Но едва заканчивалось это пение, наступал черёд танцам. Признаюсь сразу, любезные читатели, мне – немцу, как ни странно, с детства особенно были любы разудалые пляски крестьян. Помню, мы с Николенькой по праздникам убегали в деревню, садились где-нибудь в сторонке прямо на траве и часами наблюдали, как водят хороводы девушки и какие выделывают коленца в плясках мужики. Я просто диву давался – откуда что у них бралось: ведь только несколько дней назад они с зари до зари, не разгибаясь, трудились на господских полях или на винокурне, а сейчас выглядят такими сильными и красивыми… Эта любовь к русским пляскам осталась у меня на всю жизнь.

– Лиза, Даша, – не выдерживал я. – Потанцуйте!

– В круг, в круг, – подхватывали мою просьбу остальные.

И на освободившееся на поляне пространство выходили две прелестные юные девушки- цыганочки. Они тоже были из крепостных, как и музыканты, но имели от всех отличие в том, что умели удивительно плясать, как тогда говорили, «по-русски». Мне казалось, что девушки эти сами имеют огромное удовольствие от своего умения. Они не заставляли себя просить, а тут же выходили в круг и начинали плясать, сначала в медленном темпе, а потом всё более и более ускоряя пляску, точно попадая в такт музыки. Это доставляло несказанное удовольствие всем, бывшим здесь, да такое, что даже Гаврила Романыч Державин в одном из своих стихотворений, посвящённых этим вечерам у Львовых, написал вот такие строки:

«…Пусть Даша статна, черноока

И круглолицая, своим

Взмахнув челом, там у потока,

А белокурая живым

Нам Лиза, как зефир, порханьем

Пропляшут вместе казачка,

И нектар с пламенным сверканьем

Их розова подаст рука».

Николай забрал в город этих девушек, взяв на себя обязательства об их воспитании. Они служили у Львовых горничными и были очень привязаны к своим хозяевам. Не отходили от постели тяжело заболевшего Николая, он умер на руках у Лизы.

Не могу удержаться, чтобы не добавить ещё вот что. Когда Львов окончательно переехал в Москву, а затем и в Никольское, Боровиковский переселился в гостиницу и очень скучал летом в опустевшем Петербурге. Я пригласил его к себе на дачу, и он с радостью принял моё приглашение. Длинными, светлыми вечерами я поднимался к нему в мансарду, где он поселился, куда перевёз свои мольберты и где трудился целыми днями. Конечно, к изобразительному искусству я не имею никакого отношения, единственным моим просветителем в этих вопросах был Николай Львов, в пору нашей юности обучавшем меня лепить замки и дворцы из теста и крема. И, конечно, давнее моё общение с Левицким при создании портретов смолянок тоже сыграло свою роль в моём художественном образовании. Но, как ни странно, моё невежество не смущало Боровиковского: он показывал мне миниатюрные портреты случайных знакомых, писанные маслом на картоне, меди, цинке и дереве…Недавно он закончил портрет императрицы на прогулке. Любезным моим читателям, конечно, он прекрасно знаком – на нём изображена пожилая дама, одетая по-домашнему, прогуливающаяся осенью в парке со своей любимой собачкой. Именно с этого портрета императрицы началась головокружительная карьера Боровиковского. Не прошло и десяти лет, как он стал главным портретистом Петербургской знати. Но он часто писал портреты и простых людей. И я с гордостью сообщаю Вам, что первым, кто увидел двойной портрет горничных Львовых, милых девушек «Лизыньки и Дашиньки» на цинковой пластинке, был я, поскольку писался он Боровиковским на моей даче.

Но идиллия в Никольском закончилась довольно быстро.

На Львовых посыпались одни несчастья за другими. Во вновь отстроенном доме в Никольском умерла Прасковья Фёдоровна, любимая матушка Николая. После рождения младшей дочери Прасковьи тяжело занемогла Мария Алексеевна: у неё случилась родильная горячка в самой тяжёлой форме. Она потеряла память, никого не узнавала и долгие месяцы находилась в нервно-психическом расстройстве. Как переживал при этом Николай, я даже описать вам не могу. В тот же период он каким-то образом сломал правую руку и самостоятельно даже одеться не мог. Именно в это тяжёлое время у него впервые начали болеть глаза, что лишило его возможности читать, что для Николая было сильнее всякой казни. На него было очень тяжело смотреть – за один год он состарился на десять лет. Как только полегчало Марии Алексеевне, супруги выехали в Никольское, а там снова наступило ухудшение. Кое-как справились с этими напастями. Мы с Наташей приезжали к ним однажды, совсем ненадолго, только чтобы проведать друзей, но не докучать им, не утомлять своим присутствием. Тем не менее на душе немного полегчало после этой встречи – Львовы понемногу поправлялись душевно и физически.

В 1796 году почила в бозе Великая Екатерина, и Петербург замер в тревожном ожидании. Да что там Петербург – вся России замерла и притихла. Говорили, что в Зимнем дворце сразу всё переменилось: шелест шёлковых платьев сменился звяканьем ботфорт. Но, по истечению времени, я своим обывательским умишком, а более того по словам Николая, понял: при всех своих парадоксах, капризах и выходках, император Павел не был маньяком, как его пытались представить заговорщики. Он был высокообразованным человеком, понимал толк в искусстве, обладал чувством прекрасного. Едва вступив на престол, новый император, то ли по интуиции, то ли по искреннему расположению, сразу стал выделять Львова. Когда задумал он небывалый публичный спектакль с перезахоронением и коронованием трупа батюшки своего императора Петра 111, то направил в Москву именно Николая, который должен был доставить в Петербург древние царские регалии для коронации, никогда прежде не покидавшие Кремля. Львов выполнил распоряжение государя безукоризненно и, после окончания церемонии, отвёз эти царские сокровища обратно в Москву в Успенский собор. Я даже представить не могу, каким образом мой друг сумел заинтересовать нового императора идеей изобретённого им землебитного строительства! Первые дома из земли он построил в своем Никольском, и был необыкновенно счастлив тем, что они получились! Вслед за ними поручено было ему возвести в Павловске так называемую «опытную избу», которая тоже вышла удачной и произвела впечатление на всю царскую фамилию. Николай со смехом рассказывал мне, как по нескольку раз в день Великие князья и Великие княгини приходили её лицезреть, удивляясь быстроте постройки, твёрдости и гладкости её стен. И, наконец, получил Львов от императора задание, о котором мечтал: построить по данной методе Приоратский дворец в Гатчине. Дворец этот скоро прославил своего создателя далеко за пределами России. Император Павел совершенно убедился в достоинствах нового строительного материала и, к великому счастью архитектора, поддержал его идею по распространению землебитного строительства по всему государству Российскому. Как я уже не раз писал, что сужу обо всём только по рассказам Николая, но всё-таки, даже я, наконец, понял, что такое землебитная технология, когда слои спрессованного суглинка пропитываются известковым раствором.

– Земля, – втолковывал мне- невежде, Николай, – самый дешевый, огнестойкий и прочный строительный материал.

Львов мечтал вытеснить из России землебитным строительством деревянное. Если эта идея могла бы осуществится, не было бы теперь тех страшных пожаров, которые пожирают целые сёла, и при том сохранялись бы наши дремучие леса. Николай сумел убедить императора и в необходимости создания специальной строительной школы, которая готовила бы мастеров землебитного строения. Личным указом Павла I летом 1797года первая школа была открыта сначала в Никольском, позднее вторая – под Москвой. Директором, конечно, был назначен Николай Львов. Он оказался прекрасным учителем: эти школы за шесть лет своего существования выпустили восемьсот прекрасных мастеров строительного дела, выученных из малограмотных до того мужиков.

Но далее больше: почти двадцать лет короткой жизни своей потратил мой друг на внедрение в косные умы своих соотечественников мысли о выгоде замены дорогого английского угля дешёвым отечественным углем. Всё было тщетно. Но императора Павла ему удалось убедить – был подписан и такой Указ «О разрабатывании и введение во всеобщее употребление каменного угля». Главным директором угольных приисков был назначен Николай Львов.

Но здоровье его всё больше вызывало у нас, его друзей, опасение. В 1798 году к нему вернулась всё та же тяжёлая болезнь глаз. «Я с утра до ночи учу мужиков из пыли строить палаты… – С горечью писал он мне из Никольского. – А пыль и солнце дурные окулисты…»

Пока у него был могущественный покровитель Безбородко, к которому благоволил император, и личное расположение Павла, Николай держался изо всех сил и продолжал неистово работать. Но в 1799 году Безбородко умер, это выбило его из колеи окончательно. Несчастья и неприятности посыпались на него со всех сторон.

Где-то в самом начале 1800-х годов последовал следующий удар: на Львова было заведено дело о чрезмерных расходах на землебитные постройки. Его обвинили в том, что он силами учащихся Школы обустраивает своё имение. Было принято решение о закрытии якобы бесполезных Школ землебитного строительства. Нервы нашего Леонардо сдали окончательно – он тяжело заболел. Чем именно он болел ни один врачеватель определить не мог. Это было что-то ужасное. Николай то терял сознание, то приходил в себя и даже начинал диктовать какие-то письма, но, пытаясь писать сам, путал иностранные языки в одном предложении… И снова никого не узнавал, даже своих детей, часто бредил. Это состояние продолжалось бесконечно долго – он болел десять месяцев, умирая почти ежедневно. Мы с Наташей с тревогой ждали известий из Никольского. Наконец, мы получили письмецо от нашего друга, которое он надиктовал жене: «. «Сегодня только мог я выслушать и уразуметь три ваших последних письма ко мне, умиравшему… Я движусь, как тень, которую водит чужая сила. Я часто не помню еще места, в которое меня привезли, не знаю дома, в котором живу… Силы мои душевные и телесные истощились, как я диктую, так и хожу, когда двое водят. Тем не менее, я должен буду по делам своим везти кости мои в Петербург, как скоро в состояние приду недвижим лечь в возок». Внизу была приписка от Марии Алексеевны: «Больному моему, слава богу, милые мои, становится лучше, он уже сам начал ходить, понемногу становится похож на человека. Теперь любое его воспоминание о прошлом приносит ему истинное счастье». Едва сумев подняться на ноги, Николай поехал в Петербург, куда ему нужно было прибыть лично, чтобы объясниться о своих затратах и делах. Он доказал свою правоту, но чего это ему стоило! Приехал он один, Мария Алексеевна осталась в Никольском с детьми. Я навестил его в те дни, на него больно было смотреть, он был похож на воскресшего Лазаря – это был ходячий скелет.

Наш любимый доктор-акушер Нестор Максимович Амбодик-Максимович по моей нижайшей просьбе устроил Николаю консультацию у лучшего в Петербурге специалиста, лейб-медика Рожерсона. Это была известная личность, любимый лейб-медик государыни Екатерины, кроме него она вообще не признавала никаких врачей.

Львова он знал лично, симпатизировал ему и очень уважал, поэтому с готовностью откликнулся на просьбу коллеги. Я был в квартире Львовых при этой консультации, и слышал, как Рожерсон тихо сказал Нестору Максимовичу, выйдя из спальни Николая в гостиную:

– Я категорически советовал Николаю Александровичу идти в отставку… Ничего другого к исправлению его здоровья я не нахожу.

А ведь другу моему было тогда всего сорок восемь лет…

Не смотря на совершенное расстройство здоровья Львов остановится не мог. Он спешил, понимая, что век его недолог. В те дни он писал мне из Москвы по поводу определённой суммы денег, взятой у меня в долг, которую не успел отдать в назначенное время: «Долг считай на мне по приезду в Петербург, отдам тут же, как появлюсь. На том свете, мне сказывали, деньги недороги, а на здешнем ведь недолго жить»…

Это грустное письмо заканчивалось таким четверостишьем.

«Неведом и конец нам –вечности начала,

Не разрушается ничто, не исчезает.

Дай мне пожить ещё немного

Ведь каждому своя дорога…»

Не смотря на серьезное расстройство здоровья, он продолжал работать очень много, спешил осуществить все свои планы, которые были бесконечными.

Но… «Король умер – да здравствует король!» Императора Павла сменил новый государь – Александр 1. И, немедля, на Николая оскалили зубы все завистники и доносчики, на него лавиной обрушились клевета и оговоры.

Я всегда считал своего друга гением, и, насколько я знаю, так же думали и все близкие ему по духу люди. Его достаточно высоко ценили и правители России. За недолгое время он прошел путь от чиновника VIII класса до Действительного Тайного Советника. Стал действительным членом Российской Академии, Почетным членом Академии Художеств, членом Вольного экономического общества, Главным директором угольных приисков, Главным начальником земляного битого строения в Экспедиции государственного хозяйства, Директором Школы землебитного строительства.

Но так уж повелось испокон веку: всегда вокруг талантливых и гениальных персон вьётся толпа завистников и сплетников, отравляющих жизнь этих избранных Богом людей. Так же было и с Николаем. Его считали баловнем судьбы, и на каждом шагу клеветники из чиновников и всякие ничтожные личности из дворян, как могли, препятствовали его процветанию. Их раздражало в нём всё: и его многочисленные таланты, дарованные Богом, и фантастическая энергия, и самое искреннее желание помочь России. Это мрачное окружение, зависть и подлость, сплетни и клевета очень тяжело действовали на Николая, он стал впадать в депрессию.

Это время стало началом конца многих деяний Львова. «Я так несчастлив в делах моих, – писал он мне из Москвы, – что одного моего имени достаточно для того, чтобы остановить успех любого полезного начинания».

Александр не поддержал его – Школы землебитного строительства были закрыты, а сам метод этот признан неэффективным. На уголь, открытый и добытый Львовым, спроса не было…

Я очень переживал за здоровье Николая, не раз ему о том писал в Никольское и в Москву, но он только отмахивался. С ужасом узнал я от него, что по величайшему распоряжению ему поручено в ближайшие дни отправиться в составе экспедиции на Кавказ для обследования тамошних минеральных вод с целью признания их государственного значения и необходимости их устройства. В подробности деятельности Львова на Кавказе я не посвящён вовсе, но со слов Марии Алексеевны знаю, что, как всегда, он провёл там гигантскую работу: осуществил важные археологические изыскания, экономические исследования, составил проекты водных лечебниц…

Послесловие

На этом воспоминания старого Петербургского кондитера обрываются.

Добавлю несколько строк, чтобы завершить его рассказ о последних днях жизни Николая Александровича Львова.

Свою последнюю миссию на Кавказе он выполнил успешно, несмотря на очередное резкое ухудшение здоровья. Ему едва хватило сил добраться до Москвы, где его ждала Мария Алексеевна, прибывшая туда вместе с горничной Лизой. Скончался он на руках у жены, которая перевезла его тело в Никольское. Так уж случилось, что Николай Львов не завершил самого главного, самого прекрасного сооружения в своём имении – храма-усыпальницы во имя Вознесения Христова. Строительство храма после смерти мужа заканчивала Мария Алексеевна. Её союз с Николаем Львовым, кажется, был, действительно, заключён на небесах. «Моя вторая половина, – говорил о жене Львов. – Я на счастии женат». Это было совпадение во всём – во взаимной любви и преданности, во внешней красоте и привлекательности обоих, в уме и остроумии, в недюжинных деловых качествах. Мария Алексеевна оказалась не только прекрасной женой, подругой, но и прекрасной хозяйкой имения, знала толк в виноделии и садоводстве, строго спрашивала отчёт в делах с управляющего, и всё время думала о будущем детей. Родители оставили сыновьям немалое наследство, дочерям – достаточное приданное. После смерти любимого мужа весь смысл существования Марии Алексеевны сосредоточился на завершении строительства мавзолея. После освящения храма Вознесения Христова Львов был перезахоронен в усыпальнице. Мария Алексеевна почила рядом с ним через четыре года. Судьба отпустила любящим супругам один срок жизни на земле – пятьдесят два года…

В 1917 году склеп был осквернён. Останки четы Львовых и нескольких их потомков были вытащены из могил и разбросаны по всей территории имения.

В настоящее время на реставрацию Никольского нет средств, в нём царит разруха и запустение, лишь закрыт от вандалов металлической решёткой вход в усыпальницу.

Имя Львова оказалось забытым на долгие годы. В советские времена его фамилия не упоминалась ни в одной энциклопедии, о его научных открытиях знали лишь специалисты. Далеко не все многочисленные архитектурные памятники по всей России, сооружённые по его проектам, сохранили фамилию своего автора.

Но память о Николае Александровиче Львове бережно сохраняется на его малой родине в Торжке. Десятки благоустроенных помещичьих усадеб, создание в них прекрасных архитектурных ансамблей, заново возведённые храмы в разрушающемся древнем Борисоглебском монастыре, несколько прекрасных церквей, построенных в самом Торжке – местные краеведы продолжают исследовать его творчество. В 2004 году на главной площади города городская администрация и фонд имени Н.А. Львова установили знаменитому земляку скромный памятник. Автор бюста на высокой колонне – скульптор Ю.П. Карпенко. Этот бюст в Торжке – сегодня единственный знак уважения России к своему великому гражданину.