Жизнь и приключения вдовы вампира

– Ежели хорошенько покрутиться, то и на хорошенький домик можно накоромчить, – улыбнулся Аким Евсеич, провожая доктора в прихожую.

Однако только за доктором закрылась дверь, лицо Акима Евсеича приобрело тревожное выражение. Призрак Кузьмы Федотыча дамокловым мечом висел над ним и грозил ужасающей бедой. Запамятовать такую угрозу не смог бы ни один человек. А из угрозы следовало, что на руках у Акима Евсеича в муках умрёт его сын! Поэтому перво-наперво следовало съехать из дома Кузьмы Федотыча в свой. И Аким Евсеич назначил переезд назавтра. Для чего отрядил Федота купить люльку и преобразовать комнату Натали в детскую.

– Батюшка, Аким Евсеич, я уж и не знаю, с какого бока за такое дело браться, – развёл руки в стороны Федот.

И Акиму Евсеичу ничего другого не оставалось, как поехать к Марье Алексеевне с просьбой отпустить на некоторое время Настасью ввиду невозможности обойтись своими силами. Ведь кроме всего прочего он завершал ремонт дворца супруга Марьи Алексеевны, графа Сташено-Дагомышского. И тут как раз подходило время проверить качество работ по реставрации паркетных полов и навеску входных ворот. Тех самых ворот, которые навязал городской голова. Поскольку покупка ворот не была оговорена, Аким Евсеич пару месяцев назад уведомил о ней Кирилла Романовича, не забыв приписать, что прежние ворота ржа поела, которая приключилась с ними оттого, что не было соответственного ухода: петли не смазанные, сами ворота не крашенные. В нынешнем состоянии ворота могут упасть и придавить кого-либо из хозяев или гостей, проезжающих в них.

Ведя разговор с доктором, Аким Евсеич был убеждён, что ребёнка родила Марья Алексеевна и, значит, это его сын. Да и Настасья успела шепнуть, что это так. Но со всей этой суетой он как-то выпустил из вида: что же теперь сама Марья Алексеевна? Как полагает выпутаться из всей этой истории? Как будет объясняться перед супругом? Для этих мыслей у Акима Евсеича ни сил, ни времени не оставалось. Как-то толпились они на заднем плане и не очень волновали его. Зато странное чувство – будто помолодел на десяток лет, посещало каждый раз, когда он на цыпочках подходил к младенцу, чтобы всего лишь посмотреть на его личико.

Могилка под грушей

Глава 32

Пролётка остановилась у ворот дома Марьи Алексеевны. Аким Евсеич, запланировав другие неотложные дела, спешил вверх по ступеням, чтобы испросить Настасью в помощь Федоту, когда входные двери отворились и Марья Алексеевна, грузно опираясь о руку своей горничной, вышла ему навстречу. Было очевидно, что она находится на последних месяцах беременности.

– Марья Алексеевна! – раскланялся Аким Евсеич. – Простите Христа ради, не стал бы тревожить вас в вашем нынешнем положении… – тут глаза Акима Евсеича округлились, растерянность была столь велика, что, оступившись, он чуть было не рухнул ей под ноги.

– Ах, врач ввиду моего плохого самочувствия прописал дышать свежим воздухом. Вот направляюсь на бульвар. Не будете ли столь любезны проводить меня?

– Конечно, конечно. Пренепременно! – и подал ей руку. – Я как раз на пролётке, велю Федотке ехать аккуратно, не тряско!

И только спустившись с лестницы, вспомнил, зачем приехал к ней. Сбивчиво изложив свою просьбу и причину, ещё раз глянул на округлившуюся фигуру Марьи Алексеевны и почувствовал, как волоса у него на голове становятся дыбом. Ему вдруг на мгновенье почудилось, что это всё сон, проделки проклятого вампира. Но Марья Алексеевна на удивление быстро и правильно поняла его сбивчивую речь.

– Я сама ожидаю в скором времени прибавления в нашем семействе, и даже письмо дорогому супругу написала, что поскольку моё самочувствие вызывает у врача тревогу, то ему стоит поторопиться и вернуться раньше обещанного срока. Но… на день-другой так и быть, отпущу Настасью помочь вам с обустройством нужной комнаты.

Когда пролётка подъехала к аллее, Аким Евсеич помог ей спуститься, раскланялся и сел обратно, но был настолько растерян и озабочен, что просто не мог должным образом сосредоточиться на своих делах. Это что же, ребёнок не его? Но как же Настасьины слова? Неужели злобный призрак Кузьмы Федотыча так его крутит? И никакая Настасья ночью ему не шептала, что это его сын. Ему померещилось. Опять же доктор… Он мог просто поддакивать любым его словам, получив столь щедрое вознаграждение. Да и не сказал доктор ничего определённого. Но как тогда поступить с этим ребёнком? Однако дела не ждали. И отпустив пролётку за Настасьей, волей-неволей погрузился в заботы доходных домов.

На следующий день суеты было столько, что Аким Евсеич, хоть и не мог забыть ни на минуту о том, чей же это ребёнок, всё-таки и принять решение, отдавать ли младенца в приют, тоже почему-то не мог. Объяснения такому своему состоянию он не находил. За прошедшие сутки ему понравилось думать, что род его приумножается, что этот младенец его плоть от плоти, кровь от крови. И, грешным делом, он уже придумал, как скрыть факт его появления. Ведь если усыновить ребёнка тут, а потом приехать в Питер, то знать будут только близкие люди: Натали, её муж и его дядюшка. Так от них и так не скроешь.

Но вопрос не требовал срочного решения, и Аким Евсеич пока отложил его. И думать ему об этом почему-то не хотелось. Он уехал проверять, как во дворце подобраны и уложены паркетные вставки в местах, требующих ремонта, и как новые ворота навешаны. Но обернуться за короткое время не получилось. Тем более что вскорости ожидался приезд самого Кирилла Романовича. И вместо недели, на которую рассчитывал, Аким Евсеич пробыл более месяца.

Вечерами в пустом дворце, где и слуг-то найти мудрено, Аким Евсеич сидел в библиотеке. Это была небольшая комната, за окнами которой виднелись деревья старого парка. Стены в этой комнате Аким Евсеич распорядился окрасить в кремовые тона, что очень подходило к простому сосновому полу в ней, в отличие от остальных паркетных полов дворца. И теперь эта атмосфера навевала на Акима Евсеича чувство задумчивого покоя. Похоже, комната оставалась в первозданном виде не один десяток лет. На стенах всего три картины небольшого формата и два старинных портрета. В старинных шкафах красного дерева за стёклами таинственно поблёскивают золотом корешки старых книг. Иногда Аким Евсеич брал одну из них и начинал читать. За окном шумел ветер, поскрипывали полы, и фигура Жан-Жака Руссо, искусно выполненная из папье-маше, дань модному когда-то увлечению, совсем как живая сидела в кресле напротив Акима Евсеича. Может, из-за этой фигуры он и приходил сюда? Первые дни ему было не по себе видеть странный манекен, но потом от скуки и одиночества долгими вечерами он даже стал разговаривать с ним. А днём, сколько ни пытался выяснить, в каком месте скрипят полы, так и не смог. Качества они были отменного.

– Что только ночью ни почудится! – качал он головой.

В один из вечеров, разговаривая с манекеном французского философа, Аким Евсеич окончательно пришёл к выводу, что ребёнок, подкинутый ему, – неизвестно чей. Ведь если Марья Алексеевна по-прежнему носит ребёнка, то значит, он пока что не родился. И этот подкидыш совсем чужой. Ну и, поскольку, известное дело, с глаз долой – из сердца вон, стал Аким Евсеич себя укорять за глупость и излишнюю сентиментальность. Всех брошенных детей не приютишь, тем более ещё неизвестно, как оно обернётся, когда Марья Алексеевна своего родит! Да теперь бы уж пора.

– И каково ваше мнение на этот счёт? – от невозможности долее молча рассуждать сам с собой, Аким Евсеич обратился к манекену. – Понимаю, по воле создателя вашего вы немы. Но здесь, на книжных полках, есть ваши труды. И я ими воспользуюсь.

Аким Евсеич взял книгу с золочёным корешком и наугад открыл страницу. Ткнув пальцем, прочёл: «Человек, перестань искать виновника зла; этот виновник ты сам».

Аким Евсеич с удивлением и растерянностью, переходящей в суеверный страх, аккуратно положил книгу:

– И что бы это значило? В чём тут моя вина? Ну… да. Грех прелюбодейства должен быть наказан, – прошептал Аким Евсеич и посмотрел на манекен.

И вдруг ему показалось, что эта кукла величиной в человеческий рост чуть повернула голову и с укоризной глянула на него. Холодок лёгким дуновением просквозил по шее Акима Евсеича. Неподдельный страх сжал его сердце. На онемевших ногах он сделал шаг, другой, и уже протянул руку, чтоб открыть дверь, как за его спиной раздался резкий скрипучий звук! От испуга рука Акима Евсеича промахнулась, и вместо дверной ручки он ухватился за воздух. Резко повернувшись, вжался спиной в дверь. Фигура Жан-Жака оставалась по-прежнему в кресле, всё так же неподвижно. И только прежде закрытая форточка в оконном переплёте была распахнута, и ветер трепал штору.

– Господи, это всё нервы! В этом старом пустом дворце, в его тёмных многочисленных комнатах немудрено с ума сойти. Хотя когда сюда вернутся хозяева, то все залы засияют светом и наполнятся суетой. Но меня здесь уже не будет. И слава богу! – всё это Аким Евсеич, ещё не совсем успокоившись, высказал вслух, будто этот манекен мог его услышать. Однако прочитанная фраза запомнилась. Ещё не раз припомнит её Аким Евсеич.

Поезд прибыл в Бирючинск рано утром. Как и прежде, встречал Акима Евсеича Федот. Пролётка как игрушечка, кожаный верх начищен, даже дутики ваксой чернёны. Лошадь сытая, ухоженная, так и лоснится.

В доме полный порядок. Пахнет пирогами. Тишь да гладь, божья благодать. И только одно тревожило Акима Есеича: надо было отправить младенца в приют. И так задержался в его доме. Считай, спас от смерти в первые дни его жизни.

– Дуняша! Давай-ка собирай мальца да вези в приют. Не те у меня годы, чтобы брать чужого на воспитание, – сам не зная почему, оправдывался Аким Евсеич. И чтобы не видеть, как ребёнка увозят, надолго скрылся в кабинете.

«Вот тебе и возьми, с чего бы так прикипел к чужому мальцу, что сердце свербит и душа мается?» – думал, перебирая бумаги, Аким Евсеич, а в мыслях всё к тому младенцу обращался, будто прощения просил. За что?

До полночи не мог уснуть. С чего-то вздумалось глянуть: детскую люльку увезли в приют или нет? Теперь-то в доме она к чему? И он пошёл в комнату.

Ставни в комнате не закрыли, и луна освещала небольшое уютное пространство. Пахло молочком и ещё чем-то неуловимо сладостным, щемящим сердце. Пустая люлька чуть покачивалась, так, будто заботливая рука няни баюкала дитя.

– Завтра велю произвести всё в прежний вид, – и направился назад.

Более недели жил Аким Евсеич, ежедневно вспоминая отданного в приют мальчишку. А в этот вечер в дом заехал врач, чтобы осмотреть младенца. Вид он имел томный и говорил немного рассеянно. При этом постоянно потирал пальцами лоб, будто закрываясь то ли от страшного видения, то ли от чужих взглядов. Узнав, что младенца отвезли в приют, растерянно и сокрушенно покачал головой:

– Жаль, жаль. За месяц он заметно окреп. И… и думается мне, что кровей он действительно благородных, – при этом врач имел такой вид, будто хотел что-то добавить, но не решался.

– Вы будто что-то ещё хотели сказать? – Аким Евсеич пригласил его сесть в кресло.

– Да, последние двое суток очень меня утомили. Марья Алексеевна родила… мёртвого младенца, – говоря это, доктор имел до крайности смущённый вид.

– Что-о-о? – ужаснулся Аким Евсеич.

– Роды начались преждевременно и были очень тяжелы, – негромко и не очень разборчиво произнёс доктор.

Но сам вид доктора и несвойственная ему манера говорить заставляли думать, что всё сказанное сплошное лукавство. С одной стороны, уезжая, Аким Евсеич видел Марью Алексеевну на сносях. Это значило, что подкинутый ребёнок не его, поскольку к тому времени ещё не родился. С другой стороны, если принимать в расчёт, что Марья Алексеевна носит его ребёнка, то ему давно пора родиться. Акиму Евсеичу одновременно стало холодно и жарко. Что же тогда получалось? Нет, ничего не получалось! Никакие сроки и даты не складывались в его голове. Аким Евсеич еле удерживал на своём лице маску спокойствия. Наконец, сглотнув тугой ком, не своим голосом спросил:

– Отпевание младенца когда?

– У Марьи Алексеевны началась родовая горячка, и, чтобы не травмировать её ещё сильнее, я распорядился похоронить младенца. Всё необходимое батюшка уже совершил.

– Где… похоронили?

– В саду за домом, – врач в упор посмотрел на Акима Евсеича. – Вы так близко принимаете к сердцу горе Марьи Алексеевны. Человеческое сочувствие – это очень похвально!

И уже собираясь выходить, опять повернулся к Акиму Евсеичу:

– А мальца, что вы отдали в приют, я бы на вашем месте оставил.

– Так его родители распорядились. Я сделал для него что мог. Он находился в моём доме более месяца.

– Да-да. Его родители распорядились, конечно, конечно. Кто ж ещё? – доктор какое-то время стоял в нерешительности, потом повернулся к Акиму Евсеичу: – Поскольку мои визиты к младенцу вами оплачены заранее, навещу-ка я его в приюте! – и вышел вон.

К вечеру Акиму Евсеичу стало окончательно не по себе. Решил было откровенно переговорить с Марьей Алексеевной, но доктор сказал, что у неё родовая горячка. Эта болезнь унесла жизнь матери Натали. И Аким Евсеич знал, что в таком состоянии говорить никак нельзя. Но сидеть в бездействии тоже невтерпёж. И он решился! Ближе к вечеру, закутавшись в старый просторный чёрный плащ, стараясь оставаться незамеченным, вышел из дома. Как тать крался тёмными закоулками, прижимался к заборам! Возле ворот Марьи Алексеевны остановился, благо к этому времени темень окончательно спустилась на улицы. Оглянувшись, торопливо отомкнул своим ключом калитку и шмыгнул в сад, где, по словам доктора, похоронили младенца.

Луна ещё не взошла, и в саду стояла сплошная темень. Лишь слабый свет из окон спальни Марьи Алексеевны бросал желтоватые пятна на голые ветви и чёрную сырую землю. Аким Евсеич зажёг фонарь и осмотрелся. Где-то здесь должна быть могилка. Значит, земля будет рыхлая, да крест и бугорок должны быть. Он нашёл то, что искал, под раскидистыми ветвями старой груши. Поставил фонарь и стал рыть ещё не слежавшуюся землю руками и небольшой лопаткой, которую прихватил у себя дома на кухне. Оказалось не так это и трудно. Комья земли просто выгребал чуть в сторону. Вот показался небольшой деревянный ящик. Не помня себя, Аким Евсеич вынул его из ямы. За спиной хрустнула ветка. Аким Евсеич оглянулся, но, сидя на корточках, в темноте мог различить только неясный чёрный силуэт.

– Не пугайтесь, Аким Евсеич. Это я, Акинфий. Пойдёмте со мной к нам во флигель. Не к чему вам тут находиться. Увидит, не дай бог, кто.

Аким Евсеич сел на землю.

– Нет, мне надобно знать… – еле выговорил пересохшим горлом. – Я должен видеть…

– Да нечего там видеть, – Акинфий потянул его за пальто, но Аким Евсеич так ухватился за гробик, будто нашёл сокровища.

– Говорю же вам, пустое дело.

– Доктор мне рассказал…

– Пойдёмте во флигель, – настаивал Акинфий. – Настасья вам обскажет всё в подлинности. А я тут порядок произведу. А то вона что… нарыли.

Но Аким Евсеич только мотал головой в темноте.

– Тогда ждите туточки, я сей момент выдергу принесу, чтоб крышку открыть.

Акима Евсеича била нервная дрожь. И казалось, Акинфий бесконечно долго ходил за этой выдергой.

В ночной тишине жутко проскрежетали выдираемые гвозди. Аким Евсеич затаил дыхание и, сам не замечая как, начал читать молитву «Отче наш». Акинфий откинул крышку, и в неверном свете взошедшей луны стали видны контуры ребёнка, укрытого тонкой белой простынкой.

– Вот… – глухо проговорил Акинфий.

В это мгновение у Акима Евсеича мелькнула мысль: «Значит, действительно всё правда, Марья Алексеевна родила мёртвого ребёнка, и в приют я отдал чужого. Но призрак говорил, что мой сын умрёт у меня на руках», – и чуть коснулся простынки. Тут со вздохом наклонился Акинфий и, ничуть не церемонясь, схватил огромной пятернёй эту простынку вместе с тем, что было под ней.

– Не смей! – задохнулся от горя и сердечной боли Аким Евсеич.

– Да вот же гляньте, – Акинфий откинул простынку. Аким Евсеич зажмурился. – Я же говорил…

Какое-то время Аким Евсеич не решался открыть глаза, когда же решился, то увидел, как болтаются тоненькие ножки и ночной ветерок отдувает простынку.

– Кукла это. Старая тряпичная кукла! – и Акинфий вернул её в гроб.

– Погоди, – Аким Евсеич медленно приходил в себя. Он поднёс фонарь к нарисованному лицу, потом перевёл взгляд на Акинфия.

– А дитё?

– Так Настасья его вам отдала более месяца назад, – в голосе Акинфия слышалось недоумение. – А это, – он кивнул на гробик, – оправдание пред законным супругом Марьи Алексеевны.

Только теперь Аким Евсеич понял все хитросплетения этой истории.

– Я домой… – Аким Евсеич похлопал себя по карманам, но денег с собой не оказалось.

– Оплачено всё сторицей и отдельно за молчание и мне, и Настасье, и врачу. Только Настасья вылезла с языком, шепнула вам, что дитё ваше. Сильно мальца жалела, хотела у нас оставить, нам-то пока Бог не даёт, да Марья Алексеевна сказала, что дитё ваше. Всё, мол, давно решено.

Аким Евсеич плёлся домой как побитая собака. Было горько, больно, стыдно… что ещё? Ещё он ненавидел женщину, которую прежде так любил.

– Она меня не принуждала, не скрывала, что замужем. Моя вина не мене её. Господи, прости меня, грешного! Сын мой в сиротском приюте м… м… м… – невыносимо жгло за грудиной. А ещё подумалось: «Каково-то придётся Натали, если вся эта история выплывет на белый свет? Докатится до её супруга. Не дай бог повредит его репутации и скажется на карьере. А уж что ждёт Марью Алексеевну, а ведь у неё ещё двое деток! М… м… м…

Тут Аким Евсеич, как огромная птица, встрепенулся, размахнув полами огромного чёрного пальто: «Чего крылья опустил? Утречком в приют и забирай скорее», – распорядился сам себе. И заключил вслух:

– Что Марья Алексеевна сделала плохо, что верно, что не верно, грех наш общий, теперь мне худшего не наворотить!

Дома сбросил пальто, велел нагреть воды, мол, запнулся на улице, упал. Надо себя в порядок привесть. Но так до утра и не уснул. А утром, взяв с собой Дуняшу, велел Федоту рысью мчать их в приют.

– Чего барабаните ни свет ни заря? – на крыльцо вышла дородная женщина в белом больничном халате.

– Тут к вам младенца подкидыша на прошлой неделе привезли, так мы забрать его обратно приехали.

– Нельзя к нам, заразительная болесть у нас. Ждите управляющего.

– Да это я младенца-то привезла, – била себя в грудь Дуняша. – Отдайте и вся недолга.

– Что ж это, господа хорошие, по-вашему, котёнок или щенок, то вышвырнули, то назад приняли?

Аким Евсеич вытащил из кармана купюру:

– Полагаю, мы с управляющим полюбовно сойдёмся. А ребёнка отвезли по ошибке.

– Вашего врач надысь осматривал, вроде как ничего был. А седни в ночь… – и махнула рукой.

– Федот, рысью за врачом! Рысью!

– Меня-то пропустите! Я вам в помощь! – кинулась к дверям Дуняша.

– Ну… ладно, проходите в кабинет управляющего, прямо по коридору… там увидите.

Вскорости Федот привёз и доктора, и управляющего. И вроде бы всё решилось быстро, поскольку документы на подкидыша ещё не оформили, то вроде как и не привозили.

– У него ещё и имени, у болезного, нет, – вздохнула нянечка.

– Вот ужо крестить будем, – вздохнула Дуняша, – батюшка определит.

– Евсей он. Поехали, что ли? – и помог Дуняше сесть в пролётку.

Вторые сутки младенец горел. И доктор, безвылазно находящийся при нём, только руками разводил.

Аким Евсеич сидел в кабинете, обхватив руками голову.

– Аким Евсеич? – в дверь тихонько заглянула Настасья. – Позвольте?

Он поднял голову:

– Входи.

– Позвольте полечу его.

Аким Евсеич кивнул.

Через недолгое время она вернулась.

– Ну?

– Худо, совсем худо, – и, не спросив позволения, села на стул. – Похоже, родовое проклятие на нём. Ежели только Кузьма Федотыч лютует? Более некому.

– Как быть-то теперь? – Аким Евсеич даже спорить не стал, вспомнив обещание призрака о том, что его сын умрёт на его руках.

– Знаю един случай, когда спасли младенца тем, что внесли его в церкви в царские врата. Там его нечисть не достанет. И это только на три дня. Ежели за это время никакого выхода не найти, потом всё одно, как свечка тихонько догорит.

– Но хоть три дня у нас есть! Может, найдём выход! – посмотрел на Настасью и поджал губы.

– Так, говоришь, спасли младенца? Значит, за три дня нашли выход?

– Нашли. Родитель его во искупление своих грехов, уж точно не знаю, но жертву больно сурьёзную принёс.

– Значит так, езжайте за батюшкой… – и кинулся на улицу полуодетый.

– Батюшка, Аким Евсеич, куда вы? – Настасья было кинулась следом, но Аким Евсеич бежал по улице так ходко, что ей было не догнать. Она вернулась домой:

– Федот, беги следом за хозяином. Не знаю что, но что-то недоброе задумал! В сторону вампирского дома побежал, а сам нараспашку и масляная лампа в руке!

Когда Федот подбежал к дому, тот пылал с трёх сторон.

– Сгори! Изыди! Провались! – кричал и прыгал с обезумевшим видом вдоль улицы Аким Евсеич. Расслышать, что вопит сам не свой Аким Евсеич, не было никакой возможности.

«Сгорит! Сгорит! Сгорит!» – слышалось Федоту. Да и не до того в такую минуту стало. Тушить надобно, а не прыгать! Дом-то не на пустыре стоит, другие недалече. Из соседних дворов повыскакивали соседи. Приехала пожарная упряжка. К утру залили остатки некогда крепкого дома. Соседи крестились, что их бог миловал.

Уставшие и измученные Аким Евсеич и Федот вернулись домой. А там война: батюшка с врачом только что в рукопашную не вступают. Батюшка при поддержке Настасьи утверждает, что младенца надобно срочно в церковь нести, а врач грудью дверь загораживает, утверждает, что ребёнок корью заразился в сиротском приюте. Эпидемия там. И сейчас у него кризис!

На улице ещё только забрезжил рассвет, когда батюшка, зевая и крестясь, стал собираться домой. Доктор отдавал наставления:

– Ежели кашель сильно будет донимать… о-хо-хо… мал он ещё, кашлять-то не умеет, так вот, кашлять он будет особенно ночью. Следите, чтоб не задохнулся. Переверните, пошевелите. Будет нужда, так и потрясите и по спинке слегка похлопайте. Давайте из соски обильное питьё, прикладывайте к шее тёплые губки. Комнату держите умеренно тёплой, проветривайте чаще. Дышать ему тяжело. Горло и рот обметало сильно. Сами тонкой тряпицей лицо прикрывайте, а не то… – посмотрел на батюшку, – никакие царские врата не помогут. Корь у взрослых тяжело проходит, можно и в других вратах оказаться.

– Питьё-то на каких травах? – деловито интересовалась Настасья, которая на этот случай оставалась при ребёнке.

– Голубику, оксамит, семя дикой репы… понемногу. Мал он ещё… для такой болячки.

– Вы-то, доктор, как бы не заболели… – озаботилась Дуняша.

– Я заговорённый, – и, оглянувшись на насторожившегося батюшку, добавил: – было дело, болел в ранней юности, теперь эта зараза ко мне не пристаёт.

Посмотрел на грязного и чёрного от сажи Акима Евсеича:

– В таком виде не то что младенца, самого рогатого господина испугать можно. Помылись бы… – и, махнув рукой, уехал отдыхать.

Болел Евсей тяжело и долго. Но уход был лучше некуда. И он потихоньку стал выкарабкиваться. Чтобы облегчить его состояние, Дуняша, а по вечерам Аким Евсеич носили младенца на руках. Так ему легче дышалось, отёк меньше закрывал горло. Из домашних никто корью не заболел. Батюшка утверждал, что его молитвами, а доктор пожал плечами:

– Кто в детстве корью не болел? Второй раз эта зараза не пристаёт.

А по городу Бирючинску поползли слухи, что злостный вампир вздумал дома жечь. Соседи самолично видели, как метался возле дома несчастный Аким Евсеич, да где уж было потушить, ежели адское пламя со всех сторон пожирало прижизненное пристанище злостного вампира!

Слушая прихожан, батюшка пояснял, что есть только один путь избежать напасти, чтобы вампир не взялся другие дома жечь, – надо место то, на котором его дом стоял, да потом вампир его сжёг, пожаловать под сиротский приют или больницу для людей обездоленных. Что Аким Евсеич и сделал в тот день, когда доктор сказал, что опасность миновала, и Евсей пошёл на поправку. А вскорости горожане стали собирать деньги на строительство больницы, наибольший взнос пришёлся от Марьи Алексеевны. И горожане это понимали: ребёнок в родах помер. Слухи ходили: чуть сама богу душу не отдала, вот и благодарит Всевышнего за своё спасение взносами на богоугодные дела.

В этот вечер, заранее прислав визитку, к Акиму Евсеичу пожаловали визитёры: граф Кирилл Романович Сташено-Дагомышский со своей супругой графиней Марьей Алексеевной, которая к возвращению мужа уже оправилась от болезни, хоть и была ещё слаба.

Граф был удручён и всё так же еле жив. И Аким Евсеич, глядя на его мокрый от испарины лоб и бледность щёк, удивлялся: как при такой слабости здоровья граф выдерживает дальние поездки? Слушал его и думал: «Скрипучее дерево скрипит, да живёт. Похоже, и Кирилл Романович ещё многие лета скрипеть будет». А граф тем временем заявил:

– Супруга моя очень тяжело перенесла потерю ребёнка. Врач пояснил мне, что дитя унаследовал от меня болезненное состояние, отчего и помер. Жена написала мне с просьбой вернуться поскорее, я сразу же отправился в путь, хоть и не окончил курс лечения. Теперь же стараюсь всячески поддерживать её, опасаясь повторения приступов родовой горячки, – и он стал промокать большим белым платком вспотевший лоб.

– Я полагаю, теперь уже опасаться нечего, поскольку… э…

«И кто меня за язык тянет?» – подумал Аким Евсеич и умолк на полуслове.

– Однако я намерен всячески ограждать Марью Алексеевну от излишнего волнения и исполнять её пожелания, – чуть коснулся локтя жены граф Кирилл Романович.

– Полагаю, вы правы. Марья Алексеевна столько пережила…

– И теперь она желает стать крёстной матерью вашему… м… подки…

Аким Евсеич вежливо улыбнулся и закончил за графа фразу:

– Евсею?

А через неделю Аким Евсеич получил письмо от Натали, в котором она сообщала, что, получив от батюшки весточку, очень обеспокоилась: каково-то ему одному с такими бедами и заботами? Писала, что удивлена появлением маленького Евсея, но и обрадована. Потому что пока ей Бог дитя не посылает, и остаётся только ждать, когда снизойдёт на их семью Божье благословенье. Что дом Кузьмы Федотыча сгорел – так пусть батюшка об этом не заботится, супруг её Михаил Михайлович просил никогда впредь об этом человеке не упоминать, а жену свою он сам содержать в состоянии.

Последние строки письма были приписаны двумя другими почерками. И Аким Евсеич разволновался так, что, пропустив часть письма Натали, стал читать эти строки. Сначала писал Михаил Михайлович, что всё бы хорошо, но Натали очень скучает о своём батюшке, и, как бы ни пыталась скрыть сей факт, он это чувствует и понимает свою жену. До их отъезда ещё остаётся время, и было бы хорошо, если бы Аким Евсеич принял их предложение переехать жить в Питер.

Следующие строки принадлежали Михаилу Николаевичу, который в сугубо деловом стиле пояснял, что зарабатывает Аким Евсеич в своём провинциальном городке меньше, чем они тут теряют на нерадивом управлении имуществом, поскольку сами заняты делами государственными. А чужие нанятые люди совсем другое отношение имеют. После отъезда племянника и вовсе свой глаз крайне необходим будет. А где его сыщешь? Ещё писал, что коли отношение Акима Евсеича к дитю столь серьёзно, что он его именем своего отца нарёк, то есть Евсеем, то пусть напишет прошение об усыновлении с указанием, что ребёнок прижит без прелюбодеяния, и пошлёт ему, Михаилу Николаевичу. А он сможет ускорить решение этого вопроса. Но подчёркивал, что если только Аким Евсеич абсолютно уверен и твёрд в своём убеждении, поскольку так или иначе дитё это будет через Натали и для них не постороннее. Если же есть сомнения, то можно просто воспитанником оставить.

На что Аким Евсеич в тот же день ответил: «Каюсь, грешен. Но мать его назвать не могу, потому как теперь её статус изменился, а когда он был зачат, она была свободна от брака».

Хитрил Аким Евсеич, но ведь во благо своего сына и его матери! Не он законы пишет, в коих запрещено усыновлять деток, родители которых согрешили прелюбодейством. А дети, выходит, без вины виноватые! И составив по всем правилам прошение, написав его со всей возможной аккуратностью, отправил оба письма Михаилу Николаевичу.

Следующее письмо написал Натали, что предложение её супруга принимает. Однако ему необходимо завершить многие дела, распорядиться и обустроить решение некоторых вопросов, а самое главное, чтобы Евсей окреп после болезни. Вот тогда он сможет двинуться с места.

После крестин Марья Алексеевна дом свой продала, при этом муж её, граф Сташено-Дагомышский, настоял на непременном условии, чтобы за могилкой под старой грушей догляд и уход был самый почтительный. Стоя возле аккуратного холмика, он грустно вздыхал:

– Сынок мой, истинный граф Сташено-Дагомышский здесь покоится. Как же могу без пригляда бросить?

Настасья с Акинфием переселились в дом Акима Евсеича, где им были выделены комнаты, поскольку сам Аким Евсеич, большую часть своей жизни проживший в Бирючинске, опасался не прижиться на новом месте, так чтобы при желании было куда вернуться. Настасья должна была следить за домом, а на Акинфия ложилось управление комнатами и квартирами в доходных домах – той их частью, что принадлежала Акиму Евсеичу, – да отправлять ему полученную прибыть вместе с отчётами.

Аким Евсеич уезжал из Бирючинска, когда морозы уже спали, а весенняя распутица ещё не превратила дороги в непролазные топи. Уезжал целым обозом на перекладных. Во-первых, дитё малое с нянькой Дуняшей, Федот и сам Аким Евсеич – уже четыре души, да имущества необходимого набралось немалое количество. Вот и получились два возка и подвода.

Впереди их ждала новая жизнь. Кто его знает – какая?

* бурнус – короткая верхняя женская одежда.

** синих и зелёных вагонов – в синий цвет тогда красили вагоны второго класса, в зелёный – третьего.

*** эркер – выступающая из плоскости фасада часть помещения, обычно остеклённая, чтобы улучшить внутреннюю освещённость.

**** картуш – украшение в виде щита или не до конца развёрнутого свитка, на котором помещается герб, эмблема или надпись.