Всё равно мы будем

Глава 6

Матрица не скажет тебе, кто ты есть.

 («Матрица», 1999)

Виски сдавило и во рту пересохло, как в тот августовский вечер три недели назад, когда они с Анжелой и Сашкой накурились в баре.

Вспомнилось, что настроение у него было ни к черту, он сидел, потягивая виски и мрачно рассматривая уродливый дизайн. Лео не любил китч. От сочетания красного и фиолетового у него сводило зубы. Анжела сидела рядом довольная. Ей все нравилось – место было модное, и она, пройдясь до туалета и обратно, словила несколько восхищенных мужских взглядов и прицокиваний языком. Она уже допила мартини, когда нарисовался загадочный Сашка, что-то держа в кулаке.

– Давайте, ребята, за встречу!

– За какую встречу, ты ж у нас с утра до ночи перед носом мотыляешься! —притворно возмутилась Анжела, смягчая эмоции мягким белорусским выговором.

– Ух, Анжелка, была бы моя воля, я бы с тобой и ночью бы помотылялся, но боюсь, что твой царь зверей меня на клочки порвет.

Лео хмуро улыбнулся.

Сашка протянул ему скрученную сигарету. Ерунду какую-то предложил, так, по лайту, обычно не торкало его, только на ха-ха пробивало. А тут затягивается, и ничего. Еще затяжка – опять ничего. Эти двое уже заливаются. У Анжелы глаза блестят, как у кошки, зрачки то сужаются, то расширяются. Она встала и принялась томно танцевать прямо рядом со столиком. Голову запрокинула, руками в воздухе рисует какие-то фигуры кудрявые. А его не торкает. Он еще. И еще. А потом, когда уже собрались уходить, он попытался встать и понял, что ноги его не держат. Что он как будто отдельно от тела и не может в него попасть. Ему стало страшно. Стены бросались на него кровавыми пятнами. Его затошнило, и он плюхнулся обратно на стул. Стены сдвигались, зажимая его на крохотном островке стула, и алого становилось все больше.

– Что, Лео, здесь ночевать будем? – игриво спросила Анжела. Светлые волосы развевались в танце. Она подошла, приобняла его за шею.

– Хочешь десертика? Тирамису? У меня осталось.

Он испугался, что она его сейчас задушит. Откинулся назад, но слова не шли, одно невнятное мычание. Он только и смог, что отрицательно покачать головой.

Видимо, выражение его лица показалось ей забавным. Она засмеялась.

– Ну давай, открой ротик! – Она, будто вспомнив что-то, засмеялась еще громче. – Открой. А-а-а…

Он послушно открыл рот и увидел, как к нему из воздуха подлетела ложка с чем-то желто-коричневым. Он напрягся изо всех сил, чтобы поймать эту ложку ртом, но промахнулся. Торт упал на пол. Анжела снова засмеялась.

– Ну ты вообще… дошел до ручки. Это виски на тебя так? Айда домой. А то как я тебя потащу? Сашка, поможешь мне? – она снова обняла Лео за шею.

– Не надо. – Он сбросил ее руку и поднялся на ватных ногах. Покачнулся. Теперь ему казалось, что в теле обосновалась только половина его, а вторая половина рядом, слева, пытается протолкнуться и уместиться в одном пространстве с первой, но ее все время выносит наружу. Он собрал все силы и, медленно передвигая свою поломанную конструкцию, побрел в сторону уборной.

– Ты куа? – спросил Сашка, еле ворочая языком. Брови его поползли на лоб и так там и прилипли, словно изумляясь выкрутасам друга. – Выход в друой стороне!

– Мне надо.

В туалете Лео долго пытался собрать свое изображение в зеркале. Лицо состояло будто бы из разных кусков. Глаз был на месте рта, щеку он долго не мог найти, как будто часть лица отрезали, волосы со лба оказались почему-то посередине.

Унитаз был тоже фиолетового цвета, и Лео подумал, что за ним дверь в волшебный мир. Нужно нажать кнопку – дверь откроется, и он выйдет в новую реальность. В бескрайний звенящий космос. И будет ему там хорошо.

Он нажал на кнопку. Полилась вода. Но хорошо ему не стало. С огромным трудом сконцентрировавшись, он нашел ручку двери, крутанул ее и вывалился к Анжеле и Сашке, чуть не сбив их с ног.

– Пошли.

– Тебе плохо? Тебя вырвало? – допытывалась Анжела.

– Мне хорошо, – неприязненно буркнул он. Она не поймет, что он хочет в космос.

Вышли на улицу, которая встретила их вечерним гомоном и яркими красками. По набережной, как обычно летом, фланировали толпы: туда-сюда, туда-сюда, без устали и без остановки. От мельтешения загорелых девушек в разноцветных коротких юбках и шортах и обилия навороченных японских машин, в основном белых, у Лео зарябило в глазах. Анжела и Сашка весело скакали впереди. Лео казалось, что они похожи на мультяшных героев. Две приплюснутые масяни в декорациях этого мира. И декорации-то картонные! И все остальные тоже приплюснутые! И машины ненастоящие… «Это не реальный мир! – вдруг озарило его, и волосы стали дыбом от ужаса. – Куда я попал? Я попал в нарисованный мир. Чё-е-рт… Как я сюда попал? И как выбраться отсюда?»

Они подошли к проезжей части. Лео стоял на обочине и покачивался. Ему казалось, что он стабилен и стоит как влитой, а покачивается все вокруг, потому что теплый летний ветер шевелит картонные дома, картонные машины и нарисованных людей.

Это все не настоящее. Это как павильон на киностудии. Вот интересно, если я сейчас высуну руку, она пройдет через эту машину? Должна. Проткну ее насквозь или пройду через нее, как Нео через поезд, или наоборот, поезд через Нео, или как там было…

– Лео, блин, ты чего застыл? – Анжела потянула его за руку, и он обернулся, недовольно сощурившись.

Вечно она меня куда-то тащит.

И почему, почему они такие счастливые? Неужели не понимают, не видят, что мы попали в матрицу? Что здесь все бумажное. Р-раз – и треснет по шву этот мир, порвется с легким шуршанием, и кинет его чья-то властная рука куда-то в корзину под столом, как ненужный и бесполезный скомканный листок. Ненужное и бесполезное надо выбрасывать. И правильно. О Господи, помоги! – вдруг пронеслось в голове. Как же выбраться? Снова стать нормальным. Стать человеком…

А вдруг я сейчас умру? Меня засосет этот ужасный нереальный мир, и я никогда не буду прежним. Но я же живой! Я один здесь реальный, не рисованный, не мультяшный. Ведь я все чувствую, все понимаю.

Волосы зашевелились, его бросило в жар. Он сглотнул. А ведь и в реальности все кажется реальным. И здесь тоже. В чем же отличие? Они-то, Анжела и Сашка, думают, что все нормально. Надо спросить.

– Анжа, – прохрипел он.

– Да, дорогой? – она почему-то засмеялась. Глаза блестят, рот до ушей. Что смешного, что веселого? Мы в западне!

– Ты это видишь?

– Что? – Она взяла его под руку и прижалась всем телом. – Странный ты сегодня. Неужели обкурился? Там же было-то всего ничего.

– Дура! – он вырвал руку.

Она обиделась. Отошла в сторону.

– Да ладно…забей. – К ней подошел Сашка, приобнял. Она раздраженно повела плечом. И почему Лео вечно кайф ей ломает? Ну почему он не может веселиться как они, по-простому?

– Ты что, не понимаешь? – Голос Лео сорвался на фальцет. – Вы не понимаете? Мы пропали! Нам не выбраться!

– Пей больше, – равнодушно протянул Сашка и сунул ему в руки полуторалитровую бутылку воды.

Лео вдруг почувствовал, что в горле действительно дерет наждаком, и с жадностью сделал несколько глотков.

Когда они с Анжелой доехали до ее квартиры и ввалились, она уже отошла от обид и прижалась к нему игриво:

– Лео? Как ты?

Но он, отстранив ее, сразу прошел в ванную и снова уставился на свое отражение. Он смотрел и смотрел, и так ему хотелось почувствовать снова то самое состояние, когда он – это он. А не набор кусочков, которые иногда выглядят как целое, а иногда как аппликация, кое-как наклеенная пациентом психушки.

Господи! Кто я? – пронесся вопрос, подобный вспышке молнии.

Глаза его, полубезумные, вдруг стали сужаться и через мгновенье превратились в две узкие щелочки. Из зеркала на него смотрел кто-то другой. Какой-то китаец, что ли. Или японец. От ужаса Лео зажмурился и сунул голову под струю холодной воды.

Засыпать было страшно – а вдруг не проснешься? Анжела все пристраивалась и пристраивалась бочком, как котенок, который хочет, чтобы его погладили. Но Лео лежал напряженно, уставившись в потолок и стараясь осмыслить ту нереальную реальность, что открылась ему. А может быть, все так и есть? И ему просто показали, что жизнь, к которой он привык, не более чем картинка. А где же искать настоящую? И если все вокруг нарисованные, то значит…значит… и он? Нет, не может быть. Они все – да. Но он – нет. Точно нет!

Липкий ужас бродил где-то около горла и сдавливал его своей отвратительной рукой.

Если не умру, поставлю завтра свечку, – пообещал он сам себе. И повернулся на правый бок, привычно обняв Анжелу. Она немного поелозила во сне, подвигаясь поближе. Рядом с ней, ощущая ее тело, было не так страшно. Наверное, так в пещере согревались доисторические люди. Согревались не только физически, телами, но и душой – чтобы на следующий день, преодолевая страх, высунуть нос из пещеры и идти добывать пропитание, борясь с мамонтами, медведями, оползнями за жизнь. В одиночку выжить было невозможно. Лео глубоко вздохнул и провалился.

Наутро он обнаружил, что вся его левая рука исцарапана, и вспомнил, как впивался ногтями в тыльную сторону ладони. Чтобы не забыться и не уснуть там, в том мире. Ведь сейчас его бы уже не было.

Это пугающее воспоминание пронеслось как молния, когда на открытом уроке он отпустил руку новой ученицы и увидел томные глаза Анжелы. Ему показалось, что пространство сгустилось, как тогда. Его затрясло. Он обернулся. К бледной женщине подходил, улыбаясь, Сашка. А она… светилась. Или снова у него глюк, после вчерашнего? Все, теперь точно все, надо бросать пить. То черти ему мерещатся в виде масянь нарисованных, то ангелы под музыку танго…

Лео подумал, что она знает доступ к какому-то иному миру.

Нет, все-таки с ней это не трип. Это волшебство. Она провела его в реальность, где он никогда не бывал. Или бывал? Раньше, когда вдохновение захватывало душу и возносило ее к высотам экстаза. Когда он забывал себя в потоке страсти. И именно в эти мгновения остро и пронзительно чувствовал свою настоящность.

Неужели каждая женщина – проводник? Ведьмы, колдуньи, чаровницы…и они открывают двери только в те миры, к которым у них есть доступ.

– Как вас зовут? – спросил он, когда на следующем круге снова оказался рядом.

– Екатерина.

– Занимались танцами? – Внутри что-то напряглось, с ней не хотелось разговаривать о пустом, задавать банальные вопросы, как всем, но ничего умнее он придумать не мог.

– Нет, – слабая улыбка снова побродила по ее лицу, – но мечтала с детства.

– У вас хорошо получается, – похвалил он. – Чувствуете ритм.

– Переходим! – Он снова хлопнул в ладоши, чтобы все поменялись партнерами. Анжела, подходя к Лососю, бросила внимательный взгляд на Екатерину. Лео никогда, никогда во время первого урока не разговаривал с ученицами. Он не интересовался именами даже тех, кто годами ходил к нему на занятия. «Все равно я их забываю», – объяснял он, пожимая плечами.

Анжела поджала губы. Мало того, что дома не ночевал, теперь еще какую-то старую калошу охмуряет. Она выпрямила спину. Ладно, не впервой. Кобель он и есть кобель. Как говорила мама.

Глава 7

Правильного выбора в реальности не существует – есть только сделанный выбор и его последствия.

(Эльчин Сафарли «Мне тебя обещали»)

С первого урока Катя вышла в эйфории.

Как хорошо! Что ж она так долго думала, никак не решалась?

Она никогда прежде не испытывала таких ощущений. Казалось, что каждая клетка тела ликует, что все они разом вдруг пробудились и собрались внутри нее в новую форму. Она совсем не чувствовала усталости.

Музыка захватила ее и унесла в заоблачные дали. Эмоции переполняли, лились через край, и она даже не могла различить их – в едином котле смешались и радость, и тактильное наслаждение, и чувство гордости за свое решение, и даже легкая влюбленность во всех подряд.

К ней за час прикоснулось несколько мужчин, и так – с нежностью, трепетом, вниманием, что все ее внутренние резервуары, пересохшие за столько лет, наполнились живительной энергией. Она почувствовала себя живой, чуть ли не исцеленной. Подышать, почувствовать партнера, пройтись с ним за руку, ощущая тепло ладони, то уверенной, то ищущей уверенности, – Кате это было близко. Ее языком любви были прикосновения. И наконец, первый раз в жизни она разговаривала на своем языке, и в пространстве доверительности, созданном Лео, этот язык ни для кого не был иностранным, он стал общим для всех, его понимали и принимали. Уровень владения языком, конечно, был разным и очень личным.

Она вспомнила партнеров и почувствовала тепло в середине груди. Улыбчивый мужчина лет шестидесяти, в розовой рубашке, стеснительный сутулый парень в очках, сероглазый красавец ее возраста (как выяснилось, волонтер) и сам преподаватель, в котором она ощутила тонкую мужскую чувствительность, тщательно скрываемую за фасадом мачо, – Кате было хорошо с ними.

Она, как преподаватель, умеющий держать внимание большой аудитории, восхитилась талантом Лео создать атмосферу доверия сразу же, на первом уроке. Ученики чувствовали себя свободно. Время от времени раздавались смущенные смешки. Она поймала себя на мысли, что ей здесь лучше, чем дома.

И еще подумала, что никогда толком не общалась с мужчинами. Кто был в ее жизни – отец да муж. Пара-тройка коллег по университету… Она боялась мужчин. А они ее не понимали. Как могут сосуществовать в одном пространстве две параллельные вселенные, мужчины и женщины? – размышляла она, возвращаясь с занятия. – И как они находят точки соприкосновения?

Ей понравился сероглазый.

– Александр, – сразу представился он, когда она подошла, – но для вас просто Саша.

Он был обаятелен и даже пошутил, когда она ходила с ним за ручку:

– Вы так хорошо меня слышите, что с вами хоть к алтарю!

Она вздрогнула и бросила на него изумленный взгляд. Он, увидев, как изменилось выражение ее лица, легонько сжал ее руку:

– Не волнуйтесь, это дело добровольное!

И они оба засмеялись, но смолкли под строгим взглядом Анжелы. Волонтер подмигнул Кате и сделал серьезное, «вдумчивое» лицо. Она прыснула, как девочка, и быстро глянула на Анжелу. Та ничего не заметила, и Катя облегченно выдохнула. Даже здесь, на танцах, никак она не могла избавитьсяот синдрома отличницы. Сашка дружески похлопал ее по руке. С ним было легко. Он, как мотылек, порхал и радовался каждому мгновению.

Когда Катя встала в пару к Лео и коснулась ладонями его рук, она испугалась: это было так интимно, почти сокровенно. Его теплые чуткие руки, казалось, ласкали. Ни отец, ни муж так к ней не прикасались. Они обнимали ее сухо, быстро, всегда на бегу, глядя в сторону, как будто не считали это ни нужным, ни важным и жалели потратить несколько секунд, чтобы вот так просто побыть с ней. Как с дочкой, как с женщиной. Постоять спокойно, подарить несколько мгновений совместного бытия.

А Лео…он как будто искупал ее в океане внимания и чуткости. Он был полностью с ней, только с ней. И слушал ее, и отвечал. Время потерялось. Хронос превратился в Кайрос, в момент, когда происходит что-то уникальное, особенное, способное навсегда изменить жизнь человека, в момент, который не признает ни прошлого, ни будущего, а только настоящее.

Она почувствовала, что пространство вокруг них уплотнилось и замерло, чтобы дать им возможность узнать друг друга. Его руки… да, ласкали. Он держал ладони раскрытыми кверху, но они – ласкали. Было чувство, что он признается ей в любви. Неужели это у него со всеми так? Или она себе что-то придумала? В тот момент ей невыносимо захотелось посмотреть на него, и она приоткрыла глаза. Он стоял с закрытыми глазами, и лицо его сияло, как у Иисуса после вознесения. Казалось, его душа вырвалась из тела и, ликуя, покоряет небеса.

«Неужели это и есть танго? – подумала она. – Как же я могла так долго этого не знать, жить как в пустыне, в сухом научном мире, среди мужчин, которые редко бывают нежны?»

В конце урока Лео и Анжела встали в пару и станцевали под «Un tango y nada mas»⁹Ди Сарли¹⁰. Как же это было захватывающе! В полноте своей молодой и жизнеутверждающей энергии они сияли красотой. Он был сдержан и сосредоточенно глядел в пустоту перед собой, будто общался с кем-то незримым, она обвивала его рукой за шею, а светлые волосы спадали ниже лопаток роскошной волной.

Катя вздохнула. И у нее раньше были густые волосы…

Нельзя, нельзя давать волю отчаянию! Не за тем она сюда пришла. Нужно порадоваться, что такая красота вошла в ее жизнь, что теперь она сама станет частью нового мира, открывшего ей объятья и поманившего обещанием блаженства.

А может, рак излечим? Нужно просто танцевать и жить по-настоящему.

Она вспомнила, как приняла это решение. Это произошло через неделю после дня рождения.

В начале сентября ей исполнилось сорок шесть. Зеленая листва играла редкими золотистыми брызгами под лучами еще теплого, но уже стареющего солнца, и, пока Катя шла по парку, ей даже казалось, что она слышит, как листья тихо и мелодично звенят, словно мониста у цыганки. «Позолоти ручку, погадаю. И будет тебе король червовый, и дальняя дорога, и дом богатый, и…»

– Да ничего уже не будет, – мрачно сказал она сама себе, отмахнулась от видения, и цыганка, испуганно зыркнув, исчезла. – Все. Жизнь прожита. А что в ней было?

Она ненавидела свой день рождения, который каждый год прибавлял еще одну цифру к двадцати, потом к тридцати, потом к сорока. В двадцать ей казалось, что она уже ничего не успела в жизни, что она бездарность, а вот Гайдар в шестнадцать командовал полком, а вот Александр Македонский в двадцать уже царствовал. В тридцать, когда уже были семья, и двое детей, и работа в университете, и кандидатская, она более-менее примирилась с реальностью и с собой через материнство и научную карьеру, но с ужасом смотрела в будущее, где дети уже взрослые и в ней не нуждаются и она совсем одна. В сорок пять это тревожное будущее превратилось в настоящее и она осталась с младшей дочкой, студенткой, в родительской квартире, которую удалось сохранить после развода.

Сорок шесть лет. Это почти пятьдесят. Возраст дожития. «Кому нужны такие женщины?» – думала она, злобно пиная ковер из коричневеющих листьев, потерявших былую красоту и сморщенных, как руки старушки. «Никому», – отвечала сама себе. И что теперь, что дальше-то? Внутренний критик зацепил за туго стянутый узел боли, в котором слиплись неоправдавшиеся ожидания, претензии к миру, к мужчинам и к себе, чувство самоуничижения и сожаление о жизни, прожитой бездарно и как-то пресно, что ли. Ненависть к себе стояла перед ней в полный рост. Ведь она, Катя, не Лермонтов, которой погиб в двадцать семь, не Пушкин, который умер в тридцать семь, не какая-нибудь там Жанна д’Арк, которую уже в девятнадцать сожгли… но ведь как она боролась за свою страну, как боролась!

В голове, как злые осы, жужжали и кусались ядовитые сравнения, но как она ни старалась с детства соответствовать папиным ожиданиям, никак не могла встать в один ряд с Пушкиным, Александром Македонским и Жанной д’Арк.

«Ради великой цели и умереть не страшно», – сказал однажды папа, собираясь на научную конференцию и стоя в праздничном костюме перед зеркалом. Мама заботливо оглаживала щеточкой полы пиджака, смахивая невидимые пылинки. Папа раздраженно повел плечом, и мама отдернула руку.

– Ну а ты, муха? – он с интересом приподнял густую бровь с импозантными штрихами седины. – Ради чего будешь умирать?

В двенадцать лет мысль о том, что умирать надо ради чего-то, Катю совершенно ошеломила. И сейчас, в сорок шесть, этот вопрос снова разверзся перед ней, как бездна.

Умирать, вообще-то, не хотелось.

Но и жить не получалось.

И как же я умудрилась соорудить себе такую жизнь, в которой, если разобраться, я чувствую себя вечной жертвой?

Страдать не хотелось, но кто же ее заставлял? Почему сейчас, оглядываясь назад, она видит, что профукала что-то главное. Может, папа был прав и того большого, ради чего стоило даже умереть, так и не случилось в ее жизни?

На курсах психологической помощи онкобольным тренер, молодая позитивная девочка с веснушками, бодро и звонко рассказывала, как надо любить жизнь и находиться «в моменте». Ее Катя тоже тихо ненавидела. «Хорошо ей, она молодая», – нашёптывал внутренний голос. Опять этот судья! Удивительно, насколько он меняет облик, да так, что его не поймать с поличным. Сейчас его скрипучий стариковский голос с горьким сарказмом повторял всем известную фразу: «А в сорок лет жизнь только начинается». И тут же кривлялся: «Вот бред! Сладкие сказочки от Владимира Меньшова! Все такие умные, учат, учат…»

Она вздохнула. Бесконечные разговоры внутри головы уже начинали походить на шизофрению. Может, ей к Римме пора?

Она вышла из парка. Истеричный гул города нестройным хором сообщал о своих проблемах: где-то сиреной орала скорая, машины неприязненно гудели, пешеходы шаркали ногами по асфальту, дети капризничали и что-то выклянчивали у матерей. На остановке шумные восточные люди выясняли отношения на своем птичьем наречии. Каждый резкий звук причинял Екатерине почти физическую боль.

«Удавиться, что ли? – уныло подумала она. – Нет, и удавиться кишка тонка». Ни жить, ни умереть толком не получалось.

Ветер, уже наигравшись золотыми монистами берез, решил поиграть с ее волосами. Да не тут-то было. Волосы были спрятаны под шелковой косынкой, туго стянутой сзади, – ни запутать их, ни разметать. Ветер поблуждал по лицу, на котором словно маска, застыло выражение отчужденности – будто кто-то изнутри с какой-то брезгливой неприязнью отталкивал и это лицо, и это тело. Тогда ветер погладил лоб с двумя параллельными бороздками, что становились глубже, когда она думала, и удалился. Ему хотелось творческих свободных бесчинств – сорвать с кого-нибудь шапку, вырвать из рук пакет с чипсами, забраться под кашне и пощекотать чью-нибудь ключицу прохладными губами. Эта женщина была скучной для ветра. Она только поплотнее запахнула полы серого кардигана и чуть быстрее зашаркала по улице.

Последняя, четвертая химия далась особенно тяжело. Тошнота и слабость начинались с самого утра, ее «водило» по комнате, и ей казалось, что она не может попасть в собственное тело.

– Гуляйте понемногу, – посоветовал вчера врач, отпуская ее. Ей казалось, что он не пытался даже изобразить участие. Наверное, привык уже ко всему. И не различал их. Они приходят, лечатся, борются. Кто-то возвращается потом, с желтоватым лицом и заостренным подбородком. Худые, почти прозрачные тела колышутся при соприкосновении с землей, словно готовясь оттолкнуться от нее и воспарить. Другие, воспарившие, больше уже никогда не придут.

Она кивнула. Все рекомендации она выполняла неукоснительно, но не потому, что хотела жить и боролась за каждую секунду этой жизни, а потому, что привыкла. Привыкла все делать правильно. Как сказали. И еще потому, что ей было все равно – надо же чем-то занять себя. Поэтому ходила в парк и гуляла от скамейки к скамейке. Несколько шагов – остановка, передышка. Ноги как свинцовые, а каждый шаг – достижение. Она валилась на скамейку. Самое сложное – потом встать. Тело хотело растечься прямо здесь и никуда больше не двигаться. Ему казалось, что весь ресурс исчерпан. Но, посидев минут пятнадцать, она усилием штангиста, делающего последний выпад, выкидывала тело вперед и заставляла сделать новый первый шаг. Так они и договаривались: оно капризничало, она применяла железную волю. Иногда упрашивала. Иногда плакала.

Теперь ноги привели ее к автобусной остановке. Кажется, что-то надо было купить в овощном ларьке. Она остановилась, вспоминая. Машинально скользнула глазами по афишам Дворца культуры железнодорожников, где часто давали спектакли приезжие театральные труппы. Знакомые с юности лица, постаревшие и мудрые, словно увещевали с плакатов: «Ничто не вечно, видишь, и мы уже не те. Хотя и молодимся. Хотя и фотошоп».

На одном из плакатов страстная девушка в неестественном, но прекрасном изгибе, опиралась спиной на локоть не менее страстного мужчины, который склонился к ней и почти касался губами ее лица. Всем своим гордым видом он будто объявлял миру: «Посмотрите на настоящего мужчину».

«Приглашаем на уроки аргентинского танго», – большими, алыми, как платье танцовщицы, буквами было написано внизу.

Она неприязненно хмыкнула и отвернулась.

– Готовьтесь, – сказал ей врач напоследок. – Анализы неплохие, еще три химиотерапии, и сможете отдохнуть немного.

Еще три. Это много? Или мало? Как выжить после них? Она стояла у Дворца культуры, а глаза блуждали по яркому плакату с танцовщиками.

– Вот пойду и запишусь! – с вызовом сказала она себе.

– Не пойдешь, ты же трусишка, – снисходительно ответил кто-то внутри. Ей даже показалось, что она увидела маленького человечка, клерка в клетчатом пиджачке. Неужели это снова судья? Преобразился в циничного клерка. Он сидел за маленькой допотопной конторкой и неспешно пил чай, но, когда внутренняя Женщина предложила свое «безумство», он поперхнулся от неожиданности. Однако быстро понял, что его стабильности ничего не угрожает. Да что она сделает?

– Пойду! – еще раз сказала Женщина, нежная, как незабудка, впрочем, уже порядком потрепанная невниманием. – Я хочу танцевать, – с неожиданной силой произнесла она, а Клерк тире Судья снова поперхнулся.

– Да куда тебе! – возмущенно заверещал он. – Ты на себя давно в зеркало смотрела?

В зеркало она смотрела каждое утро. Вглядывалась в ставшее незнакомым осунувшееся лицо, серые глаза, блеклые и полупрозрачные. Темные круги под глазами старили ее еще больше. А пух на голове выглядел жалко и неопрятно, будто кто-то хотел покрасить его белоснежной краской, но ее не хватило.

– Тебе с таким видом только в пещере сидеть!

– В пещере?! – В этот момент поблизости отчетливо раздалось: «Следуй своим желаниям». Она даже оглянулась, чтобы посмотреть, кто ей это шепнул на ухо. Но вокруг никого не было, лишь ветер играл краешком плаката.

– Куплю парик и приду, – пообещала она танцорам.

И пришла.