Я продолжал служить на кухне у Бакуниных, готовил выпечку по приглашению в домах их друзей и знакомых, но теперь к своим заработанным деньгам я стал относиться серьёзно, не то что в прошедшие годы юношеского легкомыслия. Я с нетерпением ожидал возвращения своего друга, но вернулся он из Черенчиц только к Рождеству с целой телегой гостинцев. Отдохнув от дороги, он со смехом рассказывал мне:
– Представляешь ли… Я только что из Парижа… Из самого Парижа! Заявился в Черенчицы во фраке и с белой пудрой, надо же было предстать перед родными в полном заграничном блеске! Матушка и сестрицы были от моего вида в восторге, а мужики наши от меня шарахались, как от пугала, шептались за моей спиной и пожимали плечами, явно опасаясь за моё здоровье…
Я сдержанно улыбнулся, поскольку был настроен на весьма серьёзный разговор.
– Послушай, Николай… Вряд ли ещё будет время поговорить… Мне нужен твой совет.
Уловив серьёзность в моём тоне, он внимательно посмотрел на меня.
– Я слушаю тебя, дружище.
Довольно сбивчиво, но возбуждённо я изложил ему суть дела. Признался, что уже купил дом, который, в случае моей нерешительности, мог быть куплен кем-то другим. Подробно объяснил, почему дому этому нужна основательная переделка, чтобы в ней могла разместиться кондитерская моей мечты.
– Я очень рассчитываю на тебя, на твой опыт в строительстве. – Закончил я свою пламенную речь. – Ты ведь не раз сказывал, что помогал в подобных делах то одному своему другу, то другому. И мне доподлинно известно, что все они были очень благодарны тебе за помощь и деловые советы.
Николай слушал меня потрясённый. Потом покачал головой и с улыбкой произнёс.
– Ну, домовладелец, я поздравляю тебя. Тут ты меня перещеголял. Я о том и мечтать не смею. На строительство собственного дома у меня сейчас ни денег, ни времени нет. Конечно, я тебе помогу и не только советами: я тебе людей подыщу, которые всю необходимую работу по переделке твоего дома выполнят. Есть у меня на примете такая артель, в ней умельцы честные, порядочные. Денег попросят ровно столько, сколько эта работа будет стоить. Сам за ними и надзирать буду, поскольку ты в строительстве ничего не понимаешь. В Петербурге я, видимо, задержусь надолго, меня Безбородко теперь от себя ни на шаг не отпускает. Видишь ли, императрица объявила конкурс на проект собора в Могилёве, где она только что провела успешные переговоры с императором священной Римской империи Иосифом. Так вот Безбородко, который головой отвечал за организацию этих переговоров, ещё более приблизился к императрице и теперь меня просто понуждает принять участие в том конкурсе. Он уверен, что если я решусь, то мой проект непременно станет лучшим.
– А ты что? Думаю, это предложение весьма заманчиво?
– Ещё как! Но это – работа серьёзная. Глубокая. Это ведь не просто красивую картинку нарисовать. Надобно все детали строительства продумать… Опыта у меня, ты знаешь, никакого, а участники этого конкурса – архитекторы давно известные. Мне с ними соревноваться боязно.
– Перестань, Николай! – Горячо поддержал я друга. – От всего сердца желаю тебе удачи! Ты работай, а там, как бог решит.
– Да, Карлуша. Я тоже так думаю. Всё в воле Божией. А работы предстоит много.
И, увидев мою разочарованную физиономию, добавил успокаивающе.
– Дел у меня, конечно, выше головы, но найдётся время и для твоего дома. Обещаю твёрдо. Как я понял, Бакуниным ты пока не сказывал ничего о своих планах?
– Ни в коем разе! – Замахал я руками. – Сейчас всё идёт прежним чередом. Пока дом не переделаю – мне деваться некуда. Ты тоже ни в коем случае им ничего не говори.
– Да уж конечно… У меня с Павлом Васильевичем и без того много тем для разговоров. Жди меня, Карлуша. Как только выкрою время, непременно осмотрим твой дом.
Должен я вам объяснить, любезные читатели, что занятый своими грандиозными планами по организации собственного дела и ежедневными хлопотами в кухонном флигеле Бакуниных, я пропустил очень важный момент в жизни Николая. За это время из самого обыкновенного, хоть и весьма способного дипломата, он вдруг стал начинающим, но уже известным архитектором. Я просто диву давался, когда вдруг понял, какая произошла с ним метаморфоза. На все мои вопросы, когда и где обучился он сему сложному искусству, мой друг только отшучивался, и говаривал, что его учителем был сам Господь Бог, что научил он его нашествием Духа, и не только научил, но и повёл за руку по сложной дороге строительства изумительных церквей, благословляющих силу Его. Видимо, так оно и было – Николай, в благодарность Всевышнему, за свою короткую жизнь успел построить множество церквей. И каких прекрасных!
Наверно, не все проекты своего друга я знаю, но даже из того, что я помню, устанешь перечислять: в самой Москве и Московской губернии, в самом Торжке и в Торжковском монастыре, в многочисленных Торжковских имениях богатых людей, где господа вдруг все разом решили заменить свои полуразвалившиеся деревянные церкви на изящные каменные, на центральных площадях городов в Смоленской, во Владимирской, даже в Оренбургской губерниях – везде о замечательном зодчем Николае Львове память сохранена в виде прекраснейших храмов и скромных домашних церквей. Ну, а про Петербург я вам, любезные читатели, даже стыжусь напоминать: пред вашими очами всегда стоит изящная церковь в имении Воронцовых в Мурино, что на выезде из столицы, и очаровательный храмовый комплекс, который в народе тут же прозвали «Кулич и Пасха», поскольку по внешнему сходству церковь и колокольня очень напоминают сии кулинарные изделия.
Но конечно, в самом начале карьеры Николая, как архитектора, ведущую роль играл Александр Безбородко. Он был дружен с Бакуниным, в доме которого и познакомился со Львовым, быстро разгадал его таланты и приблизил к себе.
Когда Никита Панин с почестями был отправлен в отставку, талантливый, вездесущий секретарь императрицы Александр Андреевич Безбородко занял ведущую роль в Коллегии иностранных дел. Я никогда не встречался с ним лично, но мельком видел его несколько раз в доме Бакуниных. Внешне он показался мне вовсе непривлекательным: какой-то неуклюжий, тучный, с отвисшими щеками, небрежно одетый. Но, как сказывал мне Николай, все серьёзные международные переговоры, велись теперь только при его организации и непосредственном участии. Львова восхищала поразительная работоспособность Александра Андреевича, который обладал феноменальной памятью и, между прочим, мог цитировать библию с любого места. В общении с людьми Безбородко был приветлив, добр и щедр. Но в доме Бакунина я не раз слышал, что несмотря на свои блестящие успехи на дипломатическом поприще и всё большее доверие императрицы, в личной жизни он был не безгрешен: любил роскошь, имел слабость к женщинам, как ни странно, самой низкой репутации. Николай редко высказывался по этому поводу, но кое-что у него тоже проскальзывало. Конечно, не мне – обывателю, скромному труженику кухонного флигеля судить об этой грандиозной личности. О Безбородко много памятных записок оставлено, кому будет интересно – всегда может с ними ознакомиться.
Итак, я терпеливо ждал. И вот однажды Николай приехал к Бакуниным в неурочное утреннее время. В те времена, засидевшись с гостями до глубокой ночи, господа поднимались с постели поздно, крепко почивали и вставали не ранее двенадцати часов. В доме Бакуниных по утрам всегда было тихо. Николай вызвал меня из кухонного флигеля и сообщил, что часа на три он свободен и готов заняться моими делами. Я бегом вернулся на кухню, оставил вместо себя надёжного своего собрата, с которым за прошедшее время подружился, быстро переоделся и выскочил на улицу. Время было ранней весной, и я был несказанно рад, что мой новый дом мы будем осматривать не при свечах, а при дневном свете. Николай ждал меня в наёмном экипаже, и мы поехали на Васильевский остров.
Мой друг был бодр и деловит. И довольно посмеивался над чем-то. Он тут же начал мне рассказывать о своём новом приятеле Гавриле Державине, намного бывшим его старше. Гаврила Романыч, был так же страстно влюблён в литературу, как и мой друг, недавно счастливо женился, получил в приданное дом в центре города, и вся литературная братия постепенно переселилась из дома Бакуниных в его гостеприимный жилище. Николаю Державин сразу полюбился, они крепко привязались друг к другу и, как всегда у Львова бывало, привязанность эта продлилась всю его короткую жизнь, в конце которой стали они даже родственниками.
Но в тот момент я был поглощён своими делами, Державин меня не очень интересовал, а усмешка Николая даже обижала.
– И чего ты всё хихикаешь, Николай? – Не выдержал я. – Я тебе кажусь таким смешным?
– Ну, уж нет! – Он обнял меня за плечи. – Ты, Карлуша, в своих проектах великолепен. А хихикаю я, как ты изволил выразиться, над нашими делами с Гаврилой Романычем. Дела-то, на самом деле, вполне важные и серьёзные. Он ведь служит по хозяйственной части и по должности своей надзирает над строительством зала общих собраний Сената. А мне, по его ходатайству, поручено составить описание аллегорических барельефов, что расположены по его стенам. Мы с Гаврилой только что были там. Стройка – есть стройка: пыль, грязь, рассыпанная по полу штукатурка… Но барельефы выполнены вполне достойно, да только беда в том, что генерал-прокурору не понравилось, что Истина на них представлена обнажённой. Он приказал её приодеть, немедля. – Николай громко расхохотался. – Ты представляешь? Гаврила страшно злится, а я не могу удержаться от смеха: в Сенате всё точно так и есть: бесстыжая Истина и голая Правда должны быть всегда прикрыты…
Наконец, мы остановились на Кадетской линии. Я очень волновался, у меня даже руки дрожали. Николай внимательно осмотрел дом снаружи, несколько раз обошёл его кругом. Не произнеся ни слова, слазал на чердак и проверил крышу, спустился в погреб. И только после это вошёл в дом. Я со страхом ждал его приговора, но для себя решил: чтобы он ни сказал, я от своего решения не отступлю.
Наконец приветливая улыбка появилась на его лице. Я облегчённо вздохнул.
– Ну, Карлуша, от души тебя поздравляю. Хоть ты ничего не смыслишь в домостроительстве, но интуиция тебя не подвела. Дом вполне неплох. Конечно, в нём есть определённые изъяны, но их несложно устранить при ремонте. Теперь рассказывай, как ты хочешь свою кондитерскую здесь организовать…
Мы долго обсуждали, как будет устроена кухня, как я хочу соединить комнаты в одну залу для посетителей, как планирую расположить прилавок, где буду принимать посетителей… Один из чуланов решено было переделать в мой рабочий кабинет, в котором будут находиться все расчётные бумаги и тетради, а для моего проживания – приспособить самую большую комнату, имевшую отдельный вход с улицы. Николай обещал сегодня же составить подробные чертежи, и составить план строительных работ. И, конечно, хотя бы приблизительно прикинуть, сколько такая переделка дома будет для меня стоить. На ремонтные работы деньги у меня ещё оставались, а вот далее, на организацию самого дела придётся мне брать в долг деньги у дяди Ганса.
Ну, вот. А теперь, отвлёкшись от рассказа о своих героических планах, я приступаю к описанию событий в нашей личной жизни – и моей, и моего любимого друга. Событий, которые в корне изменили существование каждого из нас.
Начну с того, что именно тогда, под влиянием Бакунина, несмотря на свою напряжённую жизнь, Николай страстно увлёкся театром, и не как дилетант, а как вполне осведомлённый в этом искусстве человек. От него я узнал, что интерес к театру возник в наше время не вдруг и не на пустом месте. Оказывается, ещё при Елизавете Петровне театральные представления были постоянным атрибутом всех столичных празднеств и торжественных приёмов. Сама императрица, была большая любительница театральных и маскарадных представлений, и присутствовала почти на всех любительских спектаклях в Шляхетном корпусе и, по слухам, со смехом помогала кадетам, исполнявшим женские роли, наряжаться в дамские одежды … В конце семидесятых годов театральный ветер прилетел в Россию из столиц Европы и полонил весь Петербург. Конечно, главным источником этого увлечения был императорский дворец. Здесь в Эрмитажном театре ставились любительские спектакли для избранной публики, приглашённой лично императрицей. Она сама написала множество пьес, некоторые из которых я читал в доме Бакунина. Они носили более всего нравоучительный характер, но после позорного изгнания из Петербурга Калиостро и Сен-Жермена две пьесы имели сатирическую и обличительную цель, высмеивая этих жуликов и обманщиков. Вслед за государыней Петербургская знать стала организовывать и собственные домашние театры. Некоторые спектакли на этих сценах вызывали самые искренние восторги Петербургской публики, некоторые – иронию и насмешку. Но страсть к театру продолжала нарастать и развиваться. Государыня более всего полюбила итальянские оперы? Ну, что ж! Начали ставить в знатных домах и оперу, которая в те годы стала, пожалуй, самым популярным развлечением. Как правило, в домашних спектаклях были заняты все члены семьи, что, как я теперь – старый глава семейства понимаю, было очень важно в воспитательном и в просветительном отношении.
В доме Бакунина тоже ставились великолепные любительские спектакли, на которые собиралось немало страстных любителей театра. Среди них были старые мои знакомцы, в том числе любимый мною Василий Капнист, но было и достаточно людей, которых я видел в первый раз, но которые в Петербурге были личностями весьма известными.
Так Дениса Фонвизина, нашего талантливого сочинителя, видел я в гостях у Бакунина только мельком несколько раз. Знаменитую его пьесу «Бригадир» мне подарил в списке Николай, и я зачитал её, в самом прямом смысле, до дыр… Бывало, только начнёт одолевать осенняя хандра, или случится что-то неприятное на кухне, тут же хватаю сию пьесу, и плохого настроения как не бывало!
Но, забегая далеко вперёд, должен я поведать, дорогой читатель, о своей единственной встрече с этим великим мастером в доме Державина, которая произошла много лет спустя, в 1792 году. Литературному обществу Петербурга в те дни хорошо было известно, что Фонвизин давно и тяжело болен, по слухам, постигли его несколько ударов, в результате которых он был почти парализован и с трудом разговаривал. Но, как оказалось, продолжал работать! В тот памятный вечер я появился в гостях у Гаврилы Романовича в его любимом доме на Фонтанке, совершенно случайно. Мы только что вернулись с женой и детьми из длительной поездки в Европу. Я привёз Державину послание от его давнего французского друга и пришёл к нему без предупреждения. К своему несказанному удовольствию, застал я у него многочисленное литературное общество. С большинством гостей был я хорошо знаком с молодости, кого-то видел впервые, и радушный хозяин тут же меня с этими господами познакомил. Меня забросали вопросами о последних новостях парижской жизни, я не успевал отвечать. Но вдруг Денис Иванович вошёл к нам в кабинет, поддерживаемый двумя молодыми людьми. Одна рука его вовсе не действовала, и ногу он приволакивал… Слова он произносил с неимоверным трудом, но сумел сказать, что принёс для Державина свою новую комедию «Гофмейстер». Это известие произвело необыкновенное возбуждение среди гостей. Все начали просить разрешения прочитать её вслух для всех присутствующих. Фонвизин не дал себя долго упрашивать, и кто-то тут же начал чтение. Комедия была очень смешна, Денис Иваныч, насколько мог, выражал своим видом чрезвычайное удовольствие, так же, как и мы, он смеялся, но крупные слёзы падали при этом на его грудь… Я очень сожалел, что Николай отсутствовал в тот вечер по своим бесконечным делам, после он очень печалился о том, поскольку это было последнее появление Фонвизина перед потрясённым обществом писателей, поэтов и знатоков литературы. Утром следующего дня мы получили печальное известие – нашего выдающегося писателя не стало…
Это моё грустное отступление я считал нужным привести, продолжая разговор о любви Петербурга к театру. Итак, я остановился на том, что домашние театры в домах знати развивались и множились.
Бакунин не отставал: решив устроить очередной домашний спектакль, он попросил Николая его поставить.
Вот тут-то и началась эта романтическая история, можно сказать, две романтические истории, развивающиеся почти параллельно: моя собственная – очень простая, обыкновенная и счастливая, и весьма сложная, запутанная любовная повесть Николая, которая спустя несколько лет бурно обсуждалась во всех известных домах Петербурга. Да простит меня мой любезный читатель: мне придётся так или иначе перескакивать с одного повествования на другое: рассказывать, то о любви Николая, то о моей собственной.
Итак. Николай с удовольствием откликнулся на просьбу своего патрона, и поставил даже не один, а целых два спектакля, которые имели большой успех среди изысканной публики Петербурга. Сначала были поставлены комедия Реньяра «Игрок» и «опера-комик» «Колония», кажется, Антонио Саккини. Главные партии пели сестры Дьяковы, Машенька и Катрин. В комической опере «Колония» роль поселянки Белинды играла Машенька Дьякова, исполняла свою роль так хорошо, что спектакль ставился несколько раз. Я, конечно, был занят на кухне, но видел почти все репетиции, и, как прочие весьма искушённые зрители, вкусам которых можно доверять, я был в восторге от пения Машеньки Дьяковой. Успех спектаклей «Игрока» и «Колонии» был столь несомненный, что молодежь решила продолжить свои постановки, и следующей пьесой была избрана «Дидона» Якова Княжнина, – лучшая из его многочисленных пьес. Героиней её была дочь царя Тира Дидона, по Римскому преданию – основательница города Карфагена, возлюбленная легендарного Энея, троянского героя. Машенька Дьякова в роли Дидоны была в этой трагедии просто великолепна. По всему было видно, что ей очень нравился образ сильной, умной, горячо полюбившей женщины, отвергающей ради этого чувства союз с нелюбимым ей человеком, престол и свободу. В финале трагедии Карфаген охвачен пожаром, и Дидона кончает с собой, бросаясь в огонь. По Петербургу в знатных домах долго ещё с восторгом обсуждали её страсть и выразительность в этой роли.
Из пяти сестёр Дьяковых Машенька была не только самой заметной девушкой, но и самой талантливой. И в молодости, и в зрелые годы она не отличалась особенной красотой, но было в ней что-то необыкновенно притягательное. Она всегда была проста и естественна в обращении, имела острый женский ум с известной долей лукавства.
И, конечно, не могло не случиться того, что случилось: они с Николаем полюбили друг друга. Общее дело, любовь к музыке и театру, эти спектакли, имевшие в Петербурге такой успех, очень их сблизили. Я не узнавал своего друга – он был всё время радостно возбуждён, глаза его горели, он часто говорил стихами, придумывая весьма смешные экспромты…
А теперь, мои дорогие читатели, должен я Вам объяснить, почему романтическая любовь Николая оказалась накрепко связана с моей судьбой.
Начну с совершенно неожиданного отступления. В доме обер-прокурора Дьякова было шесть женщин – пять дочерей на выданье и жена. И потому он должен был заботиться не только о пропитании своего большого семейства, но и о туалетах своих дам. Выписывать платья из Европы для всех шестерых, как делают господа в богатых домах, было ему не по средствам, и потому их обшивала испокон веку весьма искусная русская белошвейка. Ей выписывали специальные модные журналы из Франции, шила она превосходно и потому и девицы Дьяковы, и матушка их были всегда одеты по моде и к лицу. А была эта искусная белошвейка (я с полным правом берусь судить о её умении, поскольку был сыном подобной мастерицы и понимал толк в её ремесле) вдовой того самого Семёна Григорьевича Вишнякова, знаменитого гранитчика и каменщика, что нашёл знаменитую скалу в подножие монумента Петру Великому. Его артель долгое время была главной в Петербурге, славилась своим умением и оставила по себе неувядаемый след в памяти благодарных горожан. Семён Вишняков был человеком семейным. Семья его не бедствовала: зарабатывал он немало. Да и жена его тоже на печке не сидела, обшивала в Петербурге многих знатных дам и господских дочек, за что ей весьма щедро платили. Особенно привязались к ней дочери и жена обер-прокурора Дьякова, да так, что стала она своим человеком в их доме. Жили Вишняковы в любви и согласии на Васильевском острове, в собственном доме, крепком, добротном, удобном и тёплом. Дом этот поставил сам хозяин, своими умелыми руками, блестяще владевшими плотницким ремеслом. Родилась у них долгожданная дочь, которую назвали Натальей, Наташей. Крестили девочку в день памяти великомучеников Натальи и Андриана, которые положили жизнь свою за имя Христово. И когда Наташа подросла, отец не раз, то ли шутя, то ли серьёзно, говаривал ей, что она должна выйти замуж только за человека с именем Адриан… Всё было хорошо у Вишняковых, да только случилась какая-то беда при разгрузке гранита, придавило мастера глыбой, и погиб он в полном расцвете сил, оставив безутешную вдову с юной дочерью Наташей на руках. Дьяковы не оставили в беде несчастную женщину, всячески опекали её, а поскольку дочка её Наташа уже овладела искусством матушки своей, то и ей работы в доме, где много женщин, всегда хватало. А тут пришла в Петербург мода на кружево. Кружево теперь было везде – роскошные кружевные салфетки и скатерти, которыми хвалились хозяйки богатых домов, плотными кружевными оборками отделывая глубокие декольте и края своих платьев. Мужчины щеголяли кружевными манжетами и особенно – жабо… Кружева в сочетании с великолепной вышивкой золотом и серебром на одежде знатных персон вызывали зависть и желание подражать. В то время кружево плели многие женщины – не только крепостные девушки, но и мещанки. У жены обер-прокурора была родственница в Вологодской области, весьма богатая помещица. А Вологодчина в те времена гремела славою своих кружевниц.
Так вот родственница эта образовала у себя в имении целую кружевную артель, и очень выгодно продавала купцам прекрасные изделия. Артель эта трудилась с зари до зари и приносила хозяйке имения весьма большую прибыль. И вот с согласия матушки Наташи, Дьяковы отправили девушку в Вологодскую губернию к этой своей родственнице, надеясь, что в будущем обучение тонкостям кружевного дела будет всем на пользу – и семейству Дьяковых, и самой мастерице. Пробыла Наташа в той кружевной артели почти что год. Хозяйка имения была так ею довольна, что никак не хотела отпускать её домой в Петербург. Наташа ведь не только кружевному делу здесь обучилась впервые, она ещё и до того прекрасно вышивала сложные узоры золотом и серебром. А в сочетании с тонким вологодским кружевом её изделия были просто сказочными на вид. Но пришлось всё-таки хозяйке вологодской артели отпустить свою новую мастерицу. Да только пока ехала Наташа домой, случилась беда – матушка её попала под колёса кареты какого-то знатного вельможи, ехавшего цугом. И хоть кричал ей форейтор своё знаменитое «Пади, пади!», не успела она отскочить в сторону и погибла, затоптанная копытами лошадей. Наташа едва успела на отпевание своей любимой родительницы… Осталась она полной сиротой, но, слава богу! при таланте кружевницы и вышивальщицы.
Дьяковы совещались недолго. Наташу все в доме любили – и господа, и слуги, она всегда была со всеми приветливой и ровной, всем старалась помочь и услужить. Особенно привязаны были к ней дочери Дьяковых, с которыми она ещё в детстве в жмурки играла. А более всех любила её Машенька. Всем большим семейством принято было соломоново решение – не может жить одинокая девушка в своём доме одна. Забрали сироту в дом обер-прокурора, выделили ей большую светёлку на барской половине, и стала она у них жить в положении не совсем понятном: вроде бы и не родственница, но в почёте и в уважении у хозяев, но и не горничная, хотя работает с утра до ночи. В зимнее время ей специальные канделябры и жирандоли ставили, масляные лампы зажигали, чтобы и тёмными вечерами работать могла. Впрочем, слуги быстро привыкли к её особенному положению: в господских домах чего не бывает… А по распоряжению хозяина, раз в неделю Наташа в сопровождении кого-нибудь из старших лакеев, непременно посещала свой родительский дом, проверяла, всё ли в нём в порядке. Дом этот – наследство родительское, вместе с немалыми денежными накоплениями батюшки и оставшимися доходами матушки были теперь её приданным, за которым, по любви к сироте, зорко следил сам покойный ныне обер-прокурор Сената Алексей Афанасьевич Дьяков. Наташа не раз сказывала мне, что он был человеком весьма образованным, знал несколько иностранных языков, очень любил чтение, особенно исторических книг, и непременно обсуждал прочитанное со своими детьми за обедом в семейном кругу. Так уж случилось, любезные читатели, что через год-полтора после описываемых событий стала Наташа для меня самым близким и дорогим человеком. Как узнал я от Николая, что её имя означает «родная», так чуть не расплакался. Я не буду подробно рассказывать о развитии нашего романа – всё получилось естественно, свободно и радостно. Пока готовились и репетировались спектакли, а тем паче, в те дни, когда шли представления, Наташа приезжала к Бакуниным вместе с Дьяковыми. Одевала, причёсывала и украшала женщин, игравших различные роли в спектаклях. А тем паче, свою любимицу Машеньку. Ну, а поскольку, она целые дни проводила в доме у Бакуниных, то и в кухонный флигель приходила обедать вместе со старшими слугами. В их черёд. Там она мне и приглянулась: и грустными большими глазами, и доброй улыбкой, и всегдашней приветливостью… Но наш роман был самым обыкновенным романом двух молодых людей. Разве что мне следовало прежде, чем жениться, принять православие. Для меня это не представляло проблемы: я рос и жил среди русских православных людей. С детства, ещё в Черенчицах, присутствовал в храмах на всех крестинах, венчаниях и отпеваниях родственников и ближайших соседей хозяев, которые у них случались. Даже молитвы некоторые наизусть знал.
Я познакомил Наташу с дядей Гансом, они сразу полюбились друг другу, чему я был несказанно рад. Дядя Ганс нисколько не возражал против принятия мной православия. Мы с Наташей не долго выбирали день и имя святого, которое я должен был принять при крещении. Крестился я именем Адриан, как и желал её батюшка. Наташа, получившая когда-то на именины в подарок от Дьяковых Синодальное издание «Житий святых» прочитала мне историю этой замечательной супружеской пары, погибшей от рук гонителей ранних христиан. Честно скажу, что подробностей этого повествования я не помню, но ко всем православным святым всегда я относился со священным трепетом. Ну, а как крестился я, стали мы отмечать с Наташей именины в один день. Как ни странно, и я, и жена моя довольно быстро привыкли к моему новому имени. Общих друзей и знакомых у нас почти не было, если и забегали ко мне давние мои знакомцы, то им я объяснял вежливо, что, став православным, я сменил имя и теперь меня надобно звать не иначе как Адриан Францевич Кальб. Новые мои знакомые, с которыми я начинал общаться, другого моего имени и не знали. Только у Николая иногда срывалось с языка полудетское «Карлуша», но я делал вид, что того не замечаю. Ну, а дядя Ганс подчёркнуто величал меня только Адрианом.
Получив православное имя, я тут же отправился к Дьякову просить руки возлюбленной моей – более не у кого было. Мы с Наташей попросили его принять нас, и как только вошли в кабинет обер-прокурора, тут же упали перед ним на колени. Он чрезвычайно удивился, но, когда я твёрдым и уверенным тоном попросил его благословения на наш брак, он просто просиял. Мы были знакомы с ним лично, я не раз, по просьбе Бакунина, приходил к нему в дом в дни больших приёмов, помогая его поварам, которым не хватало умения в кондитерском искусстве. Алексей Афанасьевич в радости поднял нас с колен, сказал, что очень рад за Наташу, и за меня, который получал от Бога такую прекрасную девушку. Наташа расплакалась, у меня тоже глаза были на мокром месте. Он благословил нас старинной иконой Пресвятой Богородицы, посетовал, что жена его нынче не в Петербурге и не может разделить с нами радость по поводу такого славного события. После того он призвал Машеньку, которая, как я уже сказывал, была особенно дружна с Наташей, и сообщил ей столь неожиданную новость. Для Машеньки новость эта была вовсе не новой: и Наташа ей много говорила по этому поводу, и Николай сообщал в тайком переданных письмах … Но, как прекрасная актриса, сделала она на лице необыкновенное удивление и радость. Отец велел ей забрать счастливую невесту к себе, чтобы остаться со мной наедине и обговорить положенные в таких случаях формальности. Когда мы остались одни, он подробно расспросил меня о моих финансовых делах, о моих планах. Узнав, что я купил дом, где хочу открыть свою кондитерскую, он остался весьма доволен. После того он достал из глубины шкафа большую шкатулку и торжественно сообщил мне, что в ней находится Наташино приданное. Я знал, что оно немалое, но общая сумма меня просто поразила. Большая часть средств была в ценных бумагах, в которых я мало что понимал, но и наличных денег было фантастически много. Дьяков сказал, что теперь эта шкатулка – моя, и что он торжественно вручит её мне в день нашего венчания. Я низко поклонился и нижайше просил его до этого решающего в нашей жизни события ничего Бакунину не говорить, он понял всё правильно, и сказал, что предоставляет мне самому обсуждать свои поступки с хозяином дома.
Получив благословение от Наташиного опекуна, мы решили отложить наше венчание до осени, когда я надеялся закончить перестройку своего дома и получить свободу от Бакунинской кухни. А после заключения нашего союза мы покинем прежние наши пристанища и переедем в Наташин дом.
Тем временем привязанность Николая к Маше росла день ото дня, и, в конце концов, мой друг, часто бывавший в доме Дьяковых, решился просить руки Машеньки у её отца. И тут же получил категорический отказ.
И Маша, и Николай были ещё очень молоды, влюблены и не видели никаких препятствий для заключения своего брака. Зато обер-прокурор смотрел на жизнь достаточно трезво. Дьяков только что удачно выдал замуж одну из своих дочерей Катерину за графа Стенбока, имеющего вокруг Ревеля богатые поместья. Не так давно он принял предложение Капниста, просватавшегося к сестре Машеньки Александрине. Капнист был богатым украинским помещиком, имел большой фамильный дом на Английской набережной. Ну, а Николай Львов – кто таков? Мелкий помещик, у которого кроме маленького отцовского имения в те годы не было ничего – ни заслуг, ни денег. Отдавать за него самую любимую свою дочь не было никакого резона. Молодые настаивали, дошло до настоящего конфликта: батюшка незадачливой невесты так разгневался, что не только отказал Николаю от дома, но и запретил дочери встречаться со Львовым, где бы то ни было.