Зимняя коллекция детектива

Сергей Васильевич привстал с места и переглянулся со Степаном. Петечка поперхнулся и закашлялся, а Марина ойкнула, как Женька, и уронила книжку.

Алла, на ходу натягивая пуховик, вывалилась на крыльцо, зажмурилась и остановилась.

Все вокруг было залито тихим и сияющим предвечерним, сказочным, февральским светом. Деревья стояли не шелохнувшись, и невозможно было себе представить, что еще совсем недавно здесь мела такая метель, что Алла боялась не дойти от «большого дома» до ангара, заблудиться, потеряться, замерзнуть! Небеса над засыпанными снегом верхушками елок и лиственниц бездонны и прекрасны, лес под горой чист и тих, сугробы величественны и свежи.

Ни Зои Петровны, ни Павла не было видно.

…Куда они делись?

Какой-то странный дальний звук, крик или стон, донесся до ее слуха. Алла скатилась с крыльца и, скользя и подъезжая на ходу, чтоб не свалиться, побежала под горку, где начиналась свежая, только вчера проложенная ратраком лыжня. Там маячила Зоя Петровна, вся вытянувшись в струнку в сторону леса и приставив ладонь козырьком к глазам.

– Зоя Петровна, что случилось? – издалека крикнула Алла.

Грохот обвалился сверху, так что Алла шарахнулась и чуть не упала от неожиданности. Со стороны ангара стремительно и плавно к лыжне съехал снегоход на гусеничном ходу.

– Где?

Зоя Петровна махнула куда-то в лес и сунула Кузьмичу винтовку. Оказывается, все это время она держал в руках винтовку.

– Что случилось?! – подбегая, закричала Алла изо всех сил, как будто они были глухие.

Снегоход газанул, разворачиваясь, снежная пыль полетела из-под гусениц ей в лицо.

…Ну уж нет. Теперь я с вами.

Сама не понимая как, Алла прыгнула, уцепилась и оказалась на сиденье позади Павла. Вездеход сильно вильнул.

– Куда?! Назад!

Перед носом у нее были его спина и винтовка, которую он закинул за плечо.

– Я с тобой.

Он колебался одно мгновение, и она явственно ощутила его колебание, а потом снегоход дернуло вперед так, что Алла едва удержалась на сиденье. Заревел двигатель, снегоход пошел под горку, набирая скорость. Ветер засвистел в ушах, и стало страшно.

Сердце колотилось, кажется, прямо перед глазами, потому что белый свет то возникал, то проваливался в красное, а потом оказалось, что это не сердце, а красный пуховик Павла мотается у нее перед глазами.

Из-за воя двигателя ничего не было слышно, руки заледенели, заломило пальцы – перчатки она так и не успела надеть.

– Держись! Держись, сказал!..

Снегоход наддал и как будто перепрыгнул через что-то. Алла вылетела из седла, зажмурилась, удержалась, вцепившись в красный пуховик, и выровнялась. Они петляли между лиственницами и елками, и казалось, что им вот-вот придет конец, со всего маху неповоротливая машина врежется в ствол, и от них ничего не останется, кроме груды искореженного железа и черного дыма, поднимающегося к праздничным и безмятежным небесам!..

Снегоход уворачивался от стволов, все быстрее, все ниже летел под гору. Лес кружился и мотался вокруг, как в кошмаре, когда понятно, что этого не может быть, но это есть, и происходящее ужасно, потому что его нельзя изменить – ни остановить, ни проснуться, ни вырваться.

Внезапно двигатель изменил тон, снегоход встал.

– Что?! – крикнула Алла.

Павел смотрел вперед и влево, куда-то под гусеницы. Алла обмерла. По свежему чистому снегу тянулся кровавый след, и из-за стука мотора опять послышался тот самый жалобный вопль или стон.

Снегоход как будто припал и вновь пошел, набирая скорость и забирая влево. Что-то мелькнуло за деревьями, Алла не разобрала, что именно.

Проломившись сквозь кусты, они выскочили на поляну. Не сбавляя хода, одной рукой Кузьмич стал тащить из-за спины винтовку.

– Что это, Паша?!

– Волки.

Какой-то странный зверь бурого цвета молча и страшно дрался за свою жизнь. На него нападали двое других – один метил в горло, а второй цеплял за лапы, не давал двигаться. Бурый зверь сражался, но видно было, что сражается он из последних сил. Он не мог ни отбежать, ни приготовиться, те двое висели на нем, терзали, не отпускали. Вот он стряхнул одного, но другой в это время прыгнул, повис, стремясь перегрызть горло.

Два выстрела грянули почти одновременно – сухой и острый грохот почти порвал барабанные перепонки. Павел, привстав на подножке, стрелял не целясь, от бедра, как-то странно держа винтовку в левой руке. Снегоход подпрыгнул и осел.

Двое крупных серо-желтых волков остались лежать на снегу. Странный бурый зверь прополз несколько метров и замер, вытянувшись.

Павел сунул Алле винтовку – она взяла, как во сне. Ствол был теплый, и от него сильно тянуло порохом.

Увязая почти по пояс, Павел полез через сугробы к бурому зверю.

– Вик! Вик, вставай!

Из-за деревьев выскочил Марк. Он тоже держал винтовку в руке. Широко ставя лыжи, он подбежал к собаке, лежавшей на перемолотом кровавом снегу. Вдалеке показалась Женька. Она не катилась, а как будто летела на лыжах над сугробами.

– Жив?

Павел оглянулся и ничего не ответил, лицо у него было желтым. Руки щупали бурую шерсть.

Алла закинула винтовку за плечо.

Этот бурый зверь – собака? Их собственная собака Вик?!

– Как ему сладить, – выговорил Кузьмич и кое-как взвалил Вика на руки, – когда их трое! Одного-то он загрыз, а эти от крови совсем озверели.

Алла оглянулась. На краю поляны лежал еще один волк, снег под ним был красный.

Как будто вброд через воду, Павел добрался до снегохода. Вик без движения висел у него на руках, и кровь, кровь шла, не останавливаясь.

Алла глубоко вдохнула и с силой выдохнула.

Белый пес был бурым от крови, которая лилась из него.

Алла молниеносно перебралась через сиденье и взялась за руль. Марк придерживал собаку, пока Кузьмич усаживался сзади.

– Гони!

Алла нажала на газ, двигатель взревел, и снегоход попер в гору.

– Держись, – приговаривал сзади Кузьмич, – держись, собака!.. Мало ли нас волки драли! Ты держись!

Алла петляла между деревьями, вся превратившись в зрение, изо всех сил стараясь удержать непривычную тяжелую машину, не завалить ее набок, не застрять, не врезаться в ствол.

– Бери правее и прямо по лыжне! Вон она!

Она вывела снегоход на лыжню, добавила скорость и понеслась вверх, все быстрее, быстрее!..

Они одолели последний подъем, повернули и выпрыгнули почти перед крыльцом «большого дома». Зоя Петровна бежала навстречу, и Павел на ходу соскочил и побежал. Голова и лапы Вика мотались, на снег капала кровь, солнце сияло, и небеса были голубыми, вечерними, ласковыми. Зоя Петровна подставила руки, и вдвоем они занесли собаку в дом.

Алла заглушила мотор и на секунду закрыла глаза.

…А вдруг он не умер?.. Вдруг его еще можно спасти?

Собака, какой бы сильной она ни была, не может одолеть трех волков сразу. Они напали подло – трое на одного, и Вик сражался, как он сражался! Но разве он мог победить один – троих?

Алла бросилась в дом. Там было очень светло, зажжены все лампы. Кровавый след тянулся по коридору в сторону «медицинской» комнаты, возле которой толпился народ. Алла, ни на кого не глядя, растолкала людей и ворвалась внутрь.

Пес лежал на кушетке под сильным светом, вытянувшись, совершенно неживой. Пасть оскалена, глаза закрыты. Зоя Петровна неподвижно стояла рядом. Павел ощупывал его, руки у него были красными от крови.

– Марина, – позвала Алла и оглянулась. – Где Марина?!

– Я здесь, пропустите.

Она вошла и бесцеремонно оттеснила Зою Петровну.

– Вика волки порвали, – зачем-то сказал Павел. – Ранен он.

– Я вижу.

В мгновение ока Марина превратилась из строгой молодой дамы во врача. Лицо у нее стало сосредоточенное. Очень аккуратно и четко, по очереди приподнимая лапы, она осмотрела собаку. Оттянула веки и заглянула в зрачки.

Из коридора протолкался Марк, а за ним Женька.

– Шприц с обезболивающим, быстро. Нужно дать наркоз. Есть что-нибудь такое?.. – спросила Марина.

Загремели стеклянные двери шкафов, вспыхнув, от чистого стекла отразился свет ламп. Не глядя, Марина нажала на педаль, и кушетка плавно пошла вверх.

– Инструменты. Мне нужны инструменты.

– Он жив?

Она даже не взглянула.

– Я ничего не обещаю, но попробую.

Она все осматривала раны, страшные, рваные, из которых уже не текла кровь, а изнутри просвечивало что-то белое, влажное. И это белое и влажное означало, что волки изодрали Вика до самого нутра, разворотили, распороли.

– Кто может мне ассистировать?

Павел кивнул ей снизу вверх. Короткими молниеносными движениями он доставал из круглой блестящей бадьи хромированные хирургические инструменты и раскладывал на столе.

– Хорошо. Остальные пусть выйдут.

– Алла, уведи людей.

Странное дело, но все послушались. Последней вышла Зоя Петровна и застыла в дверях, как часовой.

– Чего-то я ничего не понял, – спросил Степан. – Что случилось-то?

– Волки напали, – морщась, ответил Марк. – Пойдемте в кухню.

– На тебя?! – удивился Диман.

– На Вика. Есть тут один волк-убийца. Нападает просто так. Лосят перерезал тьму. Ладно бы голодный был!..

Они все ввалились в кухню, и Марк попил воды из чайника. Вода проливалась ему за воротник. Он поставил чайник и вытер лицо.

– Мы услышали, что они напали, я выстрелил, и мы побежали. Но не успели. Они далеко были.

– А… Вик?

– Одного загрыз, а двое его порвали. Их Павел пристрелил. Я, когда стрелял, уверен был, что они разбегутся. Но они кровь уже почуяли.

– Где собаке с тремя волками справиться, – тихонько сказал Сергей Васильевич. – Не горюй, парень! Собака все же не человек.

– А чего вы его раньше не застрелили, волка этого? – спросил Диман. – Если знали, что он нападает и всякое такое?

– Мы пытались, – отрезал Марк. – Паша сколько раз на него ходил! Волк хитрый и подлый, сволочь. Ал, ты молодец. Не струсила.

Алла покивала, принимая его похвалу. И она и Марк думали только о том, что происходит сейчас за дверью медицинской комнаты.

– Марина хороший врач, – отвечая своим мыслям, сказала она. – Оперирующий хирург. Женщин-хирургов мало, а она… работает.

Женька подошла и взяла Марка за руку.

– Ты бы переоделся. Мокрый весь.

В кухне неслышно материализовалась Зоя Петровна, и все замерли и уставились на нее. Она включила электрический чайник, чего не делала ни разу за все это время.

– Воды надо, – проинформировала она. – Подам.

…Держись, думал Марк про свою собаку. Держись, Вик!.. Ты олимпийская собака, а нас с тобой просто так не возьмешь. Ты живешь с нами, делишь с нами тренировки, испытания, трассу. Ты лучше всех ориентируешься в тайге. Ты здоровый молодой мужик. Тебе всего три года, у нас с тобой вся жизнь впереди! Мы с тобой должны пройти все наши километры, пристрелять все винтовки, поразить все мишени. У нас впереди Игры, и я буду сражаться и бороться, а ты ждать меня здесь. А потом я прилечу, и, заслышав вертолет, ты наставишь уши и закрутишь свой необыкновенный хвост и побежишь встречать, и я, выпрыгнув из кабины, стану трясти тебя за уши и говорить, что ты собака, ты собака!.. А ты будешь прыгать и ставить лапы мне на плечи, и твои маленькие медвежьи глазки будут смотреть на меня с веселым лукавством. А впереди у нас весна, и ты полезешь во все ручьи, и станешь гонять по деревьям белок и пугать куропаток, а потом блаженно валяться на согретом солнцем крыльце, разбросав лапы, а с крыши будет капать веселая ледяная вода.

Все это будет, будет, ты, главное, сейчас держись!..

– Как он дрался, – простонал Марк. – Как он боролся!..

Заставил себя подняться и ушел. На лестнице тяжело прозвучали его шаги, хотя обычно он бегал вверх-вниз легко и весело.

Женька ушла следом за ним, и Алла, выглянув из кухни, обнаружила, что она, пригорюнившись, сидит на ступеньках лестницы.

– Ты понимаешь, Женька, – сказала ей Алла. – Я ведь даже сообразить ничего не успела. Куда Павел полетел на этом снегоходе, зачем!.. И Вика не узнала. Он был совершенно бурый, а Вик-то белый. Он стал бурый от крови.

– Как вы думаете, – спросила Женька, – он поправится?

– Я не знаю.

– А к Марку сейчас можно пойти?

– Лучше не надо, Жень. Мы… потом.

Она вернулась в кухню и стала заново растапливать погасшую плиту. За окнами вечерело, сумерки ложились на лес, лазоревые, чистые.

Пришел Петечка, постоял возле нее и сказал:

– Жалко собаку. Хорошая собака была.

– Замолчи, – велела Алла. – Они там стараются, а мы тут уже все решили, да?..

– Чего там решать, Алла Ивановна, – Петечка махнул рукой. – Вы ведь все понимаете, но прикидываетесь! Вы прикидываетесь святой, вам так больше нравится. Вы хотите всем показать, что верите в чудеса, а на самом деле знаете, что никаких чудес не бывает. И волшебных исцелений тоже не бывает.

Алла молча подкладывала дрова в плиту.

– И вот еще что, – тут Петечка уселся на стул верхом, как обычно садился Марк. Видимо, Петечке нравилась эта его манера. – Когда зарезали Виноградова, мы все не так страдали и убивались, правда ведь?.. Вот ведь человеческая подлость!.. Нет, мы сделали вид, что нам есть до этого дело, но нам было наплевать. Вернее, нас это касалось только в смысле подозрений – как бы не заподозрили кого-то из нас. А когда собаку волки порвали, так мы сразу стали такие добрые! Понимаем, сочувствуем, чуть не плачем! Выходит, мы скоты, да?

– Петька, ты глупый мальчишка, – сказала Алла. – Всем твоим взрослым рассуждениям грош цена. Тебе страшно, что Вик умрет или уже умер, вот ты и сидишь и несешь невесть что. От страха.

Она вытерла глаза, в которые попал дым, и повернулась к Петечке.

– Конечно, нам наплевать на Виноградова, – продолжала она, рассматривая парня. – Мы его не знали, не любили, даже почти не разговаривали!.. Для нас его смерть – не горе. Скорее чрезвычайное происшествие, да еще с неприятными последствиями. А Вик наш друг. Он пришел за нами в метель и привел Марка. И вас, дураков, он тоже нашел, когда вы одни ушли! Это ведь он мужиков на вас вывел. Он твой рюкзак понюхал и вывел! Ты наверняка в ту ночь с жизнью уже попрощался? Ну хоть себе-то не ври, так и было, да?.. И вдруг прибежал Вик. И сейчас ты сидишь и боишься, что его не спасут.

– Да ну вас! – Петечка поднялся, вышел в коридор и постоял там, словно не зная, куда идти.

Женька помедлила перед дверью с надписью «Посторонним вход воспрещен. Только для персонала», потянула за ручку и зашла.

Марк выглянул из ванной. Женька отрицательно помотала головой – никаких новостей.

– Ты бы тоже переоделась, Жень, – сказал он. – Простынешь.

Она опять помотала головой, на этот раз соглашаясь.

Подошла к столу и стала рассматривать какие-то бумаги. Бумаг было довольно много, некоторые написаны по-английски. Английских почему-то больше, чем русских.

…Зачем нужны какие-то глупые, бессмысленные бумаги, если прекрасным вечером волки могут взять и загрызть твоего… друга? Это несправедливо, неправильно, и не помогут никакие бумаги!

Марк увидел, как она стоит возле его стола – плечи ссутулены, спина сгорблена. Даже тонкие пальцы, которыми она трогала стол, выражали отчаяние. Он швырнул в кресло, заваленное каким-то барахлом, полотенце, промахнулся, подошел и обнял ее.

Она сразу заплакала, как будто держалась из последних сил, повернулась, обняла его, стиснула изо всех сил и стала тыкаться в него разгоряченным мокрым лицом.

– Подожди, – уговаривал он, – подожди ты, не реви. Вик сильный, олимпийский пес! Он справится, Женька.

– Я же не справилась. Я так и не стала олимпийским псом.

– Ты справилась, – возразил Марк. – Ты же здесь. Ты молодец, Женька.

– Я думала, что буду как ты. Не как ты, но что я тоже стану сильной и знаменитой, но не смогла, Марк. И теперь все, все пропало.

Он прижимал ее к себе, вспоминая, узнавая и не узнавая, трогал светлые волосы и горячие красные щеки, и пунцовое ухо, и косточку на шее сзади, и с каждым ударом сердца ему легчало, как будто после долгих месяцев в пустыне он добрался до источника живой воды, и теперь больше ничего не нужно, совсем ничего, вот же он, источник. Долгие месяцы он знал о его существовании, мечтал добраться и понимал, что именно в этом и будет спасение, но не мог и не умел этого сделать, и вот наконец нашел!..

– Женька, – вдруг сказал он и улыбнулся своему источнику живой воды. – Как ты могла меня бросить?! Зачем?! За что?

Источник притих на секунду и забурлил что есть силы.

– Я же не знала!.. Я думала, что буду тебе мешать жить – со своей ногой. Я даже не знала, смогу ли ходить нормально, без костылей. А ты? У тебя совершенно особенная жизнь…

– У меня стала совершенно особенная жизнь после того, как ты меня бросила, – перебил Марк. – Первое время еще туда-сюда. Я думал, что ты очухаешься и вернешься. Потом понял, что не вернешься и что с этим ничего нельзя поделать. Ну, ты так решила, и я ничего не могу изменить. И еще я злился, конечно, а злость поначалу помогает.

– Поначалу помогает, – согласилась Женька.

– Но я быстро перестал злиться, и стало хуже. Я не мог привыкнуть, что тебя нет и не будет. Я старался, конечно, но никак не мог. Я говорил себе, что это вопрос времени, скоро привыкну, но все никак не получалось.

– И у меня никак, Марк, – сказала Женька. Она отстранилась немного и рассматривала его лицо. – Я так давно тебя не видела, жизнь прошла с тех пор, как я тебя видела. Я в прямом эфире ни одной твоей гонки не посмотрела, только в записи. Потому что не могла себе представить, что я сижу перед телевизором, а ты в эту минуту, в эту самую секундочку где-то там бежишь и стреляешь!.. У меня делался инфаркт.

– Я после Рупольдинга даже ухаживать за кем-то стал. А почему нет?.. Какая мне теперь разница! Она была на тебя немножко похожа, и время от времени мне даже удавалось убедить себя, что это ты.

– Зачем ты рассказываешь?

– Затем, что это правда. И когда удавалось себя убедить, мне становилось весело, и я думал, что победил тебя. Победил и забыл. Но очень быстро стало понятно, что ничего из этого не выйдет. Хотя я делал вид, что ничего не изменилось, – была одна девушка, стала другая, ничуть не хуже. А может, даже и лучше. Но я не мог сделать так, чтобы она стала тобой. Ну никак не мог. Тогда я опять начал тебя искать.

– Ты меня искал?

– Женька!

– Это я просто так, Марк. Ты скажи – да, искал.

– Я тебя искал – сначала, чтобы найти, потом, чтоб сказать тебе, что ты мне не нужна и мне давно уже на тебя наплевать, потом опять чтобы найти. Павел был уверен, что мы все соревнования из-за тебя отдадим Бьерндалену.

– Злился?

– Не то слово. Три года – это очень долго, Женька.

Он поцеловал ее как надо, как когда-то, как будто три года – это три минуты или три дня. Вот они только что расстались перед трудными соревнованиями, но он уже вернулся и целует ее, и по-другому и быть не может.

Женька вся подалась к нему, растеклась по нему, отдалась ему, – так никто не умел, кроме нее. Только она одна так ему принадлежала, полностью и целиком, без всяких оговорок, ограничений и поисков какого-то другого смысла.

– Так же нельзя, – сказал он с укором, перестав на некоторое время ее целовать. – Получается не жизнь, а сплошное дрыгоножество и рукомашество. Я тренируюсь, потом выигрываю. Тренируюсь и выигрываю. И так по кругу. Это очень хорошо, конечно, но это все же не совсем жизнь, Женька. И я даже не мог позвонить тебе и сказать, что ты мне не нужна. Или приехать и сказать. Какая-то ерунда на много лет.

– Марк, я не хотела быть тебе обузой.

– Это я уже слышал. Ты мне говорила когда-то. Вообще-то нормальные люди делают все наоборот. Когда болеют или слабеют, они призывают близких, чтобы те им помогали.

– Ты не должен был мне помогать! Это я должна была тебе помогать, а я так тебя подвела. И себя, и Виталия Петровича, тренера моего, всех! И я не хотела, чтоб тебе с каждым днем становилось все хуже и хуже, – вместе со мной… Все скучнее и скучнее. И чтоб ты в конце концов меня разлюбил.

– Я тебя не разлюбил. Я, правда, очень старался, Жень. Но ничего не вышло.

Она взяла его за руку, поднесла к лицу и уткнулась носом в ладонь.

– Я так хотела тебя увидеть, – пожаловалась она невнятно из-за ладони. – Я даже не знала, что буду делать, когда приду на этот твой кордон. Я так мечтала! Каждую ночь планы строила. Как я прихожу, и ты меня сначала не видишь, а потом вдруг видишь и целуешь, вот как сейчас. Или, наоборот, начинаешь кричать, чтобы я убиралась вон.

– Я собирался закричать, чтоб убиралась, – признался Марк и опять поцеловал ее. Ему было удивительно, что он теперь может целовать ее сколько угодно. – Только в последнюю минуту удержался.

– Ты не сказал мне ни слова. Ты сделал вид, что вообще меня не знаешь.

– Я тебя знаю, Женька.

– И тогда я решила, что просто побуду здесь и уйду с группой, когда перевалы откроют. Последнее свидание.

– Ты ошиблась. Первое за три года.

– Аллочка сказала, что я должна с тобой поговорить, все объяснить словами. Она сказала, что, как любой нормальный мужчина, ты понимаешь только то, что тебе говорят, а я тебе все время повторяла, что ты мне не нужен и чтобы убирался вон.

– Я все и так понял, когда ты пришла с этими странными людьми и все время на меня косилась. И сразу отводила глаза. И кокетничала с Игорем.

– Я не кокетничала! Это он со мной… кокетничал.

Осторожно, стесняясь, она пробралась ему под свитер и трогала теплое, твердое, живое тело. Ей было удивительно, что его теперь можно трогать сколько угодно.

– Мне она тоже сказала, чтобы я с тобой поговорил.

– Аллочка?

– Ну да. Она сказала – довольно драмы, как-то так. Смешно.

Он дышал редко и неглубоко, как будто контролировал дыхание. Женька все трогала его. Прямо перед собой он видел ее настороженные темные глаза.

– А помнишь, ты мне в Праге купил гранаты?

Он ничего не помнил, ни Прагу, ни гранаты.

– Ну вот! – Она вытащила из-под воротника цепочку. Камни сверкнули вишневым цветом, как ее глаза. – Неужели не помнишь?! Мы тогда только-только познакомились и гуляли по Праге. А там такая улочка из одних только ювелирных магазинов. И я все время подходила и рассматривала, а ты меня ждал и сердился. Мне так хотелось, чтоб ты мне что-нибудь подарил, но не могла же я сказать, тогда получилось бы, что я выпрашиваю. И я решила, что, когда накоплю денег, поеду в Прагу и куплю себе чешских гранатов. А потом ты догадался и сам купил!

– Вспомнил, – сказал Марк, – конечно. Сначала ты во всех витринах рассматривала гранаты, а потом стала рассматривать себя в гранатах.

– Мне очень нравился твой подарок.

– Мне очень нравилось, как ты его рассматриваешь.

– И я каждый день просыпалась и думала, что ты должен меня сегодня бросить. Что ты просто ошибся. Ну не можешь же ты на самом деле в меня влюбиться!..

– Я в тебя влюбился, и ты меня бросила.

Тут уж совсем стало не до разговоров и воспоминаний!.. Оказалось, что воспоминания – это прекрасно, но не главное. Слишком долго они были главным, а теперь перестали. Оказалось, что настоящее гораздо лучше воспоминаний, и оно не подведет. Ошиблась умная и взрослая Алла – слова оказались и вовсе не нужны. Они еще потом понадобятся, потому что именно словами нужно будет рассказать друг другу про эти три года, а пока… Временно слова утратили всякий смысл. Остались сумерки, звук дыхания, запах шампуня от его волос, шершавая лиственничная стена, к которой Марк прижал Женьку. Зачем нужны слова, когда и без них все ясно и все – правильно.

Отлепившись от стены, Женька повисла на нем и стала стаскивать с него свитер, так и не стащила, заскулила сердито, и в голове у нее вдруг помутилось, когда он стал развязывать шнурки ее брезентовых брюк.

Помутилось в прямом смысле – она перестала видеть, все вокруг потемнело и расплылось, как будто сумерки с улицы вдруг ввалились в его комнату, она позабыла, что нужно дышать и, наверное, упала бы, если б он не подхватил ее.

Теперь они целовались яростно и сокрушительно, стараясь заполучить как можно больше друг друга – как можно больше и как можно быстрее! Почему-то ни секунды нельзя было промедлить. Женьке казалось, если она не получит его в это самое мгновение, то погибнет окончательно и навсегда.

Марк кое-как пристроил ее на стол, на бумаги, среди которых было больше английских, чем русских. Он все забыл! Забыл, какая у нее кожа, как она пахнет, как грудь помещается в его ладонях. Он забыл свой собственный восторг, когда она оказывалась так близко. И чувство победы, несравнимое ни с чем, которое накрывало его, когда он получал ее. Да, да-а, да-а-а!!! Ах, как он вдруг вспомнил это чувство, как узнал его, и восторг, и огонь, и еще больше, ближе, сильнее.

Он не знал, делает ей больно или нет, и это не имело никакого значения – в такие мгновения она никогда его не боялась. Она вся принадлежала ему, и не было никаких трех пустых лет и не могло быть. Источник с живой водой бил все время, только он никак не мог до него добраться, и вот наконец нашел и уж теперь ни за что не потеряет к нему дорогу, и… и…

Женька то ли вскрикнула, то ли всхлипнула, стиснула его изо всех сил – глаза у нее были крепко зажмурены, пот блестел на висках, – а потом, видимо, умерла. Но все-таки не до конца, потому что пошевелилась у него в руках и слабо укусила за плечо.

– Я так тебя люблю, – пожаловалась она.

Он помог ей слезть со стола. Она слезла, потащив за собой бумаги. Бумаги разлетелись по полу.

Марк подтолкнул ее к дивану, уложил и лег рядом. Они обнялись, хотя было очень жарко, так жарко, как будто вместе с сумерками в комнату ввалились еще и тропики.

Тут кругом Приполярный Урал, а вовсе не тропики. Тропики далеко, очень далеко. Где-то там, в районе Майами…

– Не хочу в Майами, – пробормотала Женька.

– Ты собираешься уезжать?

– Куда?

– В Майами.

– С ума сошел?

Он потерся щекой об ее белые волосы. Он сто раз вспоминал, какие у нее волосы, и оказалось, что все забыл, начисто.

Она вдруг привскочила, ударив его макушкой в подбородок.

– Марк, что ты лежишь?! Нам нужно бежать, скорее! Там же Вик! Его волки порвали.

– Я знаю, – протянул он медленно. – Сейчас, Женька.

Он знал, что нужно вниз, знал, что время вышло, и ему очень не хотелось… туда. К его раненой собаке, к Кузьмичу, к людям, которые станут смотреть на него и ждать от него чего-то. Он хотел остаться здесь, в сумерках и тепле собственных комнат, в которые никто не посмеет зайти, в Женькином запахе, поцелуях, шепоте, прикосновениях. Чтобы еще немного ни о чем не думать. Только так: вот и прошли эти три года, они оба одолели их, как бесконечно трудный подъем, и теперь можно жить, как жилось когда-то, легко и радостно. Или это сейчас кажется, что тогда жилось легко и радостно?..

Ему хотелось еще немного побыть с ней вдвоем, как будто с самим собой. Рассказать ей немного, как он жил, и послушать, что она станет рассказывать.

Он знал, что – нельзя, нужно возвращаться, и все же тянул время. Немножко. Чуть-чуть.

Женька поцеловала его в ухо, а потом в шею и опять в ухо. Он повернул голову, чтобы ей было удобней его целовать. А потом поднялся.

Его свитер валялся за креслом, а Женькин он так и не смог найти и сунул ей какой-то другой. Зато лифчик обнаружился на письменном столе, прямо посередине.

Он подождал, пока она оденется, взял за руку и свел по лестнице вниз, как маленькую.

Вся компания была на кухне. Докторша Марина пила из большой кружки чай.

– Пока жив, – сообщила она, завидев Марка. – Я его зашила. Теперь все зависит только от него, справится или нет.

– Если сразу коньки не отбросил, – вступил Сергей Васильевич, – может, и обойдется.

Марк заглянул в «медицинскую». Лампы были притушены, кушетка опущена. Вик лежал на боку, весь забинтованный, как мумия, и совершенно неподвижный. Рядом сидел Павел и гладил пса по голове.

– Жив, жив, – быстро выговорил он, как только открылась дверь. – Борется. Видишь, дышит. Врачиха сказала, если через два часа не помрет, есть надежда. Ах ты, собака, собака!..

– Пойдем, Паш. Чего тут сидеть?

– Как чего? – удивился Павел. – Я ему помогаю.

Вошла Алла и тоже стала смотреть на Вика, а потом Марина всех разогнала.

– Дайте собаке покой, – раздраженно заявила она. – Нечего на нее любоваться!

Все вернулись на кухню, расселись вокруг стола и заговорили обыкновенными голосами. Зоя Петровна выволокла из печи пирог «на скорую руку» и водрузила в самый центр, а Алла вдруг велела Кузьмичу лезть в подпол.

– Зачем? – не понял тот.

Он все время тер глаза, как будто долго не спал.

– За красным вином, – отрезала Алла. – Зоя Петровна, где яблоки и апельсины? Еще мне нужна корица и… Павел, достань вино. Будем пить глинтвейн. Самый биатлонный напиток.

Марк улыбнулся и сел верхом на стул. Женька моментально пристроилась так, чтобы боком его касаться. Зоя Петровна покосилась на них.

Кузьмич спрыгнул в подпол и стал выставлять оттуда бутылки, одну за одной. Алла их принимала.

– Не ко времени ты это затеяла. – Он выбрался и опустил тяжеленную крышку, бухнувшую в пазах.

– Ничего, в самый раз.

Алла поставила на плиту огромную кастрюлю, потеснив чугунки и сковороды, сунула Петечке апельсины, чтобы чистил, а Диману яблоки, чтобы резал. Диман яблоки резал честно, а Петечка апельсины больше ел, и Алла их у него отобрала.

Вскоре в огромной кухне запахло корицей, гвоздикой, ванилью и еще чем-то острым и непривычным. Даже Зоя Петровна безмолвно приблизилась и заглянула в кастрюлю с интересом, и Сергей Васильевич подошел и потянул носом.

– А правда, что на больших соревнованиях спортсменам перед стартом тоже наливают?

Марк хмыкнул:

– Не наливают, Сергей Васильевич.

Он погладил Женьку по голове, поднялся и вышел. Они оба – и он, и Павел – то и дело смотрели на дверь, как будто ждали, что очнувшийся Вик сейчас выбежит, закрутив бубликом хвост.

– Есть куантро? Или любой другой ликер?

Если бы Алла своими глазами не видела запасы в подполе, ей бы и в голову не пришло спрашивать «какой-нибудь ликер», но она видела и знала, что на кордоне «полста-три» может быть все что угодно. Зоя Петровна подумала, подошла к одному из темных резных буфетов и распахнула створки среднего отделения.

– Не разбираюсь я в них, – под нос себе пробурчала она.

Бутылки в буфете стояли плотно и очень солидно, плечом к плечу. Здесь были водки, виски, джины, мартини, коньяки и арманьяки, кальвадосы, портвейны и еще всякая всячина. Поднявшись на цыпочки и заглянув в задние ряды марширующих бутылок, Алла вытащила одну.

– Что вы суетитесь? – спросил Петечка с досадой.

– С ликером вкуснее.

– Ну какая разница, вкусное будет варево или нет? Собака-то все равно помрет! Вы вон на Женьку равняйтесь! У нее уже все хорошо, да, Женечка? Соблазнила олимпийского чемпиона?

– Петька, ты не лез бы, – пробормотал Сергей Васильевич и покосился на Павла.

– Я не лезу, я спрашиваю. А чего такое? Деньги и слава чудеса творят! Да, Женечка? Раз – и в койку! На Олимпиаде интервью у тебя возьмут! Как у «спутницы нашего олимпийца»!