Жизнь и приключения вдовы вампира

Аким Евсеич сделал шаг в склеп, некоторое время присматривался к полумраку. Наконец разглядел какую-то бесформенную фигуру, устроившуюся в груде какого-то тряпья на лавке рядом с могилой. Фигура издавала непрерывный храп, и вонь стояла такая, что Аким Евсеич выскочил назад как ошпаренный.

– Я тут для полноты картины отправил человека в ночлежку за Марфой. Пусть посмотрит: не этот ли Кузьма Федотыч к ним приходил? – и надзиратель опять протрубил носом. – Простуда сильная, а вот, поди ж ты, никакого покоя! Вон, похоже, приехала. И кто это с ней?

Меж могильных холмиков и крестов петляли четыре человеческие фигуры. Когда фигуры приблизились, Аким Евсеич только и мог что с удивлением спросить:

– Эти-то зачем? – и сел рядом с приставом.

– Кто ж их знает? – тяжело вздохнул пристав и поднялся с лавки.

Дородная женщина в широкой юбке, то и дело цепляясь подолом за высохшие на могилках ветки и прутья, первая пробралась к склепу.

– Кузьма Федотыч? Кузьма Федотыч? Это я, Марфа! Покажитесь, Христа ради! – она просунулась в склеп и стала теребить лежавшего там человека.

– Марфа? Какая ещё Марфа?

– А помните, как помыться приходили в ночлежку? Токмо темно туточки, не разгляжу толком. Пахнете точнёхонько как в прошлый раз, ежели по запаху – вроде Кузьма Федотыч. Но вышли бы на свет божий, чтоб мне уже определённо узреть – вы это али не вы? Должно быть…

– Умолкни, чёртова кукла, голова раскалывается.

В склепе послышалась возня, и из него сначала, подбоченясь, вышла Марфа и остановилась, прикрывая лицо ладошкой так, чтобы свет не мешал рассмотреть того, кто пытался вылезти следом.

– Не рассыпался бы. А то ить сколь лет в земле-то… Ох-охохошеньки! Матушки мои! – попятилась за надзирателя Марфа.

– Цыц, дура! – и из тёмного прохода показался крупный грязный мужик.

– Он! Ей-богу, он! Как на духу говорю! Своими глазами видела. И халат тот помню. Ну, теперь-то его уж нет. Халата нет, значит, – крестилась Марфа. – Сожгла я халат-то. Истинный крест, сожгла. Хоть и материя с золотой вышивкой, но истинный крест, сожгла! А было время, стирала я его. Все рученьки…

– Умолкни, Марфа! – рявкнул надзиратель, поняв, что никаким другим способом заткнуть этот словесный фонтан невозможно.

В нескольких шагах от склепа возле соседней могилки в сопровождении извозчика стояли граф и графиня Сташено-Дагомышские.

– Боже милостивый, Кирилл Романович, Марья Алексеевна, вы-то как тут оказались?

– Мы первые, а там и другие пожалуют посмотреть. Говорят, околоточный надзиратель вас, Аким Евсеич, и Марфу пригласил, чтобы как полагается по закону оформить – вот уж не знаю – воскрешение Кузьмы Федотыча или восстание вампира из гроба? – спокойно, как о чём-то обыденном высказался граф Кирилл Романович. – Так что очень разумно с вашей стороны строить доходные дома. Прелюбопытная история, – кивнул в сторону оборванного и грязного персонажа и улыбнулся так, будто в цирке на клоунов смотрел.

– Мы теперь свидетели и можем сами доподлинно рассказывать о странном и пугающем происшествии. Особенно важно, что и околоточный надзиратель, – Марья Алексеевна повела рукой в его сторону, – это событие в соответствии с законом подтвердит! Вот, всем неверующим доказательство! – указала пальчиком в кремовой перчатке на мужика, ошалевшего то ли от женского стрекота, то ли просто ещё не совсем протрезвевшего. И продолжила:

– А по дороге нам Марфа в подробности рассказала, как Кузьма Федотыч мыться в ночлежку приходил! И что сей факт тоже документально зафиксирован.

И тут у Акима Евсеича лопнуло терпение:

– Да вы что, господа хорошие, все с ума посходили! Какой это Кузьма Федотыч? Пьянь подзаборная!

– Значит, вы своего зятя не узнаёте? – осведомился надзиратель.

– Нет! – не помня себя, взвизгнул Аким Евсеич и бросился вон с кладбища.

– Зато я помню! Он это! Как есть он! Я-то помню. Вот в тот раз…

– Понятно, замолчите! – заткнул фонтан надзиратель.

– Дорогая, пойдём. Мы достаточно увидели. Теперь ты с полным правом сможешь рассказывать в свете странную, просто жуткую историю, – и граф Кирилл Романович, поддерживая жену под руку, повел её к дожидающейся у входа бричке.

Следом за ними, поминутно оглядываясь и мелко крестясь, плёлся извозчик. Ещё один доподлинный свидетель восстания вампира из гроба. И можно было не сомневаться – местный трактир сегодня вечером будет переполнен гудящей толпой.

Вкус вина и женских губ

Глава 29

Домой Аким Евсеич вернулся уставший и измученный. Раздевшись и умывшись, от ужина отказался. Сидел за столом в ожидании чая, плакал и смеялся одновременно. На вопрос Натали, что произошло, ответил, что знать ей этого не обязательно, пустяки одни да местные глупости, а ей теперь другие мысли надобно держать в голове. Постепенно Аким Евсеич успокоился и взялся пить чай с любимым липовым мёдом. А на следующий день Аким Евсеич и Натали уезжали в столичный град. Но до отъезда ещё оставалась целая ночь. Ночь в таком городе, как Бирючинск, всякие сюрпризы может преподнести. И тут уж каждый хозяин – барин, как этот сюрприз принимать и понимать.

Аким Евсеич долго ворочался с боку на бок. То ему становилось жарко и дышать нечем – он вставал, подходил к окну, прислонялся лбом к холодному стеклу, то мёрз и закутывался с головой в одеяло. Наконец до того устал и измучился, что решил налить бокал вина и устроиться в кресле с книжкой, которую уже давненько собирался прочесть. Он зажёг калетовские свечи в тяжёлом медном шандале и, освещая себе путь, направился к буфету. Калетовские свечи очень дороги, но их приходилось покупать, чтобы не коптить вечерами новые обои, когда Аким Евсеич засиживался за бумагами. Свечи горели ярко, и мебель в зале отбрасывала движущиеся тени. Будить слуг в такой час Акиму Евсеичу не хотелось, решил, что обойдётся сам. Однако краем глаза уловил, что в дальнем углу зала вовсе не игра теней закрывает пространство в кресле. Но он уже стоял напротив буфета, где обычно хранились вина и настойки для повседневного пользования. Поставил рядом на небольшой столик шандал, открыл дверку, налил бокал красного французского божоле и повернулся, чтобы рассмотреть, что же там такое.

Аким Евсеич смотрел и чувствовал, как холодный пот выступает на его лбу, как каплями струится по спине. Рука с бокалом будто онемела.

– Поставь бокал, разобьёшь. Ох, с каким наслаждением я бы выпил бокал-другой подогретого бордо!

Аким Евсеич поставил бокал рядом со свечами, их свет искрился и играл тёмно-красными всполохами вина в чистом хрустале.

– Вы? Опять вы…

– Давно не виделись. Ты уж и думать обо мне забыл? Чего замер? Садись! Да бокал убери с глаз моих. Сам подумай, каково-то мне, бестелесному, желать и не иметь возможности получить?

Аким Евсеич на ватных ногах подошёл к стулу, сел так, чтобы столик и бокал на нём оказались за спиной.

– Нет у тебя детей. Значит, чувствовать отцовскую боль тебе не дано, – беззвучно, одним дыханием шептал Аким Евсеич. – Но я отец, значит, за дочь в ответе. Возьми расчёт с меня, оставь её в покое. Не должен был я выдавать Натали за тебя замуж. Отсюда всё и пошло. Моя вина. Бедности испугался, хотя не столько за себя, как за неё.

Дыхание Акима Евсеича перехватило, и он замолчал.

– Почти все земные желания у меня поблёкли. Но вкус вина и губ твоей дочери помню! И простить не могу, и забыть не в силах! Горю! Тебе также не понять меня, как и мне тебя, – призрак, до этого почти реальный, будто живой человек, вдруг стал почти прозрачным – так, что спинка кресла через его фигуру просматривалась.

– У-у-у-у! – то ли стон, то ли вой прошёлся ветерком над Акимом Евсеичем.

– Господи, помоги, Господи! – непроизвольно шептал Аким Евсеич. Злость, ненависть, отвращение и страх за дочь свою смешались в его душе.

– Не прогонял бы! Счёт оплачивать всё одно придётся!

– Возьми с меня! – упал на колени Аким Евсеич.

– Только кровью можно искупить! Либо сын твой, либо внук твой погибнет мучительной смертью у тебя на руках. Выбирай.

– Нет у меня ни сына, ни внука. Путаешь ты что-то.

– А ты подумай. Пораскинь мозгами, – прошелестел то ли смешок, то ли вздох.

В мгновение ока в голове Акима Евсеича пронеслась Натали, примеряющая подвенечное платье, и Марья Алексеевна, ожидающая ребёнка. Его ребёнка.

– Изыди! Гад проклятый! При жизни от тебя муку мученическую терпела моя дочь, да до неё сколь девиц со света сжил? И после смерти не успокоишься никак? Изыди! – захлёбываясь собственным дыханием, хрипел Аким Евсеич.

И вдруг воочию увидел, как огромная кошка в рыжую и чёрную полоску отделилась от него и бросилась в сторону жуткого призрака, и только светящиеся нити связывали её с Акимом Евсеичем. Бесформенный серый сгусток дёрнулся в одну, в другую сторону и исчез так, будто и вовсе его не было. А тигровая кошка вернулась к Акиму Евсеичу и медленно улеглась по очертаниям его тела, слившись воедино. Тут же непреодолимый сон напал на него – так, что он чуть не свалился со стула. Кое-как добредя до кровати, уснул, не успев коснуться подушки.

Утром Аким Евсеич проснулся со странным ощущением, будто ночью он жил в реальном мире, а теперь спит. Самые обычные вещи казались непривычными, неудобными, ненастоящими. А главное – он постоянно помнил о том, что сказал призрак. А ещё донимало гнетущее ощущение, будто надел на себя малую одежду и пытается разместиться в ней. Постепенно это мучительное состояние стало отпускать. Помогла придорожная суета, когда хочешь не хочешь, а надо выезжать. Билеты куплены, день венчания Натали и Михаила Михайловича назначен.

«Рассказать Натали? Нет. Это омрачит столь важные для неё дни», – и Аким Евсеич втянулся в предотъездную сутолоку.

В усадьбе князей Немировых

Глава 30

В усадьбе князей Немировых Натали и Акима Евсеича встретили достойно. Дабы жениху и невесте до венца под одной крышей не спать, Натали и Настасью (а как без неё собраться под венец?) отправили в город, где заранее были сняты роскошные номера. Аким Евсеич остался на некоторое время в имении, чтобы уточнить тонкости завтрашнего дня. Дело-то хлопотное!

Конечно, из города до имения следовало добираться по просёлочной дороге, и не сказать чтобы далеко, но Натали следовало проделать этот путь в подвенечном наряде. Однако, как оказалось, и это было предусмотрено.

По предварительной договорённости с Михаилом Николаевичем выезд для невесты обещался подготовить он сам, всё-таки далековато Акиму Евсеичу до имения князей Немировых. Вот и успокоил его дядюшка будущего зятя: мол, не беспокойся, всё будет в наилучшем виде. Но Аким Евсеич даже представить не мог, что за зрелище его ожидает.

Невероятная роскошь выезда, который подготовили для Натали, поразила Акима Евсеича. Карета оказалась одним цветом с платьем Натали, колёса сверкали позолотой. Запряжена она была шестёркой лошадей изабелловой масти – нет, не белой, а цвета слоновой кости или сливок. Шестёрка лошадей оказалась настолько ослепительно красивой, что Аким Евсеич долго не мог поверить своим глазам. Длинные золотисто-молочные гривы роскошным шёлком растекались по шеям лошадей. Под стать гривам были и хвосты. Копыта лошадей аккуратно обернули тряпицами.

– Это пока по просёлку до города едем. А там разуем коней. Золотом заблестят, – горделиво пояснял конюх.

– Это, это чьи же такие? – еле перевёл дух Аким Евсеич.

– Его благородие граф Михаил Николаевич подарил на свадьбу племяннику своему, зятю вашему, значит, – поклонился Акиму Евсеичу в пояс. И, видя заворожённый взгляд Акима Евсеича, продолжил рассказ: – К каждой из этих лошадок приставлен отдельный конюх. Головой отвечает. Спит рядом, допрежь чем лошадь кормить, сам пробует. Родились-то они цветными – рыжими да гнедыми, но уже в молодом возрасте стали тёмно-серыми в седых яблоках. Ну а потом уж и все поседели. Михаилу Николаевичу за каждую из них целое состояние предлагали. Отказался.

Аким Евсеич глядел на всё это великолепие и вдруг поймал себя на том, что разговаривает с женой – так, будто она живая, только по какой-то причине не может всего этого видеть.

В город Аким Евсеич приехал поздно. Но Натали ещё не спала.

– Батюшка, Аким Евсеич, уж и не знаю, как быть? Ничто не помогает. Бродит как тень по этим комнатам и сна ни в одном глазу, – зашелестела над ухом Настасья. – Я ей чаёк приготовила, а она пить отказывается. Вас ждёт, чтоб удостовериться, всё ли в порядке. Вишь, выезд-то для невесты с нашей стороны должен быть, а получилось, Немировы предоставляют. Вот и волнуется.

Аким Евсеич устало улыбнулся, чуть помахал рукой – мол, успокойся. И тут, услышав их разговор, вышла Натали.

– Уж и не знаю: рассказывать ли тебе, всё одно завтра сама увидишь? – улыбался Аким Евсеич. – Карету подадут на рассвете, когда горожане ещё спят. А как проснутся, увидят чудо чудное! – и Аким Евсеич, не удержавшись, рассказал про увиденных красавцев лошадей.

– Батюшка, Аким Евсеич, позволь Христа ради уложить нашу голубушку в постель. Да и вам пора. Завтра день-то какой! Да и настой травяной стынет, а его горячим пить надобно, чтобы душа ночью не тревожилась, а отдыхала.

– Да, конечно. Чуть не забыл. Парикмахер прибудет чуть свет. Ну, уж сначала меня обиходит, потому как время мало потребуется, потом за тебя возьмётся. А сейчас, Настасья права, – спать, спать, спать.

Туманное утро за окном делало карету и лошадей плохо различимыми. Гривы и спины их были прикрыты покрывалами, даже хвост заправлен в специальный чехол. Кучер, дожидаясь в прихожей, пояснил, что вот туман осядет, солнышко проглянет, он снимет попону и хвост распустит, с копыт тоже тряпицы снимет. А то вода каплями осядет и никакого вида не будет.

Как только первый солнечный луч ударил в окно, Натали вышла на крыльцо. Аким Евсеич держал дочь под руку и видел, сколь бледна она.

– Натали, смотри, как красиво!

– Да, конечно.

Он помог дочери сесть в карету и удивлённо повернулся к ней.

– Натали, что с тобой?

– Мне страшно, батюшка.

– Тебе? Страшно? С чего бы?

– Смогу ли я, сумею? Я покидаю родной дом не для того, чтобы быть последней среди первых.

– Дочь моя, весь народ выходит из одних ворот!

Не ожидавшая таких слов от Акима Евсеича, Натали улыбнулась.

– Вот, уже лучше. Ты не безродная, не бедная. Что нам с тобой, кроме собственных страхов, угрожает? – и вдруг почувствовал, как внутри кольнуло неприятное воспоминание. Но он взял себя в руки: – Это вековая традиция – невесте плакать перед венцом. Но ты-то своё уже выплакала. А кроме того, как полагается, уезжая, исповедовалась, второй день маковой росинки во рту не держала, с раннего утра до прихода парикмахера стояла перед образом, кой мы с собой привезли. Помни, тебя не из милости берут в жёны, это ты снизошла и согласилась.

Натали отодвинула шторку, выглянула в оконце:

– Батюшка, мы странно едем, сначала в центр, потом… будто опять в центр.

– А, совсем запамятовал. Михаил Николаевич распорядился, даже вчера специально на пролётке с кучером проехал по нужным улицам. Чтоб кучер знал, где следует быть замеченной карете невесты графа Немирова.

– Настасья наказывала из-под венца другой дорогой возвращаться.

– Другой и вернёшься. В Спасском со своим супругом останешься, – и вздохнул грустно.

– Что-то и вы не очень рады…

– Я? Да что ты? Я… – и постарался сделать озабоченное лицо, – я беспокоюсь, как там в церкви, всё ли готово к венчанию.

– Батюшка, милый батюшка, я буду писать тебе часто, и приезжать друг к другу будем…

– Ну да, ну да. Вот как только вернётесь с графом из-за границы…

– Пока ещё не уехали. А потом, если придётся, – не на веки же вечные.

За этими разговорами дорога до имения оказалось вовсе не долгой.

Церемония венчания проходила в крайне торжественной атмосфере. Родителям при венчании присутствовать не полагалось. Михаил Михайлович и так к этому времени был сиротой, поэтому посаженным отцом пошёл Михаил Николаевич, который, заранее переговорив с Акимом Евсеичем и получив его предварительное согласие, пригласил своего давнего друга светлейшего князя Ипата Тихоновича Безбородко. И это титулование – светлейший князь – произвело на Акима Евсеича сильное впечатление. С людьми такого ранга ему даже встречаться не приходилось, ведь это высший княжеский титул, дававшийся за особые личные заслуги. И вот светлейший князь будет на свадьбе его дочери посаженным отцом.

Занятый своими делами и загруженный разными хлопотами Аким Евсеич не особенно задумывался о перемене места своей дочери и соответственно его собственного места в обществе. Ведь среди окружения Акима Евсеича ни один человек не устраивал Михаила Николаевича на роль посаженного отца Натали. Тут-то и понял Аким Евсеич всю глубину и важность совершаемого шага и по достоинству оценил старания дядюшки своего будущего зятя. На что Михаил Николаевич пояснил, что своих детей у него нет и племянник единственный. Поэтому род продолжать следует с особым чаянием.

– Но Натали вдова, и мы не столь богаты. Вот и многие заботы, например карету, вы взяли на себя, – вежливо интересовался Аким Евсеич.

– М… тот факт, что Натали вдова, очень затруднял принятие моего решения о согласии на брак. Однако юной девицы, равной вашей дочери по красоте и уму, мы не нашли, хоть и предприняли все возможные усилия. А время поджимает. Я ведь тоже в летах, хотелось бы увидеть продолжателей нашего рода, – он помолчал, с прищуром глядя на Акима Евсеича, и продолжил: – Хотя, скажу откровенно, если бы не чрезвычайное чувство, которое испытывает мой племянник к вашей дочери, я бы, скорее всего, воздержался от такого решения.

– Но и богатств, равных вашим, мы не имеем…

Михаил Николаевич махнул рукой:

– Будет вам, будет! Наши дети вот-вот встанут на белый плат перед аналоем, а вы всё о суетном…

После свадьбы началась визитная неделя, молодые посещали родственников. И поскольку родственников со стороны Натальи Акимовны в столичном граде не было, то посещали родню князей Немировых.

Уставший от всей этой суеты, Аким Евсеич не чаял вернуться домой. Глядя на дочь, не переставал удивляться: откуда взялись эти манеры, эта властность. Не прошло и двух недель, как Натали стала графиней Немировой, а будто родилась ею. И было видно, что жизнь такая ей по душе. А что ещё желать отцовскому сердцу? И только одна тайная мысль угнетала его. Воспоминание о том, последнем, посещении призрака Кузьмы Федотыча в ночь перед отъездом из Бирючинска. Однако пока об этом думать было рано. И Аким Евсеич, душевно распрощавшись с зятем и его дядюшкой, обняв Натали, отправился назад в Бирючинск, где, как он думал, дела его уже заждались. Здесь же пустое, по его понятию, времяпрепровождение утомляло пуще всякой работы.

Провинциальная мистерия

Глава 31

Вернулся Аким Евсеич в Бирючинск уставший и грустный. С ним приехала и Настасья, которая сразу же отправилась в дом Марьи Алексеевны, где Акинфий уже заждался свою жёнушку. Однако грустить и скучать Акиму Евсеичу совершенно не было возможности. При всём старании Акинфия, скопилось множество дел, требующих срочного его вмешательства. Время бежало столь быстро, что два месяца миновали как один день. Почти каждый вечер, сидя в кабинете Кузьмы Федотыча, сильно изменившемся за эти годы – с новыми обоями по стенам, новой мебелью, – Аким Евсеич полагал, что давно бы уж пора переехать в собственный, давно отремонтированный дом. Да всё недосуг заняться переездом. Ведь надобно сначала слуг перевести, гардероб, опять же документы, разложенные здесь в определённом порядке и имеющие каждый своё место. А тут всё сложить в кучу, потом разобрать… При этих думах всякое желание переезжать незаметно уступало место обычным делам и чаяниям.

В этот вечер Аким Евсеич получил письмо от Натали, где она писала, что всё у неё слава богу, но сильно скучает по нему, поскольку никогда прежде так долго отдельно от батюшки не проживала. А вскорости предстоит им с мужем поездка в страну, куда Михаил Михайлович назначен посланником. Далее Натали писала, что занялась изучением языка той страны, куда надлежит отправиться. Супруг очень одобряет такое её начинание. А кроме того, балы почитай что каждый вечер, иногда по два кряду. И везде надлежит появиться. Домой возвращаются за полночь, а чаще под утро, сетовала Натали. Но в этих её словах чувствовалось и удовольствие от такой жизни, и лёгкое хвастовство. Перед кем, как не перед родным батюшкой, позволить себе порадоваться?

«Михаил Николаевич также занят государственными трудами, и ежели раньше он управлял и своим дворцом, и (тут Аким Евсеич был приятно удивлён) и нашим, – писала Натали, то есть это означало, что чувствует она себя там как дома, – то теперь труды его направлены на казённое поприще, и заниматься дворцовым хозяйством совершенно некому. Найти же достойного человека, кой мог бы относиться к имуществу как к собственному, по утверждению Михаила Николаевича, совершенно немыслимо».

Далее Натали писала, что муж и его дядя собираются писать письмо Акиму Евсеичу с просьбой продать недвижимость в Бирючинске и переехать на постоянное жительство в Питер, с тем чтобы управлять всем немалым имуществом. Жить, по желанию, он может в любом из дворцов либо купить отдельный где-либо поблизости. Ещё Натали писала, что умоляет батюшку не отказываться, поскольку жить одной семьёй куда благополучней, чем быть разделёнными многими вёрстами.

Прочитав письмо, Аким Евсеич впал в растерянность. Шаг серьёзный, а он уже не молод. В Бирючинске его каждая собака знает, каждый – будь то служивый или гражданский человек – на слово верит. А там?

Слуги в доме давно спали. И только Аким Евсеич даже не пытался ложиться. Он стоял у окна и вспоминал… как писал записку Марье Алексеевне. Тогда это были мучительные, жгучие переживания, а теперь – приятные воспоминания о любовном трепете, который, к горькому сожалению Акима Евсеича, куда-то улетучился. И не то чтобы женщины перестали его интересовать, скорее наоборот, женщины… ну просто как женщины, теперь интересовали даже более, чем прежде, а вот того трепета, что он испытывал только к двум из них – к своей супруге, матери Натали, и Марье Алексеевне, – не было. Не смотрел он другим в глаза, не придумывал по ночам слов. М…да. Старость, что ли, подбирается? Но с какого-то странного бока она подбирается. Ранее он и подумать не мог, что вдруг заметит, как прогуливается мясничиха, а чуть ниже спины на платье у неё турнюр туда-сюда, туда-сюда…

– Тьфу! О чём это я? Надобно о деле. Вон бумаги неразобранные. А у меня на уме турнюр мясничихи! – так негромко убеждая себя в приближении старости, Аким Евсеич сел в рабочее кресло и уж было взял в руки бумагу, как вдруг ему показалось, будто где-то котёнок, что ли, мяукает. Но в доме никакой живности не водилось. Аким Евсеич затаил дыхание. Звук не прекращался, а казалось, даже усилился. Он осторожно поднялся из кресла и, стараясь не шуметь, пошёл на звук. В прихожей и вовсе замер. Звук доносился с улицы. А лето давненько кончилось. Он осторожно отворил запоры на входных дверях и выглянул на улицу. Прямо на последней ступени крыльца лежал свёрток, из которого и раздавался слабый писк.

«Подкидыш», – обомлел Аким Евсеич и хотел было кликнуть Дуняшу или Федота, как вдруг почувствовал, будто кто-то его за рукав тронул. Обернулся – тень, в плащ завёрнутая:

– Это я, Настасья. Погодите людей звать. Марья Алексеевна родила. Велела вам подкинуть и мне не показываться. Но мне-то известно: ваш это сынок.

От неожиданности Аким Евсеич дар речи потерял.

– Несите дитё в дом, застудите.

Он кивнул и, не оглядываясь, на негнущихся ногах стал спускаться со ступеней.

В маленьком свёртке кто-то слабо трепыхался. И Аким Евсеич, войдя в дом, не знал как быть. Куда деть этот свёрток, чтобы закрыть дверь? От шума хлопнувшей входной двери проснулся Федот, потом истопник и Дуняшка, за ними вышла повариха. Все недоумённо выстроились напротив хозяина, который в домашнем халате стоял возле распахнутой настежь входной двери и держал, судя по виду, спелёнатого младенца. Несколько секунд так и стояли, молча глядя друг на друга, пока не охнула Дуняшка:

– Подкидыш!

И тут пришёл в себя Аким Евсеич:

– Чего замерли, как столбы солёные? Спите, хоть обкричись! Дуняшка, возьми… э… дитё.

– Куда его? В приют-то утром только… А пока ко мне, что ли? – и заулыбалась, заглянув под уголок простынки: – Ма-а-ахонький. И голодный, вон рот разинает.

– Счас нажую в тряпицу, да пусть до утра вместо мамкиной титьки мякает… – договорить поварихе Аким Евсеич не дал:

– Чего это раскомандовалась? Нажует она? У кого тут из баб дитё недавно родилось?

– У Маняши, но это не её дитёнок. Ейному более месяца будет. А этот… – голос Дуняши дрогнул. – Несчастный, родным папеньке и маменьке не нужон, покинут, позаброшен…

– Дура! Иди с дитём в кабинет, обустрой его как-нибудь пока на диване, там тепло. А ты, Федотка, беги к Маняше. Скажи, срочно кормилица требуется. Да не стой ты истуканом! Приведёшь Маняшу, беги за доктором. Надо осмотреть. Мало ли?

– Дохтур денег стоит. А на подкидыша чего тратить? Больно мал, вряд ли долго протянет! – вроде как себе под нос, но чтоб все слышали, высказалась повариха.

– Цыц! – вдруг взвился Аким Евсеич. – Распустились тут без меня. На короткое время оставить невозможно. Сам решу, как быть и что далее делать! Иди, – подтолкнул Дуняшу к кабинету.

Услышав слова поварихи о том, что подкидыш долго не проживёт, Аким Евсеич под тёплым халатом покрылся холодным потом, потому что тут же вспомнил угрозу жуткого призрака Кузьмы Федотыча о том, что на его руках умрёт либо сын его, либо внук. И вот он держит на своих руках сына.

Все стали расходиться. И только повариха не могла успокоиться:

– Чудит барин. Уехала Наталья Акимовна, он тоскует по ней. Вот помяните моё слово, повесит себе на шею это ярмо.

– Ну повесит, его дело. С чего-то ему – не кому другому – подкинули?

– Тю-ю-ю, бабника нашёл! Сколь в его доме служу, ни к одной служанке не подкатился. Это, думаю, дело тё-о-омное. Родила богатая барынька, видел, простынка какая? Вот и выбрала, чтоб дом не бедный и хозяин не злой.

– Ладно, утром посмотрим, каков хозяин. А Дуняшка-то чего лыбится, будто подарок получила?

– Дурак ты, хоть и истопник! Наталья Акимовна в отъезде, кому Дуняше прислуживать? А-а-а? Откажет ей Аким Евсеич, куда податься? Где ещё такое место найдёт? Она сейчас костьми ляжет, убеждая оставить дитёнка, вот и в ней необходимость обозначится.

В кабинете Дуняша распеленала младенца. Аким Евсеич смотрел на маленькое сморщенное розовенькое тельце сына и думал: «Мой сын! Радоваться бы от такого счастья. А я трясусь как осенний лист. И ладно что незаконнорожденный, потом что-нибудь придумаю. Усыновлю, найду способ, но как его жизнь сохранить?»

И тут ни с того ни с сего вдруг представился ему маленький гробик, а в нём вот этот малец!

– У-у-у-у, – то ли застонал, то ли завыл Аким Евсеич, такую душевную муку причинило ему это видение.

Он выскочил за дверь. Где же Федотка? На четвереньках, что ли, за доктором и кормилицей ползёт?

Дуняша вроде дитём занята, а сама краем глаза за хозяином следит. Такая его реакция не укрылась от неё, и утром она по большому секрету рассказывала домашним, как Аким Евсеич злился и не хотел даже видеть мальца, а она его оберегала и всячески расхваливала, стараясь убедить Акима Евсеича оставить ребёнка.

– Вот что я вам говорила? – подбоченилась повариха. – Уговорит девица хозяина, в её интересе. Исподтишка умаслит, убедит.

Кормилицу и доктора дождались только к утру. Прибыли враз, будто на крыльце друг друга дожидались. Для доктора младенец – новый пациент, это если Аким Евсеич оставит подкидыша у себя, в доме малютки доктору никого резона он не представлял. Молоко у Маняши что твои сливки и хоть залейся, так что не особенно затруднительно выкормить.

– Где один, там и два прокормятся, – кивнула соглашаясь. Получалось, заработок прямо сам к ней в руки свалился.

Доктор, осмотрев малыша, удовлетворённо кивнул и тут же озадаченно нахмурился.

– Э… при первичном осмотре установлено: младенец… мужского пола… – и замолчал.

– Это мы ещё ночью заметили, – не выдержал Аким Евсеич.

– И рождён не далее как вчера в седьмом часу вечера… э…

Аким Евсеич внимательно посмотрел на доктора, который вдруг цветом лица стал напоминать варёного рака.

– Есть новейшая научная метода, позволяющая определять… э… – мямлил доктор.

– Очень даже замечательно, что в нашем городке столь просвещённый доктор, – прекратил его мучения Аким Евсеич. И тут же поверг в ещё большее смущение: – А не скажете ли мне, нет ли такой методы или вашего наблюдения за местными роженицами, чтобы определить его матушку?

– Э… наука пока что… э… да и я… э…

– Значит нет, – и протянул доктору приятную купюру. – Да и вы, доктор, вчера в седьмом часу вечера дома за чаем время проводили. Не так ли?

Красный как рак доктор на глазах стал приобретать свой обычный цвет лица и, спрятав в карман приятную купюру, подтвердил, что никаких вызовов к пациентам у него не было. Значит, ребёнок, скорее всего, привезён из какого-нибудь ближайшего помещичьего имения. И желая поскорее убраться восвояси, подтвердил, что мальчик здоров и всё с ним в порядке. Но, увидев предостерегающий жест Акима Евсеича, вместо того чтобы поспешить к выходу, неловко засуетился и сел в кресло. В этот момент Аким Евсеич приоткрыл до этого плотно затворённую дверь и, убедившись, что Федотка и Дуняша толкутся у дверей, то есть явно подслушивают, громким голосом начал разговор:

– Вот это вам за визит, – протянул ещё одну купюру Аким Евсеич. – Значит, говорите, самолично видели странную карету, приехавшую в наш город?

– Э… – пожевал губами доктор, – днём видел-с. В нашем городе подобной не наблюдалось. Вот, значит, на ней и привезли подкидыша.

– Во-о-т! А это значит, что малец знатных кровей! Так, доктор? – всё так же громко говорил Аким Евсеич, явно стараясь быть якобы подслушанным слугами. Ведь тогда они разнесут по всему Бирючинску всё услышанное, как самое что ни на есть подлинное объяснение этому случаю.

– Да-да! Судя по карете, жаль, я не успел разглядеть в подробности, но… богатая карета, да-да!

– И советуете мне не отдавать младенца в приют, потому как благородная порода у него с рождения на лице прописана.

– И не сомневайтесь! Вот сами посмотрите: лоб, нос, опять же уши… – говоря всё это, доктор отчего-то показывал не на младенца, а на Акима Евсеича.

– Благодарю, доктор. Не буду долее задерживать, вас другие пациенты, вероятно, заждались уже.

– К… к… конечно, – был готов подтвердить всё что угодно никогда ранее не заикающийся доктор. – С… судьба частнопрактикующего доктора, – он вздохнул, покачал головой, вытер вспотевшие шею и лоб белым батистовым платком, – нелегка. Крутишься, крутишься… кхм, кхм, как белка в колесе.