Что сказал Бенедикто. Часть 2

Молодой красавец невозмутимо сидит наворачивает, пьет кофе, даже покурить вышел на улицу и снова сел, погрузился в чтение польских газет, которых с собой привез целый ворох. Но те и не по-польски бранились. Только б не убили друг друга, к генералу-то хозяин трактира почти прирос-привязался, уедет – на душе пусто будет.

Красавец посмотрел на часы, подошел к стойке, стесняется, но спрашивает по-немецки, этот эстонского языка не знает, шляхтич какой-то. Значит, сынки у генерала – разнопородные. Хозяин трактира тоже не лаптем щи хлебает, на уровне кому-чего-приспичило – понимает и по-немецки, и по-польски, и по-русски, и, наверное, любого, подумал бы, понял. А у этого на его красивой мордашке все и так предельно честно написано, мог бы и рта не открывать, ясно, что хочет присоединиться к ругающимся. Разнимать пора, почему бы и нет. Остановился, попросил на поднос три чашки хорошего кофе, одну с сахаром (это точно ему) и две без – это старшим его громовержцам. Просит проводить, у дверей берет поднос сам, ему нужен повод, чтобы зайти. И иди себе с Богом, кто-то же должен их успокоить.

Вошел – голоса резко смолкли, хозяин постоял в коридоре – опыт большой, знает, что тихо-то тихо, а потом дверь открывается, и кто-то вылетает в коридор, и иногда в довольно помятом виде. Тут главное прийти человеку на помощь, умыть, утешить, приложить холодное, если на глазах дует шишку, или полотенце подать, если из носу хлещет. По обстоятельствам. Но вроде бы тихо. Голоса стали совсем глухими, наверное, интеллигентные люди – интеллигентно и успокоились. Собрался уже идти в зал, и тут дверь не то что открывается, а довольно звучно влетает в стену – и появляется генерал. Лысого волочет за шею, тот только успевает ногами перебирать, прямиком через запасную дверь – на улицу (хозяин следом), и прямо лысиной дорогого сына в сугроб не воткнул, а зашвырнул. Тот как комета – только вместо хвоста две ноги каблуками сверкнули. Молодой не сошел с крыльца, а скакнул вбок акробатом, когда генерал пошел на крыльцо обратно. Молодой к старшему подбегает, помогает тому отряхнуться, а тот стоит, как памятник себе самому, смотрит отцу вслед и тяжело дышит.

Отряхивали его, отряхивали, а он сел в сугроб и сидит, как мыслитель Родена. Молодой его уговаривает, а тот как не слышит.

Во всяком случае, все целы, помощь не требуется, нужно сделать вид, что его (хозяина) тут и не было. Незнающим иногда платят лучше, чем знающим, особенно при любовных семейных разбирательствах.

Генерал вышел на крыльцо, успокоился, точно ему полегчало, смотрит на своих офицеров насмешливо, но не сказать, что без удовольствия. Спускается медленно с крыльца, в его движениях уже нет воинственности и угрозы. И пойми после этого людей, обнимает не молодого, который ему в рот смотрит, а своего старшенького, обнимает надежно, крепко, по спине чуть похлопал и так, в обнимку, ведет к крыльцу. И тот, наконец, перестал огрызаться, шепчет что-то, видно, что оправдывается, значит, в сугробе головой и ему стало легче, остыл и образумился.

Генерал не зря две недели так жестко постился, Бог ему помогает, иначе где он силу взял, этакого детину зашвырнуть, как копье, и не в самый ближний сугроб.

Генерал подзывает хозяина, заказывает настоящий ужин «в номер», говорит, что через час уедут. Хозяин кивает – жаль, генерал, с тобой не соскучишься, заезжай, если что, такая работа – всем рады, а веселым людям особенно, иначе тут с тоски околеешь.

Расплатился, как обещал, но что совсем удивительно, подал руку как равному, сказал что-то младшему, тот нырнул в свою машину, прибежал с бутылкой невиданного коньяка.

– Спасибо, я у тебя хорошо пожил, не болтал, не ломился, вопросами не сыпал. Это подарок, настоящий коньяк. Закрой на пару дней свою богадельню и повеселись с женой. Пей понемногу, крепкая вещь, перебора не любит.

Таких постояльцев на своем веку не припомнить.

Молодой так и сияет на отца-генерала восхищенным взглядом, да и старший на обиженного не похож, на кающегося грешника – может быть, а может, не сильно и кающегося. Глаза умные, наверное, хитрый шельма. Ясно, что нашкодил, раз от отца такой нагоняй получил. Ничего, Господь умеет любую шельму в надежные руки пристроить. Молодой один сел в машину, а с генералом уселся старший, еще и дверь открыл перед генералом, не засмеяться бы на почтительного сына. И генерал засмеялся.

Глава 31. Сон Рудольфа Вебера и вторая суфийская притча

Гейнц и Абель уехали, Вебер вопросительно смотрел на Коха, в самом деле, идти отмывать комнату Абеля и чистить его заляпанный костюм? Кох кивнул. Вебер сомневался, не стоит ли поспорить, и понял, что не стоит. Целый час провозился с костюмом, потом тёр пол, в голове творилось что-то невообразимое. Веберу делалось плохо, едва он пытался вспомнить хоть что-то, что с ним происходило. Воспоминания его все укорачивались, сейчас он не помнил даже того, почему он оказался с тряпкой среди пола, зачем ему этот пол. Ничего не помнил, в голове становилось все хуже. Он бросил тряпку, долго мыл руки, взялся за виски, вышел в открытую дверь не потому, что ему куда-то нужно было пойти, а потому что дверь была открыта.

Остановился среди темного коридора, заозирался – где он? Кто он такой? Такого страха, кажется, никогда не испытывал. Он чувствовал себя безымянным атомом, запущенным в вакуум. Тело впало в оцепенение, потому что, даже чтобы пошевелиться, надо понять, что ты делаешь, а если ты не понимаешь, кто ты такой, если ничего, ничего – ни до, ни после? Оцепеневшее тело застыло среди коридора в глубоком ступоре и вдруг обмякло. Подошел кто-то и это бессмысленное что-то, чем Вебер теперь оказался, просто поднял на руки и понес. Это был самый кошмарный сон, наверное, сон. Потому что утром Вебер проснулся Рудольфом Вебером, двадцати трёх лет от роду, у него было прошлое, и проснулся он от ярких солнечных лучей, бивших в глаза, тело разомлело во сне, так сладко было потянуться, зевнуть во весь рот, перелечь с боку на спину и закинуть под голову руку. Судя по тому, что уже часов десять утра, а его никто не пытается поднять на разминку, и судя по тому, что он у Абеля, он болен, но в теле так хорошо, ни намека на то, что когда-то что-то болело.

Он помнит, как вернулся с Аландом из академии после проваленной лекции, что в Корпус приехал Адлер, они так и не встретились в Корпусе. Он говорил с Гейнцем, Гейнц рассердился за то, что Вебер подтвердил свои намеренья уйти из Корпуса, потому что у него теперь есть его тайная огромная любовь и полная неопределенность в жизни. Что было потом?

Вебер повернул голову, на диване мрачнее тучи лежал Абель, так же, как Вебер, закинув за голову руку. Абель лежал в форме, в ботинках, ноги на подлокотнике и пристально смотрел в потолок.

Давно он тут лежит? Раз он у Абеля, и Абель рядом, то вставать, наверное, нельзя. Совсем ничего не болит, наверное, опять был приступ сбитого с толку сердца. Абель его откачал и положил у себя, чтобы далеко не бегать. Да, Аланд при последнем разговоре так и сказал, что Веберу нельзя быть одному. Хорошо, что Абель здесь, так хочется поговорить. На сердце легко и спокойно, словно никто на него не сердился, любовь его не преступление, и все вокруг его любят – всё очень, очень хорошо на свете, и ликующее солнце морозного зимнего утра этому подтверждение.

– Фердинандик! – шепотом позвал Вебер, блаженствуя от его имени.

– Заткнись, фенрих, – спокойно ответил Абель.

Ответ неожиданный, но Абель всегда на него сердится, если с Вебером что-то случается по глупости, а с ним только по глупости все и случается. Ничего, Абель долго не сердится, и чем скорее он все Веберу выскажет, тем скорее он оттает и снова будет улыбаться.

– А за что ты на меня сердишься? Я ничего не помню, Фердинандик, я вернулся с Аландом из академии и начал ссориться с Гейнцем, но решил, что лучше до драки не доводить, вышел за ворота …

– Заткнись, фенрих, – повторил Абель.

– А что со мной было? Почему я здесь лежу?

– Потому что ты дурак и тебя сбила машина.

– Правда? А ты почему здесь лежишь?

– Потому что это мой кабинет, и я тоже дурак.

– Тебя тоже сбила машина?

– Нет, фенрих, меня сбила не машина.

– Тогда почему ты тоже дурак?

– Да заткнёшься ты, наконец?! – Абель повысил голос. Вебер рассмеялся.

– Обожаю, когда ты злишься. Это значит, что случилось что-то хорошее. Что, Фердинандик? Может, меня Аланд простил?

– Может, и простил.

Вебер что-то вспомнил и засмеялся своим мыслям.

– Мне можно встать?

– Не загреми тут своими костями.

– Абель, ты не представляешь, что мне приснилось.

– Да уж… Что может присниться твоей голове, лучше не спрашивать.

Вошёл Аланд.

– Интересно, фенрих!.. – он сел в кресло, вернув Вебера в положение лёжа.

– Господин генерал, я хотел только Фердинанду это рассказать, а он не хочет.

– Говори, фенрих, все свои, – подбадривал Аланд. – Разрешу встать.

– Фердинанд?..– Вебер вопросительно посмотрел на Абеля.

– Да твои настежь распахнутые мозги, фенрих, на сто вёрст вокруг всё транслируют – хуже любого благовеста! – взорвался вдруг Абель. – Можно вслух, нового не добавишь…

– А вы мне дадите сигару, господин генерал?

– У Абеля в кармане сигарету возьми, ты, кстати, у Карла стащил.

– Фердинанд?..

– А, чёрт, – Абель швырнул пачку на стол, словно она жгла ему руку. – Я про них забыл…

– Я слушаю, фенрих, – Аланд с удовольствием вытянул ноги, почти улёгся в кресле.

Вебер косился на Абеля, подбирая подушку, на случай, если Абель даст ему затрещину.

– Помните, у Фердинанда была одна старая ассистентка, когда он меня возил с собой на операции, она всегда ему помогала, такая в очках, букли, как у старого пуделя, короче, вот эта самая – по-моему, фрау Агнес? Да, Фердинанд?

Абель застонал.

– Да, фенрих, её так зовут, – подтвердил Аланд.

– Так вот, она входит в подвал, помнишь, Фердинандик, когда нас выкрали семь лет назад, нас в нём закрыли? Я, значит, как полагается, лежу на столе, всё болит, а Абель ей и говорит: угощайтесь, фрау Агнес, сигаретой, я знаю, что вы любите покурить в одиночестве, этот старый осёл… видимо вы, господин генерал (это не я, это так во сне) не знает об этой вашей слабости, он о вас вообще мало знает. Щёлк зажигалочкой, дымком тянет! А потом Абель её обнимает…

Аланд рассмеялся, Абель бледнее смерти шумно дышал рядом, Вебер натянул на голову подушку.

– Ну, это же сон, Фердинандик! Я же не виноват, что такое приснилось… Самое главное забыл сказать!

– Фенрих, я тебя задушу, – пообещал Абель вполне серьёзно.

– Да ничего такого, Фердинанд! Главное, что он с неё эти букли, очки снял, говорит, мне твоя морда, то есть лицо, конечно, так куда больше нравится. Ты, говорит, перед другими такая ходи, а я тебя настоящей, знаю, можешь не прятаться. А она такая красавица! Он всё лицо ей зацеловал, я чуть от зависти не умер. А она его так – бряк! Оттолкнула и говорит, что вы себе позволяете, доктор Абель! Но, господин генерал! Обалдеть, какая красавица!

Аланд смахивал слёзы от смеха. Вебер почувствовал, что подушка вжала его голову в матрас.

– Абель, у ребёнка пора эротических снов, ты его alter ego, кто ему ещё мог присниться? Не я же!

– Сволочь ты, фенрих! Пусть тебя хоть танком переедет, я тебя больше склеивать не буду, так и знай!

– Фердинандик, ну это же сон! Что ты сердишься?

– Ладно, кури, Вебер, одну заработал, – сказал Аланд, успокаиваясь, дал Веберу сигарету и отправил остальные в мусорное ведро. – Не вздумай достать, руки отобью.

– Понял, господин генерал, так мне можно встать?

– Пусть он уберётся отсюда, господин генерал! – сказал Абель.

– Да, пусть уберётся. Сходи в зал, Фердинанд, побоксируй, аккуратно. А я его выпровожу, пока он ещё чего-нибудь не вспомнил.

– Правда, больше ничего, ну, Фердинанд, не злись. Я хотел, чтоб ты тоже улыбнулся, я не могу, когда ты такой мрачный.

– Застрелиться что ли? – пробормотал Абель.

– Не пытайся, Абель, я у тебя все патроны из пистолета вытащил, можешь проверить.

Абель достал пистолет, вынул обойму и оглянулся на генерала.

– Вот так, Абель. Всё, сны забыли, давай лучше делом займёмся. Фенрих, ложись-ка мордой, то есть лицом, конечно, вниз. Смотри, Абель, – Аланд поставил руку над спиной Вебера, и Вебер почувствовал мягкое тепло, идущее от его руки.

Вебер поднялся, как заново рождённый, тело гудело от прилива сил, он первый раз после странного «наезда» странной машины вышел во двор. Лежал снег, совсем тонкий и очень белый. Вебер подбирал его с травы и растирал им лицо, с благодарностью посматривал на небо, любовался деревьями, прекрасными даже в их глубочайшем сне.

– Фенрих! – услышал он голос Гейнца.

Гейнц бежал к нему, Вебер улыбался и ждал, когда его сметёт уже раскрытым объятием Гейнца, но Гейнц схватил его очень осторожно, деликатно, потащил куда-то вглубь деревьев и заговорил, сразу перейдя на шёпот.

– Рудольф, она приезжала!

– Кто?

– Твоя Анечка, час назад уехала. Спрашивала, что с тобой приключилось, почему ты три недели не звонишь, не приезжаешь. Короче, её Адлер ей тогда сообщил, что ты заболел, она о тебе распереживалась, и они решили, что раз и Карл не едет, то совсем твое дело плохо. Абель меня к ней послал, говорит, иди познакомься!

– Познакомился?

– Да, она пианистка.

– Гейнц, а ты ещё по каким-нибудь признакам людей разделяешь?

– Конечно, фенрих, ещё – на мальчиков и девочек. Вот фрау Анна – определённо девочка, и руки у неё – руки человека, играющего с детства на фортепиано. Она в гости приглашала, меня вместе с тобой, когда ты поправишься. Мне она понравилась.

– Я ужасно рад, Гейнц. Только не знаю, есть ли у меня хоть один шанс, что она на меня посмотрит, если ты будешь рядом.

– Рудольф, ты что обо мне подумал?

– Я ничего не подумал, Гейнц, Аланд не пустит. Он меня тогда так раскатал…

– Одного, может, и не пустит, а со мной можно. И, фенрих, ты уж извини, конечно, но Устав Корпуса никто не отменял, и, если подумать, Аланд прав.

– Я знаю, Гейнц, но что я могу с собой поделать? Я и сейчас бы к ней убежал, и не в гости, а с концами.

– В гости съездим, возьмём Карла, его там тоже ждут. Но ты понимаешь, что если ты будешь за ней волочиться, никакой серьёзной работы не будет?

– Я знаю, Гейнц, потому я с вами не поеду. Николай хотел видеть Карла, она будет рада тебе, а я здесь посижу.

– Не надо с больной головы на здоровую перекладывать, ты не представляешь, как было плохо эти дни, никто ничего делать не мог. Абель всё вокруг тебя носился.

Гейнц отвернулся.

– Ладно, Гейнц, я лучше, чем был, Фердинанд – волшебник. Но он точно устал. Когда я очнулся, самое задушевное, что он мне сказал – «заткнись» и «убью».

– Абель?.. Тебе послышалось.

– И неоднократно, Гейнц. Хочешь, чтоб и тебе послышалось? Сходи сейчас, попроси у него сигаретку, ввек не забудешь. Можешь блокнот достать и записывать всё, что он тебе посоветует. Пойдем, я есть хочу.

Гейнц засмеялся.

– Пойдём, тебя нужно срочно откармливать, а то фрау Анне тебя и обнять будет не за что – костями её проткнёшь.

Гейнц с хохотом увернулся, сгрёб Вебера в охапку и повёл к столовой, усмиряя праведный гнев Вебера, вспыхнувший от первого же намёка.

Весь день Вебер слонялся без дела, заходил то к одному, то к другому из своих друзей. Единственный, кто его сразу прогнал, был Абель, двери Аланда Вебер сам тщательно обходил.

Долго он ни у кого не задерживался, заняться ничем не мог. Он был одновременно и счастлив, и слаб, все силы его испарились через пару часов. Он то и дело заходил к себе, укладывался на постель, смотрел в потолок. Ему казалось, что Абель не хочет пускать его на порог потому, что Вебер что-то натворил, чего он не помнит. Он на шоссе мог не увидеть машину? Может, он напился где-нибудь – и ничего не помнит? И все об этом молчат из деликатности или по приказу Аланда.

Он сам себя не узнавал, вроде бы он тот же, но вроде бы и другой. Лицо – понятно, раз он пролежал долго, раз его резали-перерезали, то лицо похудело, да и сам он – надёжно сшитый мешок с костями и минимумом требухи. Опять всё сначала, опять тренировки до изнеможения, надо браться за ум, форсить своей любовью пока не стоит.

Когда за ужином Аланд «благословил» съездить в гости к Адлерам всех желающих, Вебер ехать отказался, если бы не мрачный вид Фердинанда, он бы, может, и не устоял, но тут он решил проявить твёрдость во что бы то ни стало. Почему-то остальные тоже расхотели ехать, но Аланд отмёл возникшие сомнения, и Карл с Гейнцем и Кохом уехали. Абель, как ни странно, после того как они ушли, взглянул на Вебера с откровенным презрением и, отставив прибор, не доев, вышел из-за стола.

Ничего Вебер не понимал, как ни старался.

– Что, Вебер, – сказал Аланд, когда они остались вдвоём. – Твоя твёрдость в намеренье встать на путь истины делает тебе честь. Может, ты желаешь и поработать всерьёз? Пойдём, потолкуем о твоей медитации, всё равно когда-то надо возвращаться к ней.

– Господин генерал, что с Фердинандом? Я сначала надеялся, что он шутит, но я чувствую, что он на самом деле не может видеть меня.

– У Фердинанда свои проблемы, никак не связанные с тобой. Я всех просил и тебе говорю: не тревожь его попусту, у него очень ответственный этап работы. Он не покидает Корпус именно потому, что ему нужно полное сосредоточение. Дела Абеля сейчас тебя не касаются, он не обязан двадцать четыре часа в сутки думать только о тебе.

– Но он рассердился, оттого что я не поехал.

– Правильно рассердился. Благими намереньями, Вебер, сам понимаешь.

– Это вы о чём?

– Ты воскрес к жизни, тебя переполняет радость бытия, желание быть хорошим, но задача иная: задача не быть хорошим, а быть собой. Для всех быть хорошим нельзя.

– То есть как?

– Вебер, я попрошу тебя сейчас вообще не открывать рта, а делать только то, что я говорю, хорошо? Рад, что ты меня понял. Я сегодня подзарядил тебя исключительно для того, чтоб ты смог покинуть покои Абеля, но дальше со своим обесточенным, разбитым телом ты будешь управляться сам. Восстановительные упражнения ты знаешь, будешь их делать вместо всей физподготовки, остальное, как было, по расписанию. Вместо Гаусгоффера – тоже упражнения. Ненужные мысли рассеивают по ветру всё, что ты ценного накапливаешь в себе. Твои друзья поболтают с Адлерами, отдохнут в хорошей компании, вернутся весёлые и разойдутся заниматься каждый своим делом. А ты будешь думать, как хорошо, что ты не поехал, как плохо, что ты не поехал, мог бы увидеть её, не мог бы увидеть её, и работать ты не будешь, как бы ты ни пытался это изобразить.

– Но вы сами… были против.

– Я был против необдуманных решений с твоей стороны, а сейчас я отпустил всех, и тебя в том числе. Я ранее сказал тебе – туда ни ногой, но для начала убери оттуда свои астральные ноги, руки и всё остальное. Пока этого нет – приказ не выполнен, а имитация меня не интересует. Ты не можешь о ней не думать, следовательно, думай, что нужно сделать, чтоб ты начал думать о чём-то ещё.

Это было как наваждение, как бы Вебер ни пытался сосредоточиться, он видел её, видел друзей возле неё, видел Гейнца с Анечкой у рояля и Коха, слушавшего их, облокотившегося с её стороны на рояль. Видел Карла с Николаем: Карл ерошит шевелюру, рассыпаясь блестящими, феерическими доказательствами, куда бы Адлер ни кидал пробный шар. Слышал их вполголоса разговоры, смех, видел их ненавязчивое, рыцарское ухаживание за Анечкой. Видел, её глаза, её удивление, и как её рука переходит из руки в руку его друзей, их галантные поклоны, целование её руки – как обряд.

Аланд выгнал его вон – и был прав, Вебер бродил у ворот, позабыв и об упражнениях, которые Аланд отправил его делать, он ждал возвращения друзей.

Те приехали, шумные, возбуждённые, взрываясь смехом от шуток Клемперера.

– Ну, и дурак ты, Вебер! – сказал Карл, увидев Вебера. – Пропустить такой вечер. Привет от Анечки, она просто чудо что такое. Пожалуй, я у тебя её отобью, пока она на тебя всерьез внимания не обратила. Господин генерал пожаловал тебе конфету? Нет? Тогда держи.

Клемперер сунул Веберу за шиворот конфету, и они с Кохом пошли в свой корпус. Гейнц только пожал плечами:

– Не понимаю, Вебер! – и тоже ушёл к себе.

Вебер сам уже ничего не понимал, он был сбит с толку, ломал голову над словами Аланда о своих «астральных руках – ногах – всём остальном», которые следовало не запускать, куда не следует. Чем больше он заставлял себя о ней не думать, тем больше он о ней думал. Может быть, Абель и разгадал бы этот ребус, но он, похоже, с лестницы Вебера спустит.

Был второй час ночи. Вебер не ложился спать, бродил и ничего не делал.

Стук Гейнца в дверь, заглянул.

– Фенрих, господин генерал просил передать тебе большой привет.

– В каком смысле, Гейнц?..

– Думаю, в иносказательном, спросил, сколько времени ты потратил на упражнения, которые он послал тебя делать?

– Я забыл… Я сейчас…

– Нет, фенрих, сейчас ты не пойдёшь их делать. С тех пор, как тебя отослали, прошло столько времени, вопрос: чем ты был занят? Если бы ты спал, все были бы рады, это для твоего неокрепшего здоровья полезно. Но сейчас, фенрих, сон уже отменяется, Аланд тебя ждёт для отчёта, подумай, что ты ему скажешь.

Вебер пытался нащупать во взгляде Гейнца хотя бы снисхождение, но взгляд Гейнца был жесткий, и Веберу был неприятен его взгляд. Было что-то еще, что за этим взглядом когда-то последовало, но он не помнит.

– Он звал именно сейчас или можно зайти утром? – Веберу стало плохо от внезапного дежавю.

– Звал сейчас.

– Гейнц, ты за что меня ненавидишь?

– Я?! – Гейнц растерялся, словно его поймали на лжи, взгляд его ушел в сторону.

– Я понимаю, вы что-то скрываете, недоговариваете, я что-то натворил, чего не помню? Я думал, именно ты мне всё расскажешь, мне лучше знать правду, я сделал что-то скверное? Аланд со мной строг, ты меня ненавидишь, Фердинанд вообще меня видеть не может, скажи. Гейнц!

Гейнц снова отвернулся.

– Аланд ждёт тебя, утром после разминки он поставил тебе часы музыки у меня, не забудешь?

– Нет, но я не приду.

– Ты уверен?

И эту интонацию Вебер слышал, сейчас он пристально всматривался в свой «левый» (прошлый) экран, он должен видеть хотя бы миг, когда с ним произошла катастрофа, или то, что было перед этим, но он видит плац, непримиримый взгляд Гейнца и больше ничего.

Гейнц вышел, Вебер сел, откинулся к спинке кресла. Он должен всё вспомнить, потому что иначе он сам себе напоминает идиота, что-то стёрто в его мозгу. Об этом следует спросить Аланда, не что было, а кто позволил хозяйничать в его мозгу. Сон Вебера, нервозность Абеля, сигареты Вебера у Абеля в кармане, что-то было, но попытка вспомнить вызывает дурноту.

К Аланду идти совсем не хочется, хочется к Абелю, но Абель сердится. От его гнева не так противно, как от улыбки Гейнца. Словно по мозгу прошли плугом и всё перевернуто и вывернуто наизнанку.

Вебер поднялся, он знал, что если пойти на поводу своего нежелания идти к Аланду, то снежный ком непонимания будет нарастать. Он пошёл, быстро, решительно, миновал плац, лестницу, Абель стоял у окна в коридоре, оглянулся.

– Каяться пошёл? – улыбнулся Абель. – Тебе же не хочется каяться, Вебер! Чем покаяние без покаяния – лучше грешить и не каяться.

Он снова смотрел в окно, пуская из приоткрытой створки холод в коридор.

Вебер открыл дверь Аланда, но Аланда не было, вышел обратно.

– Ты не знаешь, где он? Гейнц сказал, что он меня звал.

– У себя. В другой комнате, наверное, постучи.

– Фердинанд! Что произошло? Почему мне все врут?

– Ты маленький, слабый мальчик, можешь огорчиться, если конец у сказки не будет хорошим, расплачешься и спать крепко не сможешь. Взрослые дяденьки берегут твой покой, – чуть усмехаясь, не отводя взгляда от окна, отвечал Абель.

– А ты скажешь?

– Нет, спроси у Гейнца. Правда, ему запрещено тебе это говорить, так что не знаю.

– И тебе запрещено?

– Нет, я и запретил, но поговорить об этом тебе лучше с Гейнцем.

Вебер ничего не понял, но продолжал стоять около Абеля, с ним даже молчать, ничего не понимая, было хорошо и спокойно, потому что ложь исчезала.

– Фердинанд, у тебя всё в порядке?

– У меня всегда всё в порядке.

– Фердинанд, мы снова были в том подвале?

Абель, наконец, посмотрел на Вебера, рассмеялся и ушёл к себе, Вебер постучал в дверь Аланда громко и требовательно.

– Не ломай двери, входи.

Аланд подошёл сзади, Вебер вздрогнул от неожиданности и отступил.

– Чего ты испугался?

– Абель сказал, что вы там.

– Он пошутил, заходи. Я твой стук внизу услышал, не думал, что придёшь.

– Почему?

– Всегда есть как минимум два варианта: прийти или не прийти, сделать – не сделать, сказать – не сказать. Заходи, раз пришёл, рассказывай, отчего тебя так корёжит?

– О чём мне так фальшиво врёт Гейнц и зачем вы вычистили мне мозги? Вы так не делали раньше, и я не хочу, чтоб вы делали это.

– Это Абель тебе сказал?

– Сам чувствую, Абель отвечать не стал. Если вы не скажете сами или не разрешите сказать Гейнцу, я боюсь, что я, в конце концов, брошусь на него за его ложь.

– Он бы давно бухнулся перед тобой на колени, если тебе этого хочется – ради Бога.

– Я не королева и не принцесса, чтобы прекрасные принцы падали передо мной на колени, я хочу знать правду.

– Представь, Вебер, что хирургу, вскрывшему на операции фурункул, летят брызги гноя на маску и на лицо, хирург не попрекнёт этим больного, а пациент не будет хвастать этим перед другими людьми. Ты согласен? Тут было то же самое, гнойник Гейнц тебе вскрыл, но сам заляпался, это не то, о чём следует говорить.

– Тогда почему Гейнц прячет глаза и фальшивит?

– Он не должен был этого делать, и сделал он это неумело. Подумай, если Гейнц для тебя тот человек, которому ты готов простить всё, то, может быть, не стоит ворошить подробности? Прости ему всё, для него это была не меньшая катастрофа, чем для тебя, поверь.

– Вы закрыли мне часть воспоминаний, у меня от этого барахлят мозги, я всё забываю, не могу сосредоточиться, я то и дело что-то смутно припоминаю, но не мозгами, а ощущениями, может, как-нибудь я всё это пережил бы обычным способом?

– Звучит хорошо, Вебер, но это не так. Твои ощущения никуда не денутся, а усугубятся и разнесут тебя в щепки. Тебе плохо, но это ничто в сравнении с тем, что могло быть. Ты начал не доверять мне и всем подряд, и это тебе мешает спокойно работать. Ты думаешь обо всем сразу и хаотично, ты путаешься в своих намереньях и потому забываешь.

– Я хочу вам доверять, как прежде, я ничего не понимаю, как мерзкий двоечник.

Лицо Аланда осветилось неожиданной для Вебера улыбкой.

– Я скажу тебе ужасную вещь и окончательно лишусь твоего доверия: я чувствую про себя то же самое.

Вебер улыбнулся.

– Вы играете, а я нет.

– Вебер, игра в том, что я играю, а на самом деле всё именно так.

Зазвонил телефон, Аланд с непонятной тревогой посмотрел на него и не снял трубку, а откинулся к спинке кресла. Телефон настырничал, Вебер смотрел то на телефон, то на Аланда и видел, что Аланд нервничает все больше. Ему показалось, что и телефон тоже нервничает, звонил он непривычно резко, пронзительно.

– Вам звонят, – зачем-то сказал Вебер, сам понимая, что сказал глупость. – Может, мне выйти?

– Если бы я хотел, чтоб вышел ты, я бы тебе сказал, но я хочу, чтобы замолчал он.

Телефон замолчал и через несколько секунд разразился новой трелью. В кабинет вошёл Абель, замер на пороге.

– Господин генерал, – сказал он, – я подумал, что здесь никого, хотел унять эту электрическую тварь, извините.

– Ты только это хотел, Фердинанд?

Абель почему-то не отвечал и не уходил, смотрел в глаза Аланду, Вебер чувствовал, что они о чём-то спорят, и не имел понятия, о чём.

– Может, я пойду, господин генерал? – спросил Вебер. – Я пойду в зал и всё-таки сделаю упражнения.

– Ты пойдёшь и ляжешь спать, причём у меня в кабинете, чтобы я видел, что ты именно спишь, – ответил Абель вместо Аланда.

Дальше начался диалог, который Вебер мог только созерцать, не понимая ни слова, они перешли на свой излюбленный диалект. Говорили они вроде бы спокойными голосами, не повышая и не понижая их, но электричество повисло в воздухе. Ко всему этому время от времени добавлял свой электрический голос настойчиво звонивший телефон.

Вебер поднялся.

– Сиди, Вебер, – сказал Аланд.

Абель что-то ещё сказал и вышел.

– Что вы делите с Абелем?

– Ничего, у Абеля кризис самостоятельности. В зал пойдёшь утром. Я звал тебя за другим. Я хотел тебе рассказать одну притчу, она имеет отношение к тому, что сегодня было с тобой.

Приблизилось время вечерней медитации, и два ученика собирались приступить к ней. Но в это время на городском стадионе начинался футбольный матч, а оба ученика были страстными поклонниками футбола. Один прилежно сел в медитацию и весь вечер продумал о том, что происходит там, на стадионе; второй пошёл на футбол, преступив свои правила, но, сидя на стадионе, он изводился тем, что пропустил медитацию, подвёл учителя, что в медитации ему было бы свободнее и лучше, чем на этом кипящем пустыми страстями собрании потерянных, полубезумных людей. Он понял, что ему не интересен футбол и никогда не был интересен, что он хочет только медитации и прощения учителя за свой проступок. Когда поздно вечером они собрались у учителя, что он сказал им, Вебер?

Вебер улыбался, прекрасно понимая, о чём Аланд говорит.

– Он поблагодарил второго за прекрасную медитацию и отругал первого за то, что тот весь вечер потратил на футбол.

– Именно, ты меня понял. Иди, не спрашивай, что тебе делать. Я отвечу: думать. И больше ничего.

– О футболе?

– Лучше о медитации, Вебер. Так что Карл был не прав, конфету от меня ты не заработал, хорошо, что не заработал тумака.

Телефон зазвонил опять.

– Так я могу идти?

– Убирайся.

Аланд взял трубку. Вебер пошёл к дверям, но остановился, услышав в трубке знакомый женский голос, откуда-то знакомый. Это был верх неделикатности, но Вебе стоял, хотя Аланд отвернулся к окну, уверенный, что Вебер вышел.

«Аландо, как тебя понимать?..»

Вебер всё-таки вышел.

«Аландо, как тебя понимать?» – повторил он, пытаясь понять, откуда он знает этот голос.

Абель стоял по-прежнему у окна, оглянувшись на Вебера, он театрально простёр руку к своим открытым дверям. На диване была подушка, одеяло, и простыня была идеально подоткнута.

– Кто это ему звонит, Фердинанд? – улыбнулся Вебер.

– Детям нельзя слушать на ночь страшные сказки. Это его смерть.

– Но Аланд же бессмертный.

– Триста лет не бессмертие, к тому же, уже триста! Или триста пятьдесят? Нужно всё-таки узнать его точную дату рождения, не пропустить бы юбилей. Да и на могильной плите такую надпись нельзя игнорировать – это будет место паломничества, можно сделать большие деньги, надо попросить Коха составить гороскоп событий, мою дату рождения он рассчитал до минуты.