Схватка с призраком

Глава 4

В приоткрытую дверь заглянула Марфа, Лилина дочка:

– Даша! Чмушка к тебе не забежал случайно?

Марфа – отчаянно некрасивая. Такими бывают даже актрисы. Никто не скажет, что у Барбары Стрейзанд или Инны Чуриковой – классические черты лица. Но я поверю, что влюбиться в них можно запросто – магия таланта. А Марфа точно всем своим видом говорит: «Я знаю, что нехороша, и знаю, что не могу вам понравиться, это меня уже не обижает».

Марфе скоро исполнится тридцать, и я таю надежду, что с годами она станет приятнее внешне. Молодость многое вменяет в обязанность, а Марфа – безбожная саботажница. В ту пору, когда все девочки расцветают и – прошу прощения за параллель в этом случае – вылизывают себя как кошечки – Марфа с готовностью махнула на себя рукой, отдавая свободные минуты, чтобы помогать тем, кому в этот момент нужна была её помощь. Она всегда готова была возиться с этими бесчисленными котами и кошками, которых тащила в дом её мать – лечить их, кормить, убирать за ними…

Я привыкла видеть Марфу зимой в войлочных сапожках, в бесформенной курточке и в нелепом берете с помпончиком, с тяжелыми сумками в руках – счастье, в магазин завезли дешёвые куриные спинки! Хвостатое стадо будет сыто три дня!

Работала Марфа в какой-то «статистике», и Бог весть, что она там делала. Но, придя домой, она не минуты не сидела праздно – не помню, чтобы к ней приходили подруги, чтобы она веселилась за столом в компании ровесниц, или трепалась по телефону. То полы моет, то допоздна вылизывает кухню, в крайнем случае, забившись в уголок дивана, утонув под тушками разлегшихся мурлыкающих кошек, читает книгу.

Для меня она – та самая библейская Марфа, которой некогда было слушать Иисуса, потому что она спешила его накормить.

– Чмушка… – повторила Марфа, – Не забежал? Я там уже суп по мискам разлила.

– Подожди, – в глазах у меня плыло, то ли от близорукости, то ли от коньяка, – Дай приглядеться. Его же ещё увидеть надо…

Это была правда. Чёрный котенок без единого белого пятнышка удивительным образом сливался с окружающими предметами, даже с тенями, которые отбрасывала мебель. Надо было ещё приглядеться, различить блеск глаз…

– Вот он, – Марфа присела, нырнула рукой под стул, подхватила котёнка, – Видишь, я ему типа ошейничка сделала, всё легче будет заметить.

Шею Чмушки опоясывал ярко-синий резиновый браслетик с надписью «За нами – Россия!» Я даже знала, где Марфе его дали. На фестивале патриотической песни такие браслетики раздавали зрителям на входе. Марфа любила чувствительные песни, фильмы. Легко могла расплакаться,…

– Большеват он ему, но вроде не падает. Пошли, котан-ботан, жрать будем….

– Стой, – я схватила Марфу за тонкое запястье, – Посиди со мной пять минут. Я сейчас разолью коньяк, что остался. И закусим вон бутербродами с колбасой… докторской. Кошаки почти всё слопали, но нам хватит.

– Нам же на работу, – испугалась Марфа.

– Что тут пить! – я невольно процитировала любимый фильм, подняв бутылку, которая была полна уже лишь наполовину – Ты ещё не знаешь, какая у меня есть ядрёная жвачка есть… мятная!

– Запах просто валит с ног, – сказала Марфа и присела к столу.

Марфа редко кому могла отказать, тем более нам, домашним. И ещё она прекрасно знала, что не разливала бы я сейчас армянский коньяк, не будь на то веской причины.

– Что случилось? – спросила она.

– А, – я попробовала махнуть рукой, но получилось жалкое зрелище.

И тут мне в голову пришла мысль, которая никогда бы не посетила меня, будь я трезвой, – Марфа, а что если я заведу собаку? Вы с мамой не погоните меня отсюда?

– Да нет… ты что…, – растерялась Мафа, – Хоть верблюда заводи. Ты наших кошек вон уже сколько лет терпишь…

– Нет, Марфа, ты не поняла, – Я большую собаку заведу. Серьёзную, обученную…

– Ну, если обученную, то тем более – она воспитанная будет. Не станет кошек гонять… Я тебе буду помогать. Гулять там с ней, кормить. Но с чего это ты вдруг?

Я молча смотрела на Марфу, и только чуть позже до меня дошло, что я молчу, ничего не говорю. Милая девочка, она не представляла себе, что в случае чего, у меня, кажется, не будет другой надежды, кроме как на большую грозную собаку. Хотя в кино мне всегда бывает жальче зверей, чем людей. Смогу ли я послать пса в бой, в котором он за меня погибнет? Дура, конечно.

– Ладно, Марфа, это ещё не точно. Посмотрим.

– Ты говори, раз начала… Ты все равно какая-то не такая сегодня…

И я опять смотрела и молчала. Надо ли им с Лилей это пока знать? Надо, потому что они обе такие беззащитные… Откроют дверь кому попало. Не надо. Потому что если я расскажу, честным будет только одно – уйти отсюда, чтобы вывести их из-под удара.

Марфа подавились коньяком, закашлялась и схватила чашку с моим холодным кофе – запить. Я сунула ей бутерброд с толстым куском докторской колбасы, а потом жвачку.

Не знаю, как у неё в статистике, но у нас в доме престарелых… Не уволят, даже если придёшь, держась за стены, а окружающие будут хмелеть от твоей отрыжки. Потому что – кто тебя заменит?

Как я оказалась в коридорах этого скорбного дома с ведром и шваброй наперевес? Поговорка, которая на мой взгляд описывает Россию «От сумы и от тюрьмы…». Работ я в жизни меняла мало. После института пришла в маленькую библиотеку на окраине. В последние годы к нам ходили пенсионеры – седые леди и джентльмены, которые спрашивали любовные романы, мемуары времён Великой Отечественной, брали подшивки «Роман-газеты» (ностальжи по молодости) и даже криминальное чтиво, открывая, что вокруг, оказывается, есть бандиты, и их, мать моя. много.

И ещё школьники ходили, которым на урок литературы было велено принести ту или иную книгу с собой.

А потом прозвучало волшебное слово «оптимизация», и нас закрыли. Моя уже бывшая коллега была пенсионеркой. Ну, хоть с голоду не помрет. А я?

И тут подвернулось это место. В городе открыли частный дом престарелых, и меня позвали туда, Сначала тоже библиотекарем. Я всегда считала, что дом престарелых – это что-то ужасное, типа затрапезной больницы, куда сдают одиноких стариков, или тех бабушек и дедушек, которые своим близким не нужны. Но если целому району не нужна библиотека, то зачем она отдельно взятому дому престарелых?

Но «Серебряный возраст» был совсем другой. Старинное двухэтажное здание. Нечто среднее между пансионатом, лечебницей и детским садом для впавших в детство. Сад тут, кстати, тоже был. Когда я толкнула калитку в первый раз, я их увидела: резные деревянные фигуры, стоявшие в траве. Вот медведь с бочонком мёда в лапах, вот журавли….

Простите за сравнение, но я ещё помню общественные туалеты советской поры. Дырки в полу, вонь, ободранная краска на стенах…. А потом началась перестройка, и стали появляться платные туалеты. Мы глазам своим не верили! Чистота, пахнет фиалками, салфетки, бумага, сушилка для рук, зеркала…

И в «Серебряном возрасте» тут я ходила с открытым ртом. Пандусы и ковровые дорожки, в которых тонет нога. Картины на стенах! Гостиная, где и пианино, и музыкальный центр, и круглый этот шар с блёстками, который может устроить «снегопад». А столовая больше похожая на кафе – горкой в глиняных мисках пузатые румяные пирожки с картошкой… А борщ как пахнет…

И библиотека тут тоже была, можете не сомневаться. В просторной угловой комнате. Стеллажи с книгами, зимний сад – можно читать, сидя под цветущим гибискусом или под пальмой. Мягкие диванчики. Светло, солнца сколько! Томики в ярких обложках – от Агаты Кристи до Дарьи Донцовой, от Лидии Чарской до Юлии Шиловой…

И в зарплате я тоже выиграла несколько тысяч, если сравнить с прежним местом.

Казалось бы – лафа… Можно каждой старушке и старичку, что ко мне заглядывали, подобрать книжку не торопясь, что-то посоветовать. Я даже читала бабушкам вслух – тем, которые плохо видели.

Но…. Везде есть вот это но… «Серебряный возраст» – довольно дорогое удовольствие. А старики оставались стариками, какой дом престарелых ни будь. И санитарки не выдерживали. Столько обкаканных поп вытереть! Столько памперсов сменить! Доходило уж до того, что в храмах вешали объявления – требуется и так далее. И все равно санитарок вечно не хватало.

Конечно, нашлись бы какие-нибудь пьющие тетки. Но родственники, платившие деньги, не потерпели бы, чтобы их близких обмывала какая-нибудь матерящаяся Дуська. Все должно быть вежливо, с улыбкой, интеллигентно.

Инесса свет Васильевна, директор наша, вызвала меня на разговор. Вертела в руках карандаш, смотрела на него пристально. Библиотека – это не так важно, она может работать пару часов пару раз в неделю, чтобы старики могли переменить книжки. А все остальное время…. Кормить с ложки, перестилать кровати, подавать и уносить судна, обрабатывать пролежни, стричь ногти, и менять памперсы, да…

– Все мы такие будем, старость никого не минует. И дай Бог, чтобы нас…, – Инесса перестала терзать карандаш, прижала руки к груди.

И понеслась душа в рай. Так что теперь я на словах библиотекарь в элитном доме престарелых, по факту – санитарка там же. Я всё понимаю относительно важности, нужности и даже благородства, а также относительно старости, которая ждёт всех нас. Но разные нюансы, о которых далее… Поэтому и необходима мне с утра рюмка коньяка, поднятая рука – отмашка, и извечно русское: «хуйсним!»

А сегодня необходимы вдвойне.

Глава 5

Впереди был бесконечный день – работа и мысли. Ну и что, что пьяная… Грубить кому-либо я не смогла бы даже в состоянии полуотключки, швабру с ведром в руках удерживаю, равно как и с полным судном иду по коридору ровно, всем кому положено – улыбаюсь, а большего и не требуется… Ну, глубокий вздох – поехали!

Говорила ли я уже, что в наш дом престарелых – двухэтажный? На первом этаже живут самые шустрые старички. Они ходят или сами, или с палочкой, пусть даже с ходунками, но ходят. Это радость для них и облегчение для нас. Не надо ворочать, поднимать… Моей спине уже будто сто лет. К концу дня я неизменно держусь рукой за поясницу.

Самое тяжёлое, что ждёт нас с таким старичком – это его вредная натура, если она вредная. Когда я убираюсь у Галины Сергеевны, я не могу улыбаться. И спокойное-то выражение сохраняю на лице великими стараниями. У неё каждый раз спектакль. Новый. То она именно сейчас хочет спать.

– Выключи пылесос! Не греми ведром! – жалобно кричит она.

Я беззвучно переставляю флаконы на её тумбочке, вытирая пыль. И чувствую себя почти садисткой.

Сегодня Галина задыхается без свежего воздуха – в комнате невыносимо душно, ей от этого ночью было плохо с сердцем. Нужно держать форточку открытой на ширину пальца – не больше.

На другой день:

– Даша, как вы не чувствуете, ветер в нашу сторону…. Сквозит… Я чувствую, что у меня уже обложило горло – закройте, закройте эту дрянную форточку и позовите Арсения Викторовича.

Ей нужен наш врач. От него она заряжается уверенностью, что все её хвори – ерунда, что она ещё поживёт. Хорошее настроение бывает у неё, только когда он её «посмотрит». Мне кажется, что она выпивает его как вампир.

Арсений убеждает её, взяв за руку. Я несколько раз это слышала.

– Чем больше вы будете говорить о болезнях, тем хуже станете себя чувствовать. Погрузитесь во все эти чёрные мысли, начнется депрессия. А человек в депрессии может и от насморка умереть. Сейчас против ваших болезней двое – вы и я, но если вы станете на их сторону, и заставите меня одного с ними бороться, тут уж… – и он разводит руками.

Галина Сергеевна часто кивает, подобострастно заглядывает врачу в глаза.

– А для укрепления организма – ежедневно, назначаю вам пить по рюмочке кагора и закусывать бутербродом с красной икрой, – Арсений Викторович знает, что доходы у Галины такие, что она может хоть райские яблоки лопать, а иначе он бы молчал про икру, – Значит, пусть родные принесут вам кагор. По рюмочке.

И, уходя, словно самому себе:

– Можно и по стаканчику.

Это меня вторая санитарка, Ольга, навела на мысль. У неё опыт. Она и в казенных больницах работала, и на дому сиделкой, и она же мне сказала:

– Конечно, у нас тут уси-пуси-сю, всё чисто, красиво как в санатории. Но с другой стороны – эти же старики нас кормят, мы у них типа – в услуженье. Так что как бы они себя по-гадски не вели, мы должны вежливо, с улыбочкой… Не дай Бог голос повысить, или высказать той же Галке в глаза, кто она есть. В обычной больнице – там оно проще. Там и наорать можно, – подумала и добавила, – если за дело конечно.

А вот Марья Михайловна, баба Маша – к ней зайдёшь, и легче на душе. Не судьба бы ей здесь быть – обычной деревенской бабушке, но сын её «выбился в люди». Теперь у него своя большая фирма – баба Маша, рассказывая о сыне, всегда говорит «большой», «большая» – сын большой начальник, и дом у него большой. И машина большая… и дача, та уж просто огромная, чисто сельский дом культуры. Но мечется сын – и мать оставлять в деревне – как? Ведь там зимой ни скорую вызвать, ничего – если вдруг заплохело…. Всё заметает. Только и поймёт сын, что мать померла, если она ему на телефон не ответит. И чтоб хоронить – не проедешь. Надо машину нанимать – снег чистить.

Так бабе Маше не хотелось в городской дом! И невестке не хотелось старуху брать – и самой бабе Маше, ну поперёк горла! Нет у них с невесткой любви, хотя никогда ей баба Маша слова поперёк не сказала – не может такого припомнить.

Попробовали съехаться. Как же! Столько правил в невесткином доме – не упомнить все. Чтоб под горячую руку не попасть, чтобы не ругали её, старуху, только и оставалось, что сидеть в своей комнате. А в туалет выйти? А помыться? Везде скорее, скорее, чтоб не мешать, ванну не занимать, а невестка потом говорит громко – да напротив бабы Машиной двери – что и пол за собой бабка не вытерла, и мыло взяла, которое недозволено… Это личное, невесткино, откуда-то привезённое, да с травой какой-то, да с маслом, как будто мыло может быть с масло и травой.

И сын тогда сказал:

– Поедем, мам, там тебе хорошо будет – и накормят, и врач рядом, и бабушки-дедушки, есть с кем поговорить. И я приезжать часто буду.

Он и вправду приезжал, привозил бабе Маше то, что она именовала «гостинцами». Все подряд так именовала – и красивый французский халат, атласный с переливами (баба Маша его тут же убрала в шкаф в свой «гробовой» узелок, повторяла, что в гробу будет лежать красивая как невеста шамаханская). И заморские фрукты киви, которые баба Маша прежде никогда не пробовала, и теперь пробовать-то боялась – ишь зеленые, может, неспелые? И огромную коробку конфет…

Бабе Маше хотелось чего попроще. Я потом часто наблюдала это – старые люди возвращаются к своим детским мечтам, и хотят, чтобы они сбылись – хоть теперь! И я сама слышала, как она просила сына:

– Олежка, ты мне дорогого-то не покупай. Привези мне… неловко говорить даже… Баночку зелёного горошка и баночку сгущённого молока. Самые дешёвые. Я ещё девочкой мечтала, что когда-нибудь открою баночку, и одна всё съем, большой ложкой… Семья-то у нас всегда была огроменная… С братьями-сестрами поделишься, и что там тебе достанется. Две горошины, да капля той сгущёнки.

Баба Маша жила без соседки, сын оплатил ей отдельную комнату. И она превратила её в сказочную какую-то избушку. В углу – киот с иконами, и маленькая лампадка, красное стекло. Когда она горела, она всегда напоминала мне тот самый аленький цветочек.

Тётя Маша боялась пожара – да у них в деревне все страшно боялись пожара, дома-то деревянные – и лампадку она зажигала только на Пасху или на Рождество, на часок, пока пела по молитвослову молитвы. Был у неё и телевизор свой – не надо ходить в общую гостиную. Но телевизор баба Маша не любила – всё сердилась, что передают страшное. Вся изведёшься, пока слушаешь – кого убили, кого взорвали… А радио гораздо лучше. Она ставила свою любимую «Калину красную» – там одну за другой передавали песни. Баба Маша доставала пластмассовую шкатулку, сделанную ещё в годах семидесятых – когда-то белую, сейчас желтоватую. Надевала большие очки с толстыми стеклами и углублялась в царство ниток, спиц, иголок. Сколько вышитого и связанного было в её комнатке – не счесть! Цвело на постели покрывало, расшитое васильками и маками. Поставленные одна на другую подушки – как невеста фатой – покрыты белоснежной кружевной накидушкой. Вышитые и обвязанные крючком шторы, полотенца, скатерть, салфетки… Нас баба Маша тоже не забывала – у меня была голубая шаль «на память», связанная её руками, у Ольги, у Инессы Васильевны – у всех, включая посудомойку Ларису, какая-нибудь памятка от бабы Маши имелась. А для Арсения Викторовича она связала синий свитер с белоснежными оленями, и убеждала его, что в таком можно хоть на снегу спать – не замерзнешь.

Если у нас случалась какая-нибудь комиссия, Инесса Васильевна обязательно старалась завести гостей в комнату бабы Маши:

– А тут у нас настоящий музей русской культуры, – говорила она.

Гости умилялись.

И ещё на первом этаже жили дедушки – Семён Григорьевич и Владимир Иванович. Первый, как и баба Маша, из села. Фронтовик, между прочим, войну прошёл пулемётчиком. Было ему уже за девяносто, похоронил и жену, и дочку… Но ласка эта нерастраченная в нём осталась. Обнимет кого из нас:

– Деточки мои! Любоньки….

Никогда ни на что не жаловался, всем был доволен. Больше всего огорчало его то, что он стремительно терял зрение, почти не мог уже читать. Зато он всегда приходил, какие бы вечера у нас не устраивались в гостиной. Хоть дети из детсадика придут перед стариками выступить со стихами и танцами, хоть местный поэт заглянет – стихи почитать, хоть кто-то из здесь живущих затеет пересказывать какую-то книгу – Семен Григорьевич в первых рядах слушателей будет.

Его сосед Владимир Иванович, хоть и напоминал его внешне – тоже легкий, худенький, тоже видел все хуже, но от Семена Григорьевича отличался очень. Бывший москвич, выучившийся на инженера, основное свое образование он все-таки получил в лагерях в годы репрессий. Он мог очень интересно и часами рассказывать о тех, с кем сидел в тюрьмах, встречался на пересылках, бок о бок спал на лагерных нарах, но та же лютая жизнь приучила его никому не доверять, и семьи у него не сложилось. И еще – ему очень хотелось задержаться на этом свете, пожить еще – и он все время боялся, что вот-вот умрет. Любую боль в сердце он воспринимал как предвестник инфаркта, в голове – как признак инсульта. То ему казалось, что сердце останавливается, то руки холодеют… По нескольку раз в день он становился на весы – не худеет ли? Не вгрызлась ли в него тайно злая опухоль?

Арсений Викторович, бывало, заходил к Владимиру Ивановичу по несколько раз в день – просто, чтобы успокоить. Хуже, если приступ паники накрывал нашего старичка ночью. Скорая к нам ездила неохотно, бывало, что задерживалась на час-два. И то сказать, вызывали мы её часто – ведь второй этаж был заполнен нашими лежачими.

Их у нас было больше. У многих родственники просто измучились, готовы были платить любые деньги, только чтобы жить как раньше – не вскакивать к больному по ночам, не ворочать его. Это ведь целая премудрость, ей надо учиться. И эти знания кажутся мне более насущными, чем алгебра в школе. Не всем пригодится та алгебра. А лежачие старики достаются многим.

Сначала я уверена была, что я никогда не справлюсь. Даже лёгкие старики, когда они неподвижны, делаются тяжёлыми как камень. Ольга мне показывала – какими движениями, чтобы не сорвать спину, чтобы сил хватило – надо такого старика приподнять, обмыть, поменять ему белье. И этих мелочей столько… За одним дома ухаживать – голова кругом пойдёт. А если несколько почти одновременно – миль пардон – обгадились? Это ж не только выбросить грязные памперсы, но и вымыть задницу-передницу, надеть свежие подгузники. Меня рвало в первое время – что уж тут…

И с ложки кормить – это так долго… Завтрак и обед, полдник и ужин, первое и второе, кисель и булочку. Да с приговорами, да с прибаутками. Накормить – это очень важно. Ольга говорила, что когда работала в обычном доме престарелых, так иная санитарка поставит тарелку больному на грудь – и пошла. И как хочешь дальше, хоть лакай, как собака. А не поест старик раз-другой, и у него уже нет сил голову поднять, всё кружится перед глазами.

Я тащу своё ведро на второй этаж. Палата Елены Григорьевны. Если бы её не взяли в наш пансионат – от её дочки ушёл бы муж. Жили вместе, и – полная несовместимость. Я открываю дверь, зубы сцепила, улыбку надела, и – вперёд.

Я уже всё знаю и делаю на автомате. Накидываю на плечи старушке серую пуховую косынку (пух шикарный, кольцами), открываю форточку, и тут же поправляю тюлевую занавеску, чтобы не ощущался сквозняк.

Подаю судно, а Елена Григорьевна тяжелая – в спину стреляет, когда я приподнимаю её «нижнюю часть». Пока Елена делает свои дела – расстилаю на столе салфетку, выкладываю на блюдечко печенье, ставлю сахарницу, кладу ложечку с длинной витой ручкой – чайная церемония совершается по строгим правилам, которые должны соблюдаться неукоснительно.

Выношу судно, обтираю специальными салфетками «низ», потом другими душистыми салфетками с запахом лаванды – лицо и руки, «верх».

– Даша, сегодня мне надо постричь ногти. И ступни тоже хорошо помассируй. Они у меня совсем холодные и безжизненные. Так хоть кровь приливать будет.

Ох, пора мне уже очки заводить. Вижу совсем хреново. Маникюрный наборчик у Елены – дорогущий, щипчики, пилочки и другие инструменты, о которых я даже не знаю, как они называются. Стричь ногти надо очень осторожно, болевой порог у Елены Григорьевны низкий – чуть заденешь – не до крови, конечно, просто чуть заденешь ножницами, она вскрикнет так, будто ей нож в ногу всадили.

Стригу ногти, смазываю ноги Елены массажным кремом, начинаю осторожно растирать… тело у стариков хрупкое, чтобы не было больно, не остался синяк.

– Не чувствую! – сердится Елена, – Даша, сильнее!

Массаж закончен, но чай уже совсем остыл, и надо спешить на кухню за новой порцией. От каши Елена Григорьевна с содроганием отказывается – её от пресной пищи тошнит, просит сделать бутерброд. Как всегда, у Елены я задерживаюсь дольше всего.

Теперь на очереди – баба Алена, ну той всё равно, что я буду делать у неё в комнате, Алёна на всю голову тронутая. Вообще не понимает, где находится, считает, что она едет в поезде. Инесса Васильевна даже не хотела ее брать – «Серебряный возраст» не для психов. Но баба Алёна оказалась на редкость тихим существом. И сына ее жалко, вернее, всю семью. Живут небогато, и муж и жена работают, а бабу Алену дома оставлять страшно. Она ведь и там считала, что сидит в вагоне. Решился сын её привезти к нам после того, как баба Алёна в отсутствии домашних полезла в окно на третьем этаже, объясняя ошалевшим прохожим:

– Вот проводник – дурачок, купе запер, а сейчас ведь моя станция, сходить надо…

Кто-то из дюжих мужиков успел забежать в подъезд, вышибить плечом дверь в квартиру (к счастью она была не железная), втащить бабушку обратно. Что она могла бы ещё устругнуть (это слово моей собственной бабушки) – Бог весть. То дверь за собой в туалете закроет и не может открыть, начинает кричать и звать на помощь, то выходит на лестничную клетку и спрашивает всех встречных-поперечных – скоро ли поезд прибудет на конечную остановку, или опаздывает?…

Пожалели мы близких бабы Алёны, рискнули, взяли старушку – и пока всё ещё обходится благополучно. Правда, Алёна пьет чай только из стакана с подстаканником:

– Мне, дочка, надо покрепче в ручку вцепиться, а то, как тряхнет вагон, как обольется бабушка крутым кипятком, а до больницы далеко…

С этим можно мириться. А когда баба Алена спрашивает – где мы сейчас едем? и скоро ли конец пути? она всегда удовольствуется словами:

– Ты ж, наверное, помнишь, баба Алёна, Россия большая. Так что ехать еще и ехать.

Арсений Викторович назначил ей какие-то таблетки, после которых Алёна решила пользоваться всеми поездными развлечениями:

– А включи-ка мне дочка «Дорожное радио», а потом мы с тобой в вагон-ресторан пойдём…

Короче, как назначил таблетки, так и отменил.

Когда я обслужила всех своих питомцев, и собралась уже идти в столовую, чтобы выпить чаю с пирожками (Какие пирожки с яблоками и корицей давали сегодня к завтраку! Голова кружилась от запаха. Я предвкушала, как буду пить чай), Ольга окликнула:

– Даша, Инесса Васильевна зовет вниз! Будем новую бабушку встречать…

– Новую ба…. А мы зачем обе? Постой, ту самую, для которой номер-люкс?

Ольга кивнула.

Наш пансионат занял здание, где раньше был детский садик. И большая игровая комната на первом этаже, с окнами на юг, превратилась в номер-люкс. Любой гостинице впору. Большую часть времени этот люкс пустовал – слишком дорогое проживание там выходило, простым смертным не по карману. И был этот люкс, конечно, одноместный.

– Представляю, – фыркнула Ольга, – Задницу этой бабке, наверное, надо будет лебяжьим пухом подтирать. Замучает она нас…

Вниз мы спустились настороженные и заинтересованные чрезвычайно. Ждать пришлось недолго, четверть часа, наверное. Подъехала машина – красивая, лиловая – про марку лучше не спрашивать, я в лучшем случае легковушку от автобуса отличу, своей машины у меня никогда не было. Вышел молодой мужчина, открыл заднюю дверцу и подал руку женщине.

Глядя на спутницу, которую он вёл по дорожке, мы с Ольгой примолкли. Бабулькой ее бы язык не повернулся назвать. Маленького роста, изящная, седая, в светлом пальто, она шла легко, и сапожки у нее были на каблуках.

– Кажется, я недооценила масштаб, – протянула Ольга, – Она нас не просто замучает, она нас со свету сживёт.

Я посмотрела на Ольгу. Она большая, грузная, сильная. Даже белого халата подходящего на ее размер не нашлось. Ольга ходит в цветном халате, и похожа в нём на мигрантку из Средней Азии. У нее черные с проседью волосы, связанные на затылке узлом… Густые черные брови. Хорошо, что мы попали в одну смену, Ольгу можно позвать, чтобы помогла приподнять самых тяжёлых стариков. Она их ворочает, как мешки… В другой смене две санитарочки – обе хрупкие, пожилые, им тяжелее приходится, если что…

Ольга пришла к нам по объявлению, вывешенному в церкви. Она верующая, и если у стариков в комнате есть иконы, Ольга, войдя, обязательно перекрестится, поклонится. Ольгу любят почти все, за исключением самых вредных. Но даже те ей доверяют. Невозможно представить, чтобы могучая Ольга кого-нибудь уронила.

Ой, а как мы с ней труп тащили… Это и страшно вспомнить, и нервный смех разбирает. У нас тогда лежала огромная такая старушка, отечная. Арсений Викторович не раз настаивал, чтобы ее перевели в больницу. Почки совсем ни к чёрту, и сердце. Но родственники прямо умоляли оставить её у нас… Тут-то они свою бабушку могли раз в неделю навещать, а в больнице требовали, чтобы родственники всегда были рядом и ухаживали. А родственники заняты, им не до этого….

И вот, у нас как раз была пересменка, пришла ночная санитарочка, в ночь она одна дежурила. Мы с Ольгой только спустились вниз – одеваться. И вдруг эта Света скачет козлом по лестнице и кричит заполошным голосом:

– Майя Филипповна умерла! Бабка из двенадцатого окочурилась!

За «бабку» и за «окочурилась» ей потом Инесса Васильевна выдала – мало не показалось. Но тогда мы, правда, растерялись – что делать?…Ольга позвонила Инессе Васильевне и Арсению Викторовичу – они уже уйти успели, вызвала труповозку…

И надо же, чтобы так случилось, приехал дохлый такой мужичонка и водитель не лучше. Они как взглянули на покойницу, так и говорят:

– Несите её вниз сами!

– Как несите, мужчины дорогие….Мы вас – зачем звали? Мы вам – кто? Борцы-тяжеловесы? Как мы ее осилим поднять-то?

Оказывается мужичок был после операции, а шофёр просто головой завертел – мол, я ее не подниму, это ж хуже, чем рояль в шестнадцатиэтажку без лифта затаскивать.

Ольга поплевала на ладони, говорит:

– Ну, берёмся все.

И вот прямо на одеяле – за один конец шофёр тащит, за другой – мы со Светой, и за два схватилась Ольга, пыхтит. Так и снесли тело вниз. Помню эту метель. Хлопья снега в лицо, поземку, скользкие дорожки-ледянки, на которых мы то и дело чуть не падали. Это была песня, короче…

На другой день мы узнали, что близкие Майи Филипповны, большие поклонники газеток типа ЗОЖ, потребовали вскрытия. Напрасно Арсений Викторович уверял их, что может написать диагноз их бабушки с закрытыми глазами. Куда там!

– А может быть, она умерла от того, что у нее клубок глистов в кишках застрял, а вы ее от этого не лечили! – наступал племянник.

Арсений Викторович только рукой махнул..

– А этой фифе небось надо будет полторы чайных ложечки сахара размешивать в чашке серебряной ложечкой, – обреченно прошептала Ольга, – Нет, вот ты скажи, чего ее сюда понесло, а?

Я пожала плечами. Нет, родственников, которые отправляли в «Серебряный возраст» своих близких, я могла понять вполне. У меня не укладывалось в голове желание фифы переехать к нам. Она прошла под руку со своим внуком так бодро, что напомнила члена высокопоставленной комиссии, приехавшей выяснить – все ли у нас в порядке? На месте ли, например, огнетушитель? И правильно ли составлены и подписаны все важные бумаги?