных, сытых, растёт в геометрической прогрессии. Здесь наступил рай для этих созданий. Ленивые и объевшиеся трупоеды процветают, лезут к живым, будто проверяя, не поступила ли уже новая пожива… А мы скоро станем вонять почти как мертвецы или даже хуже: воды нет, нам скоро совсем нечего будет пить, где уж вымыться…

Но мы принюхались и сладковатому запаху гниющей плоти, который наполняет плотную раскалённую атмосферу вместо пряного чарующего аромата трав и цветов, земли и бурной речной воды, который всегда был здесь, в этих краях. В нашем подвале воняет нами. И это лучше, это всё же запахи жизни.

До воды как-то надо добраться. Мы уже страдаем от жажды. Цистерна, на разбитой платформе изуродованного взрывом тягача, стала нам видна через разрушенную стену забора, но до неё метров тридцать, а то и пятьдесят. Но главное, мы не знаем, есть ли там вода…

– Лютер, а кто такая Лёля? – спросил Коля Маслов, или как мы стали его звать Масёл, когда мы сели, наконец, поесть, спустившись в наш подвал, что служил нам и спальней, и столовой, и лазаретом.

После его вопроса все захохотали, я удивлённо посмотрел на товарищей:

– Чего вы? – я оглядываю их, мне невдомёк, откуда они могут знать о Лёле.

Они, хохоча, оглядываются друг на друга, тоже мне, уши в пыли, шеи грязные, на лицах уже заскорузла грязь, а туда же – насмехаться!

– Да так, ничего, – он усмехнулся, глядя в свою миску с гретой тушёнкой, – просто ты каждую ночь зовёшь: «Лёля, Лёля!», одолел! – он посмотрел на меня, трясясь от смеха. – Жена, что ль? Ты женатый как мы поняли…

Я залился краской. Надо же, во сне разговаривать стал, никогда это за мной не водилось…

– Не жена, наверное, поэтому и зовёт! – все опять заржали, как кони. – Зазноба тайная!

– От них обеих сюда и свалил, – подхватили девчонки, подмигивая друг другу, поделились уже впечатлениями обо мне…

Варвара, Гена Варварин, хохотал, морщась, вчера ему сильно задело лицо, по касательной, но рана свежая ещё, болит…

Глушко мы прозвали Галушкой, смеётся, булькая, чуть не давясь перловкой в котелке.

– Ты не стесняйся, Лютер, какие тут тайны у нас друг от друга теперь? Так что, жена?

– Жена… – я наклонился, чтобы не очень видели моё пунцовое лицо.

– Не переживай, дождётся. Если судьба нам отсюда выбраться, дождётся, – Мишку Николенко, мы зовём Коленкой.

Только Слава Волков и девочки остались без прозвищ, у него фамилия была лучше любого прозвища, а девушки – они девушки, как можно им прозвища давать?

Они обе погибнут завтра, когда ураганным огнём обрушатся на нас какие-то свежие силы духов… Когда не останется ни одного, кто не был бы ранен хотя бы легко, кроме меня.

Но это всё будет завтра, а сегодня, мы ещё смеёмся, потому что живы, молоды, потому что нам надёжно здесь и спокойно, и даже вкусно с нашей перловой кашей с тушёнкой…

Но завтра настало. Как всегда настаёт для тех, кто жив…

К вечеру нас шестеро живых. Только парни.

Девочек погребло под остатками обрушившейся стены, возле которой они и были убиты одной очередью на двоих. Я видел… я это видел…

Было затишье с утра, и девчонки вышли за пределы укрытия по малой нужде… они не успели спрятаться от наших глаз за углом разрушенного бывшего гаража, только дошли до него и обернулись на нас, выглядывающих из наших «бойниц», одинаковые усмешки мелькнули на лицах… И тут, будто эти улыбки были сигналом: кажется отовсюду, сразу со всех сторон, как чудовищный свинцовый вихрь…

Они даже не успели престать улыбаться, как их скосил и растрепал крупнокалиберный пулемёт, разрывая их тела, вырывая куски из голов, грудей, лиц… превращая из живых, молодых, весёлых и, так и не понятых мной, женщин в ничто… А через минуту взрывом обрушило и угол стены на то, что оставалось ещё Таней и Светой из Калуги…

Мы с Волковым отвернулись от дыр, в которые видели всё, Масёл, глядевший в другую сторону, удивлённо посмотрел на нас:

– Вы чё?

Мы с Волковым посмотрели друг на друга, он сказал сипло:

– Девочки… нету их…

Меня замутило и вырвало. Впервые за всё время здесь, хотя блевать мог бы на каждом шагу, но эти две девушки… они ведь девушки, даже прозвища не дашь…

Мы сидели так, прижав лопатки и затылки к прогретой солнцем стене, держа «калаши» в, ставших ватными, руках, не в силах вновь приподняться и повернуться к «бойницам»… и улыбки девчонок плыли перед нами. Их смех. Их нестрогие объятия.

…Надо ползти за водой. Мы решаем сделать вылазку, как только стемнеет. Приготовили пластиковые бутылки, связав их между собой. Честно говоря, я не очень верю в успех нашего мероприятия.

Доползти – да, но как набрать воды из закрытой цистерны? Решаем придумать на месте. Нас толкает отчаяние и жажда, и невозможность сидеть без дела…

Никто не хочет остаться, да и мы не знаем, что и как делать, когда доберёмся до цели. Вот мы и поползли.

Вернее, до остатков стен мы добежали, пригнувшись, а выйдя за пределы двора, который теперь обозначался только границами куч битого кирпича, бывших когда-то стенами, то поползли.

– Варвара, зад пригни, не то, если не духи, так я засажу тебе… выставил… – проговорил Коленка, усмехнувшись, блеснув в темноте белыми зубами на грязном пыльном лице.

Мы все засмеялись, Варвара действительно смешно поднимал задницу, размахивая ею как флагом.

– Ладно, ржать-то… – смутился Варвара, останавливаясь.

Шурша животами по обломкам, и мусору мы доползли до цистерны без происшествий. Волков – первый, он постучал по стенке, присев возле, и мы уже на подступах, замерли в отчаянии: звонкий гул ответил нам – цистерна пуста, вода давно вылилась из огромной пробоины, которая нам была не видна из дома, мы и сейчас увидели её, только обойдя.

Мы прижались спинами к цистерне. Не меньше минуты прошло, прежде чем Коленка всё-таки сказал:

– Чё делать будем?

Всю эту минуту я смотрел на красную машину в нескольких метрах от нас: развороченный взрывом капот, но трупов внутри нет, дверцы распахнуты и салон целый, значит люди не погибли, убежали. Наверняка, была вода с собой и вряд ли люди забрали воду, убегая в страхе…

Я дополз до открытой дверцы, ребята увидели меня только, когда я уже заглянул внутрь.

– Ребята… – я не поверил своим глазам: в машине целая полиэтиленовая упаковка пластиковых бутылок с водой!

Вот это удача! Мы воспряли духом. Не помрём, стало быть!

Мы потащили воду обратно, радость, возбуждение забурлили в нашей крови: будем жить…

Но уже почти у стены нас накрыли очереди, духи заметили нас всё же и косят огнём. Масёл подхватил упаковку и бегом добрался до стены, спасая бесценный припас…

Ранило всех. Меня едва задело, я не заметил даже, только разобравшись со всеми заметил, как саднит плечо и перевязал касательно ранение.

Троих я оперировал. Варвара был ранен в грудь серьёзно, от кровотечения поджалось лёгкое, и он едва не задохнулся. Теперь он спал, но к утру ему стало значительно лучше, к обеду уже встал…

Коленка, потерял кисть правой руки и контужен. Я оперировал его, провёл первичную хирургическую обработку раны, зашил сосуды, ввёл антибиотик. Наркотик помог ему не страдать от болей…

Волков ранен в плечо. Сильное кровотечение угрожало его жизни…

Когда уже под утро мы, оставшиеся в живых и в сознании, устраивались спать, Волков сказал:

– Насколько я понимаю, если бы не ты, Лютер, сегодня не шестеро бы нас тут ложились спать, а… Намного меньше.

– Спи, Волков, – сказал я, укрываясь серым одеялом из множества тех, что были в этом больничном подвале.

– Спасибо, – проговорил он тихо, но отчётливо.

– Спасибо скажешь, когда выберемся отсюда. И потом… воду-то Масёл спас, – ответил я, засмеявшись и устраиваясь на матрасе, на бетонном полу. Матрасов сколько хочешь, и мы спим как принцессы на горошинах на нескольких тюфяках. Хотя бы не простывает никто от подвальных стен и полов.

Я заснул быстро, едва накрылся почти с головой…

Утром мы выбрались вновь наверх, на нашу позицию, мы это делали и будем делать, пока хоть кто-то из нас останется способен держать автомат в руках… Нам и в головы не приходит залечь в нашем подвале и дожидаться пока нас не вызволят. Ждать так, всё равно, что сдаться. Раненые, я уверен, все захирели бы тут же, прекратив сражаться. Но мы не надеялись на вызволение, а плена мы боимся куда больше, чем смерти. Мы знали уже, что делают с нашими бойцами в плену…

Поэтому мы потащили наверх патроны, гранаты и продолжили свой «рабочий день». Только Коленка и Варвара остались в подвале, Коленка спал пока наркотическим сном.

На рассвете он проснулся было, и взялся стонать от болей в оторванной руке. Пришлось снова загрузить его морфином… Варваре же к вечеру лучше, как ни удивительно, он даже не лихорадит. Только говорить я пока не разрешаю ему. Да и ходить пока тоже. Вот и остаются они двое в компании Волыны и её выводка.

Так что воюем мы вчетвером сегодня. Сколько их ещё, духов, чехов, боевиков? Как ни называй наших врагов, они начинают казаться гидрой. Мы бьём, но их только больше…

Они стреляют то короткими очередями, то отдельными выстрелами, а то принимаются долбить из «градов» и миномётов опять. Мина взорвалась совсем рядом с нами, но наше здание уже не только без крыши, но и без второго этажа, в нас труднее попадать теперь…

– До конца трёх месяцев сидеть тут будем надо думать, – смеётся вечером Масёл.

– Это ещё полтора? – Волков тоже захохотал.

И нам не верится, что прошло только шесть недель, как мы приехали сюда. Кажется, прошло несколько лет…

– Ты давно женат-то, Лютер? – спросил Масёл, когда мы уже легли, после того, как разбудили и кое-как напоили водой Коленку, он обмочил штаны во сне, и мы раздели его и переложили на другие матрасы, которых тут, в бывшем госпитале, изобилие.

– Давно… – проговорил я, не размышляя. – Я всю жизнь на ней женат. Сколько помню себя…

– Как это? – не понял Волков.

– Так это… – за меня ответил Масёл каким-то глухим голосом. – Счастливый ты… Тебе сколько лет?

– Десятого исполнилось двадцать три, – мы разговаривали в темноте, берегли батареи, если только факелы сделать зажечь, но они станут кислород выжигать…

Я удивился, действительно, ведь день рождения прошёл…

– Это чё, здесь уже? Что не сказал? Отметили бы…

– Да я забыл… я и сейчас-то, потому что ты спросил, вспомнил.

– А мне двадцать шесть. Но ни жены, ни… девушки по-серьёзному у меня не было никогда… – сказал Масёл с выдохом.

– Будет ещё, – говорю я.

– А я развёлся, – говорит Галушка. – Гулять стала, стерва, прикиньте! И добро бы не знал никто, так нет, всякий козёл мне намекал…

– А если бы не знал, ты простил бы что ли?

– Простил бы, подумаешь… – легко говорит он и я уверен, что он так легко соглашается, потому что он здесь, потому что у него просто нет возможности простить или нет. Да и нужно ли ей его прощение?… но он продолжил мечтательно: – Я же её люблю… Три года как развелись, она за другого давно вышла. А я всё думаю, может, уехать надо было вместе?.. Увезти её от него, да и всё?

– Что лучше неё никого нету? – удивляется Масёл.

– Дак… может и есть где, только я не вижу лучше. Так, потаскухи одни бездушные. Зарплату, квартиру, машину, кабаки, тряпки…

– И что, если бы вернулась, взял бы? – продолжает Волков, а я молчу, я не думал об этом. Я в последнее время чувствовал так, будто бы Лёля как была, будто не бросила меня…

– Взял бы, – не задумываясь, сразу ответил Галушка.

– Это потому что мы здесь, ты сейчас так думаешь… – сказал Волков, повторяя мои мысли. – Развёлся же…

– Дурак был.

– Н-да, мужики… – протянул Волков. – А у кого дети есть, ребята?

Оказалось, детей ни у кого нет…

– На аборты посылали кто? – опять допытывается Волков.

– Чё те неймётся сегодня, Волков? Спал бы…

– Три аборта, – проговорил Галушка хрипло.

Я ничего не сказал. Два выкидыша. Я не успел тогда даже начать думать о ребёнке, так быстро всё происходило, могло быть уже двое детей…

– Совсем хреново, мужики… Это если… так ничего и никого не останется от нас… – протянул Волков. – Ни следа… Будто нас и не было…

– Хорош, заладил… Дятел х**… – злится уже Масёл.

– Никто не погибнет больше. И ребята будут живы, – сказал я. – Мы тут кровавую дань достаточную заплатили. Все вернёмся.

Почему-то всех успокоили мои слова, даже меня самого. И мы заснули, и я снова вижу Лёлю во сне.

Как хорошо в этом сне, никакой боли, никакой обиды. Ни ревности… Лёля. Лёля улыбается, Лёля смеётся, Лёля подходит ко мне, Лёля целует меня. Лёля с горящими щеками и губами… Лёля… Лёля… Лёля…

Грохот разбудил меня, возвращая обратно в этот подвал, где уже поднимаются и мои товарищи, разбуженные грохотом… Я первым успел схватить автомат, хотя надо бы отлить… вот чёрт…

Мы побежали наверх на первый этаж нашей крепости, ночью прошёл дождь и здесь теперь лужи и пахнет влагой, мокрыми стенами, мокрой штукатуркой, почти не воняет мертвечиной…

Я едва залёг к своей импровизированной бойнице, как мы услышали с неба шумы винтов, самолёты или вертолёты или и то и другое вместе… но парни ещё не успели подняться.

Я обрадованно оглянулся, чтобы сказать: наша авиация, у чеченцев самолётов нет… как оглушающий гром, раскалывающий весь мир, всё небо и землю… грохот и всё…