Глава 8. Свадьба
Любовь слепа, и она способна ослепить человека так, что дорога, которая кажется ему наиболее надежной, оказывается наиболее скользкой.
Маргарита де Валуа
18 августа 1572 года состоялась свадьба. Генрих плохо запомнил тот день. Лишь отдельные эпизоды запечатлелись в его памяти.
Он помнил, как одетый в роскошный, но тесный костюм из белого шелка, ожидал свою невесту у выхода из собора Парижской Богоматери. Стояла невыносимая жара, и солнце слепило глаза. Пот стекал по телу, бриллианты сверкали на золотом шитье, от шума толпы закладывало уши.
Наконец из собора в сопровождении кардинала де Бурбона (единственного католика в семье Бурбонов) и герцога Анжуйского появилась молодая королева Наваррская. На ней было расшитое серебром платье из голубого шелка, шлейф которого несли три принцессы, а на голове сверкала усыпанная драгоценностями корона. Маргарита была похожа на статую Мадонны в каком-нибудь испанском соборе. Толпа восторженно взревела, встречая свою любимицу.
Генрих знал, что отнюдь не все парижане с радостью приветствуют бракосочетание между принцессой дома Валуа и предводителем ненавистных гугенотов, однако это не мешало им собраться, чтобы поглазеть на невиданное зрелище. Весь город был украшен цветами, а на площадях бесплатно раздавали вино. Даже его единоверцы, многие из которых еще носили траур по королеве Жанне, сегодня сменили свои мрачные одежды на праздничные наряды и мало чем отличались от приодевшихся католиков. Торжество было в самом разгаре и поражало своим великолепием.
«Смерть гугенотам!» – раздался вдруг в толпе чей-то возглас. Однако городская стража, наводнившая сегодня улицы, быстро скрутила смутьяна. Генрих предпочел сделать вид, что ничего не слышал. Ничто более не омрачало веселья.
***
Когда наступил вечер, Генрих в шелковой сорочке до пят в сопровождении нескольких десятков придворных прошествовал в спальню своей молодой жены, где должен был провести первую брачную ночь. Дверь за ним закрылась, и они остались вдвоем.
Маргарита стояла в глубине спальни в роскошном полупрозрачном неглиже, отделанном венецианским кружевом. Она выжидающе смотрела на своего супруга, и в ее глазах плясали огоньки свечей. Генрих остановился на пороге, любуясь стройным силуэтом. Знакомство их длилось месяц, если не считать детства, оба они вовсе не были невинны и не видели ничего постыдного в предстоящем обязательном соитии, однако сейчас почему-то каждый из них испытывал смущение.
– Словно в конюшне на случке, – произнесла она.
Генрих улыбнулся: его молодая жена не утруждала себя жеманством. Но ему нравилось в ней все, даже цинизм, за которым эта придворная дама, многое, кажется, повидавшая на своем коротком еще веку, прятала неловкость.
Не отвечая, он молча распустил завязки на своей сорочке и, сбросив дурацкое облачение, остался совершенно обнаженным. Она с интересом знатока наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц. Он был невысок и худощав, но хорошо сложен, под гладкой смуглой кожей перекатывались крепкие мышцы.
Приблизившись к ней вплотную, он осторожно провел по ее щеке тыльной стороной ладони, отодвинул назад пушистую волну черных волос. Его рука была теплой и немного шершавой, взгляд не отрывался от ее лица. Властным жестом он приподнял ее подбородок. Потом качнулся вперед и нежно, еще сдерживая себя, коснулся губами ее губ, затем шеи и ложбинки в вырезе одежды.
– Мне уйти? – спросил он тихо. Она не отвечала.
Тогда Генрих потянул атласную ленту, и ее сорочка соскользнула на пол. Он подхватил свою жену на руки и отнес ее на кровать.
***
Празднования шли своим чередом. Днем молодожены почти не виделись, разделенные строгими протокольными правилами, зато все ночи проводили вместе. Генрих ждал этих встреч.
Их первую брачную ночь Маргарита сравнила со случкой в конюшне. О, если бы всем лошадям было так же хорошо, как им тогда, хотел бы он родиться лошадью!
Генрих был счастлив, словно мальчик, впервые удостоенный поцелуя. Он вспоминал тех женщин, с которыми спал раньше, и смеялся над собою: ведь он искренне желал их когда-то, даже не зная, что на свете есть настоящее счастье. Он не понимал, как мог ждать так долго и за какие заслуги судьба столь щедро одарила его.
Королю Наваррскому было отлично известно, что его возлюбленная супруга вовсе не хранила целомудрие до свадьбы, но Генрих не сомневался, что теперь он, муж – единственный мужчина в ее спальне.
Поглощенный своим новым увлечением, Генрих почти не замечал ничего другого. Ни оскорбительного подтекста балетов, составленных придворным хореографом, ни бесконечных уличных драк между католиками и гугенотами. Ни злого сарказма придворных. Все эти будто бы мелкие неприятности отошли теперь на второй план, чтобы совсем скоро напомнить ему о себе с новой силой.
Глава 9. Екатерина Медичи
Что ж ей было делать, бедной женщине, когда с одной стороны мы, а с другой – Гизы?
Генрих IV о Екатерине Медичи
Лето 1572 года подходило к концу. Жара стояла такая, что даже толстые каменные стены дворца не спасали от пекла, а, напротив, сами превратились в раскаленную ловушку для измученных зноем людей. И только ночь приносила краткое облегчение.
Королева Екатерина любила работать ночью. Из открытого окна в комнату проникала живительная прохлада, и стайки мотыльков кружили вокруг канделябра, стоявшего у нее на столе. В углу заскребла мышь. Когда-то давным-давно, когда она, юная принцесса из рода Медичи, приехала в этот мрачный замок из солнечной Флоренции, она боялась мышей. Сейчас ей довелось повидать множество вещей пострашнее, и девичьи страхи вызывали у нее лишь улыбку.
Вот уже десять лет она, словно искусный лоцман, лавировала между католиками и гугенотами, Гизами и Бурбонами, стремясь угодить обеим враждующим сторонам и добиться наконец мира в королевстве. Хитрость и лесть, жестокость и щедрость – все шло в ход, и все было напрасно. Всякая милость, проявленная к гугенотам, вызывала недовольство католиков, а восстановление в правах католической веры – возмущение гугенотов.
Боже, как они все ей надоели! Три войны одна за другой прокатились по стране, оставляя за собою разоренные города и пустые деревни. И вот опять мир. Надолго ли? Непрочный покой нуждался в подпорках, будто калека – в деревянной ноге. Чтобы серьезность намерений обеих сторон не вызывала сомнений, был заключен брачный союз между Бурбонами и Валуа.
О, сколько надежд возлагала королева Екатерина на этот брак! Сколько усилий приложила, добиваясь у Папы согласия на него! Гугенот женится на католичке! Слыханное ли дело! Вчера долгожданная свадьба наконец состоялась. Когда молодожены удалились в свою спальню, казалось, можно было вздохнуть спокойно. Но главное испытание, о котором королева поначалу и не думала, ждало ее впереди.
Жених явился в Париж не один. Восемь сотен отборных солдат-гугенотов вошли в столицу вместе с ним. И до сих пор еще на свадебные торжества продолжали съезжаться гугеноты со всей страны. Сейчас их было уже несколько тысяч. Гостиницы, трактиры и частные дома с трудом вмещали всех желающих принять участие в празднествах.
Парижан-католиков пугало изобилие недавних врагов на улицах родного города. Еще свежи были в их памяти погромы в Монтеро, Орлеане и Ниме, учиненные приверженцами реформаторской церкви. С другой стороны, и сами гости относились к хозяевам, мягко говоря, с осторожностью и также не без оснований. Никто не хотел забывать зверства католиков в Васси и других городах. За десятилетие религиозных войн, кратких периодов хрупкого мира, сменявшихся вспышками насилия, во всем королевстве не осталось, пожалуй, ни одной католической семьи, не пострадавшей от рук гугенотов, и ни одной семьи протестантов, у которой не было бы своего кровавого счета к католикам.
Королева уже сомневалась в верности своего решения провести пышные торжества по случаю свадьбы. Расчет на праздничное примирение, похоже, не оправдался. Напротив, средоточие на малом клочке земли большого количества враждебных друг другу вооруженных людей грозило неприятностями. Был оглашен королевский ордонанс, запрещавший в дни свадьбы любые столкновения на религиозной почве, но это не помогало.
Разумно опасаясь за свою безопасность, гугеноты избегали гулять по столице в одиночестве, предпочитая передвигаться группами, изрядно напоминавшими военные отряды. Они задирали католиков, которые в свою очередь тоже не оставались в долгу. Дело усугублялось праздничными винными возлияниями, установившейся жарой и бездельем собравшихся в городе гостей, которые развлекали себя, как могли, при том что каждый из них имел при себе по крайней мере кинжал, а то и шпагу или аркебузу. Несмотря на королевское повеление, количество дворянских дуэлей и просто уличных драк возросло в несколько раз.
Екатерина Медичи остро чувствовала напряжение, висевшее в воздухе. Она хорошо знала свой город, и теперь он казался ей похожим на воспаленный нарыв, жаждущий скальпеля хирурга. Старая женщина, мать, вдова и королева, многое видала в жизни. Оберегая корону своих детей, она казнила и миловала, дарила и отнимала, принимала тяжкие решения, и, казалось, ничто уже не могло ее испугать. Но сейчас ей было страшно.
Глава 10. 22 августа 1572 года
Трусость – мать жестокости.
Мишель де Монтень
А на следующий день, 22 августа 1572 года, прозвучал выстрел. Преступник, скрывавшийся в доме Пьера де Вильмюра, бывшего наставника герцога де Гиза, ранил в плечо адмирала Колиньи, в одну секунду разрушив хрупкое равновесие, установившееся между католиками и гугенотами в последние два года. На месте преступления была обнаружена дымящаяся аркебуза с маркировкой гвардии герцога Анжуйского.
Бом! Бом! Бом!.. – колокол церкви Сен-Жермен л’Оксерруа пробил полдень.
– Тысячи рук поднимутся, чтобы отомстить за раненую руку господина адмирала! – запальчиво выкрикивал юный паж по имени Пардальян. И другие голоса вторили ему.
Бом! Бом! Бом!..
– Да вы что, герцог, вконец ополоумели! – даже не пытаясь быть вежливым, кричал господину де Гизу Генрих Анжуйский.
А может, и не Генрих Анжуйский. А может, и не кричал, а говорил тихо и что-нибудь совсем другое. Париж полнился слухами. Камеристка госпожи де Шеврез, оказавшись столь не вовремя под дверями принца, будто бы слышала, как его высочество ссорился с его светлостью. А из-за дверей другой голос, вроде похожий на голос Гиза, вкрадчиво говорил что-то в ответ. А потом вдруг тоже возвысился и сорвался на крик.
– …но я не собираюсь один отвечать за все! – вот как, по ее словам, ответил герцог.
Или то был вовсе не герцог? Кто ж его знает. Чего только не болтают слуги. Выпороть бы дуру, да на скотный двор. Для ума.
С сегодняшнего утра герцога в Париже не видели. Так что, наверное, вовсе не с ним, а с кем-то другим обменивался любезностями монсеньёр принц.
Всякому дурачку было ясно, что покушение на Колиньи – дело рук Гиза. Несколько лет назад так же выстрелом из окна по приказу адмирала был убит Франсуа де Гиз14. И наш герцог, положа руку на сердце, был в своем праве. Адмирал этот сам виноват: за каким чертом явился он в Париж? Кто его тут ждал? Сидел бы тихо в своей ля Рошели – глядишь, целее был бы.
Бом! Бом! Бом!..
– А вы слыхали, кумушка?! Король-то наш – сам поехал к этому гугеноту раненому! Извинялся перед ним, словно перед самим Папой! Тьфу! Срамотища! По мне, так и вовсе бы его застрелить – невелика потеря! Да и всех еретиков поганых вместе с ним!
Париж гудел, как разворошенный улей. И тревожный шум этот, запальчивые клятвы и яростные пересуды заглушали тихий голос разума, который и в другие-то времена звучит негромко, а в такие – и вовсе еле слышен.
***
Новость застала Генриха Наваррского в особняке Конде во время игры в мяч. Прочитав короткую записку от Телиньи, оба принца немедленно отправились в отель де Бетизи, куда уже доставили раненого адмирала.
Они очень спешили, однако приехав, Генрих не мог понять, к чему была эта спешка. Вокруг раненого суетились доктора. В гостиных суетились старшие офицеры. Потом приехал король, и все стали суетиться вокруг него. Лишь к середине дня Генриху удалось добраться до своего кабинета и подумать.
Сначала мать. Теперь господин адмирал. Ощущение сжимающегося кольца не отпускало его. Словно Париж стремился отнять у него всех самых близких людей одного за другим.
Однако Генрих понимал, что ничего нового в сущности не случилось. Разумеется, главным виновником покушения был Гиз. Кто же еще? Герцог никогда не скрывал своей ненависти к ним. Разве сам Генрих не мог стать жертвой этой ненависти всего месяц назад? Что же теперь должно его удивлять?
Король рвал и метал, грозясь подписать приказ об аресте герцога Лотарингского, но вот незадача: тот пропал. И слава Богу! Генрих не вполне понимал, что станет делать Карл, если Гиз, не приведи Господь, найдется. И вправду арестует вождя парижских улиц? Генрих был бы рад на это посмотреть, но не преувеличивал возможностей короля. Нельзя требовать от Валуа больше, чем тот может дать, это до добра не доведет.
Куда сильнее, чем Гиз его интересовала Екатерина Медичи. Могла ли она быть в этом замешана? Пожалуй, могла. Или нет? Ведь она так много усилий вложила в Сен-Жерменский мир. И все-таки… все-таки… уж очень она ненавидела Колиньи. И боялась его, что даже хуже ненависти.
Да, она могла. Но только не Карл. Генрих не сомневался, что король нуждался в союзе с ними не меньше, чем они сами нуждались в союзе с королем. Разрушить это хрупкое, но такое важное согласие из-за происков Гиза? Нет, Генрих не доставит врагу такого удовольствия!
Взгляд его случайно упал на серебряный гребень с сапфиром, забытый здесь Марго. Ей очень шли сапфиры. Они делали ее глаза совсем синими. Прозвучавший сегодня выстрел мог вновь сделать их врагами. Нет, этого не будет. Скоро закончатся свадебные торжества, и он увезет ее в Нерак, а потом они вместе отправятся в ля Рошель, как он обещал, и протестантская крепость будет приветствовать цветами его красавицу-жену, будь она хоть трижды католичка. Все будет хорошо.
***
Вечером 22 августа протестантские вожди впервые со дня подписания Сен-Жерменского мира созвали военный совет.
Антуан де Бушеванн, шпион Екатерины Медичи в отеле де Бетизи15 доносил своей госпоже, что принцы Бурбоны в тот вечер сильно повздорили. Будто бы принц Конде с графом де Ларошфуко требовали немедленного расторжения Сен-Жерменского мирного договора и осады Парижа. «Хочешь мира – готовься к войне!» – повторял Ларошфуко, и королева легко представляла себе, как на его суровом лице появляются жесткие складки. Адмирал Колиньи, стремившийся во чтобы то ни стало сохранить мир, хоть и был ранен и слаб, однако по-прежнему имел немалое влияние. Он объяснял утреннее покушение на свою особу желанием Гизов поссорить их с королем, и обещал, что уже через неделю они забудут об этом глупом инциденте. Когда же принц Конде начал возражать адмиралу, доказывая, что король Франции с Гизами заодно и всем им в Париже грозит смерть, то Генрих Наваррский язвительно предложил своему кузену отправиться в ля Рошель, буде тот столь сильно опасается за свою жизнь. Конде немедленно вспылил, назвав того самонадеянным индюком, и принцы едва не подрались.
Звучали на совете и другие предложения. Господин дю Плесси-Морней высказался в пользу того, чтобы покинуть Париж до лучших времен, не расторгая мирного договора. Однако его тут же принялись стыдить за трусость, и он, пренебрегая всеми правилами этикета, ушел, хлопнув дверью.
Решение оставалось за королем Наваррским, и его слова Бушеванн передал почти дословно. «Мы не позволим нашим врагам втянуть нас в новую свару! – будто бы заявил тот. – Мы не сделаем того, чего они ждут от нас! Ибо тогда они одним выстрелом одержат над нами победу». Услышав это, взбешенный принц Конде вышел вслед за Морнеем.
Читая доклад Бушеванна, королева невесело улыбнулась. Миролюбие Колиньи было ей понятно: адмирал давно мечтал втравить Францию в войну против Испании, чтобы помочь голландским гугенотам во Фландрии. Он ни за что не пожертвует своими планами ради новой усобицы16.
Вот только сможет ли он удержать в узде своих ретивых не в меру сторонников? Всю жизнь Екатерина Медичи считала Колиньи злейшим своим врагом, но теперь отчаянно просила Господа и Святую Деву ниспослать ему сил. И все же в глубине души она не верила ни в Колиньи, ни в помощь Всевышнего. И уж конечно, не верила словам Генриха Наваррского. Она знала, что в кипящем котле страстей миролюбие гибнет первым, а спасется лишь тот, кто сам не боится крови.
Глава 11. Ночь с 22 на 23 августа 1572 года
Само по себе ожидание надвигающейся беды приводило многих к ситуации серьезнейшей опасности.
Лукиан
Часы на городской ратуше отсчитали двенадцать ударов.
Генрих Наваррский и принц Конде в окружении десятка своих дворян возвращались в Лувр из отеля де Бетизи. Сначала они не разговаривали, дуясь друг на друга, но гнетущая тишина города и тяжелая неясная тревога вновь сблизили их, заставив забыть об обидах.
– Надеюсь, вы с господином адмиралом знаете, что делаете, – заметил принц, возвращаясь к прерванному спору, который волновал их обоих.
Генрих, откровенно говоря, тоже надеялся на это. Сегодня он услышал от Колиньи то, что хотел услышать. Колиньи хорошо знал Карла, обладал большим влиянием на него, и если адмирал был уверен, что король на их стороне, значит, так и есть. Значит, Генрих все рассчитал правильно. Поддержка Колиньи, его готовность взять на себя тяжелые переговоры позволяли Генриху вздохнуть с облегчением. Ведь Колиньи… это Колиньи. Именно он всегда принимал самые сложные решения.
– У тебя есть причины не доверять господину адмиралу? – холодно поинтересовался он у кузена.
– А у тебя есть причины полагать, что он не может ошибаться? – язвительно парировал принц.
Генрих вздохнул.
– Ты прав, он может ошибаться. Кто угодно может ошибаться. Но что ты предлагаешь взамен? Уехать из Парижа и бросить на произвол судьбы тысячи наших единоверцев? Или напасть на парижский гарнизон, как требует Ларошфуко? Захватить Лувр? – он посмотрел на кузена с таким искренним недоумением, что тот вспыхнул и отвернулся.
– Мы должны поднять гвардию, – упрямо продолжал Конде.
– Как ты себе это представляешь? – разозлился Генрих. – Развернуть боевые порядки прямо на Гревской площади? Чего будет стоить после этого мирный договор?
– У нас нет другого выхода, – процедил принц. Его голос звучал почти спокойно, но Генрих не верил этому спокойствию – он хорошо знал своего двоюродного брата.
– Это тоже не выход, – ответил Генрих. – Вспомни, сколько лет мы шли к миру! И теперь ты предлагаешь пожертвовать всем из-за случайного выстрела? Из-за смутных опасений? Ты что, хочешь плясать под дудку герцога Лотарингского? – повторил он свой беспроигрышный аргумент.
Эти слова ожидаемо подействовали. Конде, который уже открыл было рот для очередного выпада, резко замолчал. Впрочем, он еще не все сказал.
– Ты забыл про аркебузу гвардии д’Анжу, – напомнил он.
– Не забыл. Она оказалась на месте покушения очень кстати. Прямо будто специально, чтобы ты мог напомнить мне о ней.
Конде сник. Несмотря на свой воинственный пыл, он понимал, что в словах кузена есть разумное зерно.
– Дьявол… не знаю… Но посмотри на город! Неужели ты не видишь: что-то происходит. Париж никогда не был таким… жутким. Не можем же мы просто сидеть, как куры на насесте, и ничего не делать!
Как ни странно, этот последний аргумент, самый нелепый и беспомощный, показался Генриху самым важным. Да, город стоил того, чтобы на него посмотреть. Пустые темные улицы, нависающие громады домов… Было в них нечто такое, что хотелось прибавить ходу и побыстрее оказаться за стенами Лувра.
Час назад Генрих искренне считал, что поступил верно. Он только что повторил доводы, казавшиеся ему бесспорными, и Конде не смог возразить. Однако теперь, проезжая через пустынный зловещий город, он внезапно понял, что вовсе не уверен в своей правоте. А вдруг Ларошфуко и Конде правы? Что, если все это ловушка? Несмотря на жаркую погоду, его прошиб холодный пот. Если так, то уж лучше война. Но если никакой ловушки нет? Если они, поддавшись глупому страху, сами развяжут бойню? Генрих терпеть не мог тратить время на пустые размышления после того, как решение принято. Но что, если оно принято неверно?
– Колиньи обещал все уладить, – снова сказал Генрих, даже не замечая, что повторяется, стараясь убедить сам себя. – Карл прислушивается к нему. Придется подождать.
Некоторое время они молчали, и только мерный стук подков по мостовой нарушал тишину ночи.
– Я должен тебе кое-что сказать, – произнес вдруг принц, отвлекая Генриха от тягостных размышлений.
– Ну? – отозвался тот.
– Не «ну», а слушай внимательно, – Конде был мрачен и задумчив, Генрих никогда не видел его таким. – В кабинете господина адмирала есть тайник, где он прячет какие-то очень важные бумаги… Не спрашивай меня, откуда я знаю, все равно не скажу. Находится он в стене слева от входа. Пять шагов от двери, третий камень снизу. Нужно нажать на нижний левый угол, и камень повернется. Так вот, если с адмиралом что-то случится… и со мной… эти бумаги надо забрать.
– Что случится? – у Генриха перехватило дыхание. Он понимал, что Конде имеет в виду именно то, о чем невольно думал он сам.
– Откуда мне знать, – пожал плечами Конде, – всегда может что-то случиться.
– И что мне нужно сделать с этими бумагами?
– Понятия не имею, – буркнул принц. – Я ведь не знаю, что в них написано, сам решишь, когда прочтешь.
Генрих задумчиво кивнул; им навстречу уже открывались ворота Лувра.
***
Проводив посетителей, Колиньи с трудом уселся в кресло. Нужно было добраться до спальни и хоть чуть-чуть отдохнуть. Завтра будет много дел.
Куда сильнее, чем раненая рука, его беспокоила новая вспышка ненависти, грозившая похоронить под руинами Сен-Жерменского мира давнюю мечту адмирала.
А мечта у него была. И какая! Объединение французов обеих конфессий против общего врага – католической Испании. И мечта эта, еще недавно призрачно маячившая на горизонте, теперь семимильными шагами приближалась к своему воплощению.
Конечно, пока речь не шла о вторжении в испанскую метрополию, но добровольческий корпус Жанлиса и де Ла Ну, спешивший на помощь принцу Нассаусскому, героически воевавшему во Фландрии против дона Альбы, уже пересек границу между Францией и испанскими Нидерландами. Каждый день из Парижа на север уходили отряды волонтеров, а королевские войска готовились к выступлению. Карл, уставший от вероломства испанских союзников, поддержал эту затею на последнем Королевском совете.
И теперь пожалуйста! Это глупое покушение! Колиньи готов был дать отрубить себе руку полностью до самого плеча, если бы это хоть на дюйм приблизило его к заветной цели.
Вот только людей бы как-то успокоить, чтобы дров не наломали от избытка рвения.
Адмирал с трудом встал и сделал шаг к двери. Ему, знаменитому воину, не пристало звать слуг, чтобы добраться до кровати. Но вдруг он почувствовал, что пол уплывает из-под ног. Здоровой рукой он ухватился за спинку кресла и перевел дыхание. Сердце стучало не в груди, как ему полагалось, а где-то в голове, подобно колоколу, который звонил сегодня весь день. Проклятая лихорадка! Нет, он не позволит ей сорвать его планы в такой момент! Вот только немного поспит и завтра снова займется делами. Он справится, как справлялся всегда.
***
Тем временем герцог Анжуйский блуждал по своим покоям, словно загнанный зверь.
– Да-а, мой принц, – протянул шевалье д’Англере. – Я не пылаю любовью к адмиралу Колиньи, но стрелять в него из вашей аркебузы, когда Париж набит гугенотами, словно бочка огурцами, – верный способ расправиться с вами, а не с ним. Моя бы воля –пристрелил бы самого Гиза, ей-богу.
Герцог Анжуйский слушал своего шута и нервно грыз орехи.
– Пристрелить Гиза… хорошая идея, – рассеянно произнес принц. – Но что же нам делать? Что? В Лувре десятки гугенотов! А в городе их тысячи! Гвардия Генриха Наваррского немногим меньше парижского гарнизона и состоит из отборных солдат!
– Вот именно, – д’Англере вспомнил тот день, когда наблюдал из окна трактира «Синий петух» за войсками, входящими в город. – Так что теперь, когда Гиз поссорил вас с гугенотами, от герцога уже не отвертеться. Вы с Гизом теперь союзники навеки, поздравляю. Надеюсь, вы рады такому другу… Впрочем, по-настоящему плохо даже не это.
– Не это?! А что?
– Понимаете, мой принц… – негромко заговорил шут. – Мы не знаем их планов, но и они тоже не знают наших. Мы боимся их, а они нас. Поэтому все мы сидим на бочке с порохом. Любая драка, любая уличная ссора может стать искрой. И никто не в силах даже предположить, к чему приведет этот взрыв. Если бы мы имели две армии в поле, то могли бы отсидеться каждый за своими укреплениями. Но у нас нет укреплений, за которыми мы могли бы спрятаться! Даже здесь, в Лувре, мы не чувствуем себя в безопасности. Если им взбредет в голову напасть среди ночи, нас просто перережут, как курей, – заключил он.
Д’Англере не знал, что именно об этом говорила сейчас Екатерина Медичи своим верным маршалам.
– И что же делать?
– Не знаю… Но одно могу сказать точно. Победит тот, кто ударит первым.
Герцог Анжуйский молчал, глядя на своего приятеля-шута.
– Что ты хочешь сказать? – его голос неожиданно охрип. – Что ты хочешь этим сказать? – повторил он. – А если ты ошибаешься? Если они не хотят дурного? Разве такого не может быть?
– Может. В том-то и дело, что может… Я не знаю.