– Знаю, – Фредди крутил стакан. – Я же сказал, Джонни, и знаю, и понимаю, да вот… – Фредди стаканом потёр грудь. – Ладно, Джонни, спи, я к себе пойду.
– Фредди…
– Я сказал, Джонни, – Фредди усмехнулся. – Свои проблемы я сам решаю. Мой долг мне платить.
– Фредди, – голос Джонатана стал угрожающим, – ты забыл уговор? Доходы и долги у нас общие.
– Этот долг я делить не буду.
– А я тебя не спрашиваю, – отрезал Джонатан.
Теперь оба молчали. Фредди допил свой стакан и резко выдохнул по-ковбойски. Джонатан кивнул. Видеть его Фредди не мог, но сказал:
– Спасибо, Джонни. Ты уже прикинул варианты?
– Да, – Джонатан поставил подушку торчком и откинулся на неё. – Надо ставить точки на той стороне.
Фредди присвистнул.
– И во сколько это обойдётся?
– Сколько это нам даст, тебя не интересует? – Джонатан сел поудобнее. – Отдача будет не слишком скоро, согласен, но связи у нас есть. Грех их не использовать, раз. Мы занимаем пустое место и можем ни с кем не делиться, два. И получаем законное право мотаться через границу, три.
– И дать наводку на парня, четыре, – закончил за него Фредди.
– Кому, Фредди? Мы пойдём исключительно законным путём. Система этого касаться не будет.
– А тамошняя Система? Если парень в стрёмщиках…
– Сначала надо завязаться там, Фредди. Вне той Системы, конечно. А если… – Джонатан усмехнулся. – Не трепыхайся, ковбой. Раньше следующей осени мы всё равно этого ещё не потянем, кишка пока тонка. За год вы оба остынете.
– Джонни, ты не знаешь индейцев. Они не забывают и не прощают.
– Ну да, конечно. А ты откуда их знаешь? В Аризоне индейцев не было.
– Племён, да. Но по дальним ранчо… Ты просто не обращал на них внимания. Да и у ковбойского костра, Джонни, расой не считаются.
Джонатан кивнул.
– Знаю. Ты думаешь, среди ковбоев были индейцы? Хотя…
– Вот-вот, Джонни. Попадались. Они… ну, тут долгая история. Ты попал уже после Большой Чистки.
– Слышал.
– Слышать одно, а… – Фредди оборвал фразу и сказал другое: – Я совсем шпингалетом был, но кое-что помню. Ладно. С точками ты здорово придумал. Да, а Ларри?
– А что Ларри? После Рождества начнём готовить ему точку в Колумбии.
– После святок, Джонни. На святках большие игры.
– Верно, – Джонатан довольно улыбнулся.
Фредди встал, взял у Джонатана стакан и отнёс оба к бару.
– Ладно, Джонни, спим, – и зашлёпал к двери.
Джонатан слушал, как открылась и закрылась дверь его комнаты, шаги по веранде, хлопнула дверь комнаты Фредди, скрипнула кровать. Лёг. Слышимость, однако… как на рассвете. Джонатан лёг и завернулся в одеяло. Надо же, ковбой как психанул. Днём держится, ну, ничего не заметно, а ночью отпускает себя. Чёртов парень, ведь лёг на сердце, и ничего с этим не поделаешь. Только вспомнишь и… Джонатан досадливо повернулся на другой бок. Ему психовать нельзя. Нет, ничего страшного не произошло. Надо спать. Днём навалятся дела, и день за днём… Всё обойдётся.
Графство Дурбан
Округ Спрингфилд
Спрингфилд
Центральный военный госпиталь
Жариков закончил записывать, привычно перечитал, проставив на полях значки внимания, степеней важности и ссылок, и закрыл тетрадь. Вот так, день за днём лежит снег, солнце светит и набирает силу, а он лежит, и вдруг в одно мгновение рушится подтаявший снизу и кажущийся неизменным сверху снежный навес. Иди знай, что имя, запретное к произнесению имя окажется спусковым механизмом. Конечно, всё не так просто, и совсем не легко.
– Иван Дормидонтович, – в дверь заглянул Крис, – можно?
– Конечно, Кирилл, – улыбнулся Жариков. – Заходи.
Крис вошёл и тщательно закрыл за собой дверь. Пришёл один. Значит, скорее всего, будет говорить о Люсе.
– Иван Дормидонтович, я вам не очень мешаю?
– Совсем не мешаешь.
Крис вздохнул и, словно прыгая в холодную воду, выпалил:
– Я с ней разговаривал.
– Молодец, – искренне обрадовался Жариков.
Крис радостно улыбнулся.
– Целых… целых пять фраз. И она не прогнала меня.
– А с какой стати она должна тебя гнать? – очень искренне удивился Жариков.
– Ну-у, – Крис повёл плечами. – Ну, мало ли что. Она же… она не такая, как все. Я с ней говорю, и сердце, вот так, – Крис показал рукой, – то вверх, то вниз.
– Это нормально, – утешающее кивнул Жариков.
– И что мне теперь делать? – спросил Крис.
– Да то же самое. Встречайся, разговаривай с ней.
– Но… – Крис покраснел. – Но я с ней о книге говорил. Она читала, и я спросил, что это за книга. А о… о том тоже говорить?
– Говори, о чём хочешь. То, что надо, само выскочит.
– Да-а? – с сомнением протянул Крис и встал. – Я пойду, а то к вам там пришли.
– А как у тебя с Шерманом? – спросил Жариков.
– Нормально, – пожал плечами Крис. – Он – пациент, я – медперсонал. Вошёл, воткнул, впрыснул и ушёл.
Кто-то снаружи осторожно тронул дверь. Крис подошёл к ней и открыл. На пороге стоял Чак. Причёсанный, чисто выбритый, в аккуратно застёгнутой пижаме. Они молча смерили друг друга взглядами и разошлись. Крис в коридор, а Чак в кабинет. Крис, закрывая за собой дверь, оглянулся на Жарикова. И кивок Жарикова адресовался и ему, и Чаку.
Пока Чак шёл к его столу, Жариков включил сигнальную лампочку над дверью в коридоре и отключил селектор.
– Здравствуйте, сэр, – Чак настороженно улыбнулся.
– Здравствуйте, Чак, – ответно улыбнулся Жариков. – Садитесь. Как себя чувствуете?
– Спасибо, сэр, – Чак был предельно вежлив. – Хорошо, сэр.
– Руки не болят?
Чак помолчал.
– Они всё чувствуют, сэр. И… и двигаются.
Жариков кивнул.
Чак как-то исподлобья посмотрел на него, осторожно перевёл дыхание. Сегодня он впервые пришёл в этот кабинет, до этого все врачи приходили к нему. И пижама вместо халата впервые, и ест он теперь сам, умывается, побрился вот сегодня сам. Тоже впервые. Врач смотрит на него внимательно, без злобы и насмешки, и Чак чувствует, что ещё немного – и он заговорит сам, и будет говорить обо всём. Всё расскажет. Ответит на все вопросы. Злить врача незачем и просто опасно, но… неожиданно для самого себя Чак спросил:
– Что теперь со мной будет, сэр?
– Вы пройдёте курс реабилитации, полного восстановления.
– А потом? Вы вернёте меня хозяину? Сэр, вы ведь теперь знаете, кто он.
– Отношения рабской зависимости прекращены двадцатого декабря сто двадцатого года. Скоро будет годовщина, – улыбнулся Жариков.
– Да, сэр, – Чак не ответил на улыбку. – Я слышал об этом. Так… так я могу не возвращаться туда? Я правильно понял вас, сэр?
– Да, Чак. Вы сами выберете, где будете жить и чем заниматься.
Чак перевёл дыхание.
– А… а Гэб? Он тоже сможет… выбирать?
– Да, – спокойно ответил Жариков.
Чак отвёл глаза. Медленно поднял руку и потёр лоб, оглядел свою руку.
– И долго… мне восстанавливаться, сэр?
– Трудно сказать. Процесс только начался.
– А… а если опять?
– Что? – сделал вид, что не понял, Жариков.
– Если опять отнимутся? – в голосе Чака зазвенел неподдельный страх. – Я не выдержу второй раз, сэр, – и совсем тихо: – Помогите мне, сэр.
– Я не смогу помочь, если не буду всё знать, – ответил Жариков. – Вы тоже должны помочь мне, Чак.
Чак вздохнул.
– Что я должен делать, сэр?
– Расскажите мне, как вас сделали таким.
Чак недоумевающе поднял на него глаза.
– О тренировках, сэр?
– Нет. Вы ведь горели не потому, что вас кололи. Уколов не было, так?
– В руки? – уточнил Чак. – Не было, сэр. Я помню.
– Было что-то, чего вы не помните, вернее, вам велели это забыть. Вы… вы слышали что-нибудь о гипнозе, Чак?
– Н-нет, – неуверенно ответил Чак и, подумав, энергично мотнул головой. – Нет, сэр.
– А об облучении? Парни называют это обработкой.
– Тоже нет, сэр, – уже уверенно ответил Чак.
Жариков понимающе кивнул. Итак, терминологии парней Чак не знает. Попробуем не названием, а содержанием.
– А туманные картинки?
У Чака расширились глаза.
– Вы… вы знаете об этом, сэр?!
– Немного, – искренне вздохнул Жариков. – Вам их показывали?
– Да, сэр. Всем нам. А что, спаль… парням их тоже показывали? Зачем?
– Туман был цветным? – Жариков проигнорировал, но запомнил и удивление, и оговорку Чака, стараясь не упустить появившуюся ниточку. – Какие цвета?
– Красный цвет, сэр. И серый. Но… но это всего раза два или три было. Да, – Чак обрадовался, что может говорить свободно, и улыбнулся. – Да, сэр, один раз красный туман, но большой. И два раза серый.
– Где это было? В имении Грина?
– Нет, сэр. Нас привозили туда из учебки. Но… машина была закрытой, сэр. И выгружали в гараже. Я не знаю, где это, сэр, – виновато потупился Чак.
– А ещё что было? Кроме этого и тренировок.
Чак открыл рот, вдохнул и замер так. Потом опустил голову и заговорил, сбиваясь на рабскую скороговорку:
– Не… не могу, сэр, простите меня, сэр, не могу…
– Вы гимнастику делаете? – перебил его Жариков.
– Да, сэр, – Чак облегчённо улыбнулся. – И общую, и для рук. Пальцы уже хорошо двигаются, сэр.
– Отлично, – улыбнулся Жариков.
Чак снова перевёл дыхание.
– Сэр, тот… джентльмен… Он здесь?
– Нет, – Жариков сразу понял, о ком говорит Чак. – Он уехал.
– Сэр, – Чак умоляюще смотрел на него. – Я выполнял приказ. Я… я не мог отказаться, сэр. Это неповиновение, за это… Хозяин велит, и рабы делают, все рабы так, сэр. У меня не было выбора, сэр.
– Я понимаю, – кивнул Жариков.
– Сэр, – ободрился Чак, – вы, если мне можно попросить, вы скажите ему, что если бы не приказ, я бы никогда, ни за что…
Жарикову очень хотелось, ну, прямо на языке вертелось и пощипывало, спросить про Колумбию, но он уже привычным усилием сдержал себя. Ему надо слушать, не споря, а только слегка направляя вопросами.
– Сэр, нам приказывали, и мы делали. Мы хотели жить, сэр. За неповиновение смерть, сэр. Так всегда было. Они, ну, парни, попрекают меня, а сами, сами тоже по приказу всё делали. Разве не так, сэр? – Чак посмотрел на Жарикова, ожидая его кивка. – Сэр, я не хочу плохо говорить о них, но… но они были такими же.
– Были, Чак. Я согласен. А сейчас?
Чак пожал плечами, снова потёр лоб.
– Я не знаю, что надо говорить, сэр. Они работают по вашему слову, сэр, – усмехнулся, – и называют себя свободными. Вы не наказываете их за это, значит… значит, вам так надо, сэр. У… белых есть разные… причуды. Я не спорю, сэр.
Жариков сдержал вздох. Опять, как всегда. Сказав что-то своё, искреннее, буквально бежит в своё прошлое, сам себя убеждает в своём рабстве.
Чак искоса внимательно посмотрел на Жарикова и осторожно спросил:
– Сэр, а когда всё восстановится, вы оставите меня здесь, в госпитале?
– Зачем? – ответил вопросом Жариков. – Вы хотите здесь работать?
Чак пожал плечами.
– Я же всё равно должен отработать. Лечение, еду, всё остальное… лучше уж здесь.
– Как бывший раб вы имеете право на бесплатное лечение.
– Так что? – изумился Чак. – Парни не за это работают?
– Нет, – улыбнулся Жариков. – Они получают деньги, зарплату.
– За деньги, значит, – Чак даже головой покрутил. – Они мне говорили, я не верил.
– Скажите, Чак, а вы кому-нибудь верите?
Чак отвернулся, явно пересиливая себя, не давая самому себе говорить, несколько раз дёрнул кадыком и снова повернулся к Жарикову.
– Сэр, я могу говорить правду?
– Да, – твёрдо ответил Жариков.
– Я стараюсь не верить, сэр, меня всегда обманывали. Все, – и не смог удержаться, – белые. Простите, сэр, но это правда.
– А своему хозяину вы верили?
– Которому, сэр?
– Грину.
– Ему я верил, – в голосе Чака зазвенела сдерживаемая ненависть. – А он… Он сделал меня таким. И предал. Продал и меня, и клятву мою. Вы… вы ведь знаете об этом, сэр, ну, о рабской клятве?
– Да, я слышал об этом.
– А… а разве парни не вам давали клятву? – вырвалось у Чака.
– Нет, – глаза у Жарикова еле заметно напряглись. – Я не рабовладелец, и клятва раба мне не нужна.
– Сэр, я не хотел обидеть… – Чак на мгновение втянул голову в плечи. – но… простите, сэр, но они так верят вам. Я думал, они на клятве.
– А Говарду вы тоже верили? – мягко спросил Жариков.
– Старому Хозяину? – помедлив в секунду, уточнил Чак и усмехнулся. – Ему это было безразлично, сэр.
– А вам?
– После того… что нам сделал Грин, тоже, сэр. Он, если он считал, что мы можем не выполнить приказ, он говорил… эти слова. И тогда мы уже делали всё.
– А Грин?
– Тому они были не нужны, не так нужны. Мы и так делали всё, что он велел. А, – и с видимым усилием, – Старый Хозяин не доверял нам. Он никому не доверял. А верил… он верил деньгам, сэр.
– А Ротбусу?
– Они все служили ему. Как… как рабы. И он на всех смотрел, как на рабов, – продолжил о своём Чак.
– Вы верили Ротбусу? – повторил вопрос Жариков.
– Он… он заставил меня дать ему клятву, – Чак улыбнулся. – Думал, это ему поможет, когда придётся вернуться.
– Вторая клятва недействительна?
– Мне уже было всё равно, сэр. Ротбус… это даже не человек, сэр. Он любил видеть пытки. Всё равно, кого пытают, за что, нужно, не нужно… Старый Хозяин, – с каждым разом произнесение этого имени давалось Чаку всё легче, – всё делал… с пользой, нет, с выгодой. А этот…
– Вы долго были у него?
– Больше года, сэр. И до этого… меня часто ему сдавали.
– А когда он заставил вас дать ему клятву?
– В последнюю аренду, сэр, – Чак пожал плечами. – Наверное догадывался, что последняя.
Жариков задумчиво кивнул.
– Устали, Чак?
Тот с настороженной неопределённостью повёл плечом.
– Не очень, сэр. Вы… вы не сердитесь на меня? Я тут наговорил вам всякого.
– Я хочу помочь вам, Чак. Чтобы вы могли нормально жить. Не палачом по приказу, и не маньяком, который не может жить без убийств, без насилия. Но и вы должны хотеть этого, Чак. Вы, именно вы сами, должны захотеть и решить.
Чак молча опустил голову. Жариков ждал. И, наконец, тихое, еле слышное:
– Это… это невозможно, сэр.
– Почему? – терпеливо спросил Жариков.
– Это… это как клеймо, – Чак ещё ниже опустил голову, уткнулся лбом в колени, свернулся клубком, подставляя спину под возможные, а для него неизбежные удары. – Андре верно сказал… необратимо, это необратимо… – и вдруг резко вскинул голову: – А где Андре, сэр? Вы… его наказали, сэр? За что?
– А вы хотите его видеть? – Жариков улыбнулся. – Вы же ругались всё время.
Чак пожал плечами.
– Да как со всеми. Просто… – и, не договорив, отвёл глаза.
– Он заболел. Простудился, – Жариков по-прежнему улыбался. – Я скажу ему, чтобы зашёл к вам, когда выздоровеет.
– Спасибо, сэр, – ответил заученным тоном Чак. – Вы очень добры, сэр.
Жариков понял, что разговор можно считать законченным. Чак ему больше не верит.
– Не стоит благодарности.
Жариков встал, и сразу встал Чак.
– Спасибо, сэр, я могу идти, сэр?
– Да, Чак, идите отдыхать. И завтра, в это же время, мы продолжим.
– Слушаюсь, сэр.
Когда за Чаком закрылась дверь, Жариков достал его медкарту и свои тетради и сел заполнять многочисленные графы и разделы.
Писал быстро, не поднимая головы, даже когда кто-то без стука вошёл в кабинет. Потому что знал – это Аристов.
– Ну что, Юра? – Жариков поставил точку, ещё пару значков на полях и закрыл тетрадь, окинул взглядом и захлопнул пухлую папку карты. – Что скажешь?
– Ничего, – пожал плечами Аристов. – Достаётся тебе, я вижу.
– Ничего, – Жариков встал, убирая стол. – Будем живы – не помрём, помрём – так не воскреснем, а воскреснем – так нам же лучше будет. Я сейчас к Шерману. Хочешь со мной?
– Нет уж. Я лучше посижу, почитаю.
Жариков кивнул и открыл сейф.
– Тебе общее?
– Да, – Аристов вытащил из кармана халата свёрнутую в трубку толстую тетрадь. – Выясни у Шермана насчёт… обработки.
– Ладно-ладно. Не хочешь со мной идти, так и получай то, что сочту нужным.
Жариков выложил на стол толстую книгу в скучно-серой обложке. «Общее руководство по разведению, дрессировке и содержанию рабов специфического назначения». Одно из творений доктора Шермана.
– Я закрою тебя.
– Ладно-ладно, – Аристов уже сел за стол, взял книгу и потому был на всё согласен.
Жариков усмехнулся и вышел. Захлопнул и запер дверь. А то с Юрки станется выйти с книгой. А это, даже если забыть о данных подписках о неразглашении и подобном, весьма опасно. Для неподготовленных случайных, но слишком любознательных читателей. Есть вещи, которые непрофессионалам лучше не знать. Для них лучше. А теперь к Шерману. Конечно, удовольствие ниже среднего. Но надо… а что надо? Рассчитаться за исковерканные жизни таких, как Крис, Андрей, Эд, Джо с Джимом, всех парней. И Чака с Гэбом. И остальных. А сам Рассел Шерман? Разве доктор Шерман не сломал и его? Но парни выдираются из этой трясины…
…Когда он открыл дверь, Андрей спал, всхлипывая и постанывая во сне, и лицо его было таким беспомощно-детским, что Аристов выругался.
– Ну вот, – сказал он. – А вы все… генерал, генерал искал, генерал велел… Так что важнее было?
– Ладно. Хватит тебе.
Аристов подошёл к кровати и не профессиональным, а по-отцовски заботливым жестом потрогал высокий красивый лоб. Андрей вздрогнул и забормотал по-английски:
– Нет, не надо, мне и так больно! – потом медленно открыл глаза, увидел Аристова и попытался улыбнуться.
– Ну, как ты, Андрей? – спросил он по-русски, вставая рядом с Аристовым.
– Хорошо, спасибо, – ответил по-русски Андрей и начал выпутываться из одеяла.
И уже вдвоём с Аристовым они помогли парню вытереться и переодеться в сухое…
…Да, хорошо, что обошлось без воспаления лёгких, но полежать парню пришлось. Тогда они вдвоём его отвели – Андрея шатало от слабости – в его комнату, оформили бюллетень на неделю. Жариков улыбнулся воспоминанию, как остальные парни переполошились и захлопотали вокруг Андрея. Ещё бы! Первый больной и не чужой, а свой, один из них. Предложение положить Андрея в одну из пустующих палат в том же отсеке, где Чак и Гэб, было отвергнуто безоговорочно. И прежде всего потому, что Чак восстановился, дескать, мало ли что, больному не отбиться. Что ж, определённый резон в этом есть. А вот и тюремный отсек.
Охрана пропустила Жарикова без вопросов и проверок. Люди здесь опытные: лица запоминают сразу, всё замечают и если надо, то и остановят, и документы проверят, и обыщут. Если это действительно надо.
Рассел сидел в своей излюбленной позе у окна, когда лязгнул замок. Он слез с подоконника и шагнул к двери. Уколы? Нет, доктор. Что ж, это намного лучше.
– Здравствуйте, Шерман.
– Здравствуйте, доктор.
Обмен достаточно вежливыми и достаточно равнодушными улыбками. Рассел сделал короткий приглашающий жест к столу. Заняли обычную позицию напротив друг друга.
– Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, доктор, неплохо. Сплю хорошо, – Рассел помедлил, повертел незажжённую сигарету. – Можно спросить?
– Да, разумеется.
– Эти парни, что приходят делать уколы, спальники… вы ведь это сделали специально, доктор. Зачем?
Жариков не спешил с ответом, и Рассел стал отвечать сам.
– Зачем вам моё унижение, доктор? Ведь именно этого вы хотите, не так ли? Я не могу понять: зачем? Хотя… сломать человека, подчинить его не через физическое, а через нравственное страдание. Это понятно. Но цель… – Рассел пожал плечами и замолчал.
– Инъекции они делают хорошо?
– Да. Вполне квалифицированно. Как вам удалось их так… выдрессировать?
– Вы употребили не тот глагол, – Жариков смягчил слова улыбкой. – Обучить.
Рассел дёрнул головой.
– Нет. Дело в том, что спальники панически боятся врачей. И особенно всего того, что связано с процедурами. От одного вида шприца… – он не договорил и махнул рукой.
– Почему?
– Вы, – Рассел твёрдо посмотрел ему в глаза, – вы ведь знаете. Вы прочитали те книги.
Он не спрашивал, а утверждал. Жариков, сохраняя доброжелательную улыбку, кивнул. И Рассел продолжил:
– Деформация сперматогенеза построена на инъекциях, весьма болезненных. Это формирует стойкий рефлекс. Отрицательное, ещё лучше болевое подкрепление всегда эффективнее. Наказание, – он усмехнулся, – всегда значимее награды. Вы ведь это знаете, доктор, а про рефлекторные реакции и их формирования не мне вам объяснять.
– Да. В чём-то вы правы. Но болезненный характер деформации в литературе не упомянут.
– Этому не придавали значения, – буркнул Рассел и закурил.
– Скажите, Рассел, ваш отец в своих исследованиях применял анестезию?
– Нет, – помимо воли Рассела в его голосе прозвучала отчуждённая горечь. – Он предпочитал естественную реакцию. Эксперимент должен быть чистым, – Рассел поглядел на Жарикова и энергично замотал головой. – Нет, доктор, он не был садистом. В клиническом понимании. Он… он – учёный, для него наука, научные интересы были превыше всего. Он не причинял страданий просто так, из прихоти. Он… – Рассел смял сигарету. – Я думаю, он даже не замечал чужих страданий. Если они ему не мешали.
Жариков кивнул.
– И ваших?
– Да, – Рассел резко встал, прошёлся по комнате и снова сел. – Учёный должен быть жёстким. Без жёсткости… мягкотелому в науке делать нечего.
– Жёсткость или жестокость? – мягко уточнил Жариков.
– Да, – Рассел тряхнул головой. – Вы правы, доктор. Я думал об этом.
– И что же? – искренне поинтересовался Жариков.
– Я не могу найти эту грань. Вернее, она между теорией и её применением. Открытия, ставшие основой оружия… Это наука, великолепная наука. И смертоносное применение. Разве учёный несёт ответственность за использование результатов своего труда? Тем более… всё может стать оружием. Мастер изготовил, нет, создал, великолепную хрустальную вазу. В пылу ссоры ревнивый муж ударил этой вазой жену по голове и убил её. Ни ваза, ни её творец не виноваты. Тем более, что ваза сама погибла, разбившись о глупую женскую голову. Разве не так? Оружие и его применение – это деяния других людей, и ответственность должны нести они.
– Скажите, а были… отказавшиеся создавать то, что потом использовали, как оружие? – задумчиво спросил Жариков.
– Слабаков везде хватает, – пожал плечами Рассел. – Были, конечно. Некоторые, – он насмешливо фыркнул, – до самоубийства доходили. До попыток. Откачивали и ставили лаборантами. Либо ты работаешь в полную силу добровольно, либо тебя заставят это делать необходимым принуждением.
Жариков с интересом отметил, что интонации сменились, стали… заученными. Или внушёнными. Даже лицо изменилось, стало малоподвижным. Кажется, приближаемся к блокам. Надо чуть-чуть отступить.
– Да, проблема использования открытия и ответственности – очень интересна. Я знаю одного молодого человека, он любит рассуждать на подобные темы, его бы это заинтересовало.
– Вот как, – Рассел улыбнулся, снова став прежним. – Хотя… Об этом только и рассуждать в молодости. Пока нет личной ответственности.
– А как решал эту проблему ваш отец?
Рассел по-прежнему с улыбкой пожал плечами.
– Для него этой проблемы не существовало. Для него была только наука. Всё остальное… где-то там, отдельное, несуществующее, воображаемое. Допустимо, если не мешает. Для науки отец жертвовал всем.
– И вами? – грустно спросил Жариков.
Рассел запнулся, замер.
– Откуда… – он судорожно сглотнул, – откуда вы это знаете?
– Свидетели есть всегда, – пожал плечами Жариков. – Живы люди, помнящие вашего отца, слышавшие о нём.
– Вы говорите об объектах? Спальниках?! – догадался Рассел. – Да, конечно, отец много работал в питомниках, но об этом они знать не могли!
– Знали другие и говорили при них, не стесняясь, – просто объяснил Жариков.
– Да, я должен был это сообразить, – кивнул Рассел, – но я не думал, что это… что это настолько известно. Чёртовы болтуны! Да, всего не предусмотришь. Ни черта не знают, не понимают, но треплются, не думая, о чём, и не глядя, при ком, – он вдруг выругался и тут же виновато улыбнулся. – Извините, доктор, но… но мне бы не хотелось об этом, сегодня я к такому разговору не готов.
Рассел смотрел на Жарикова с таким же умоляющим выражением, какое он видел у парней. Да, сына доктор Шерман ломал, ломал, как спальников, телохранителей… всех. Здесь вполне явно не простой блок, а с замещением. Запомним, но пока трогать не будем.
Лязгнул замок. Оба вздрогнули и обернулись на звук. Солдат придержал дверь, и в камеру вошёл, катя перед собой столик с приготовленным инструментарием, очень серьёзный Крис. Но, увидев Жарикова, он улыбнулся. Радостной приветливой улыбкой. И Жариков улыбнулся в ответ.
– Больной Шерман, – серьёзно, даже строго, сказал по-английски Крис. – Приготовьтесь к процедуре.
Жариков кивнул охраннику, и тот вышел, закрыв за собой дверь. Рассел поглядел на Криса, Жарикова и пошёл к кровати. Крис очень деловито и тщательно приготовил шприц и стал набирать из ампулы прозрачную жидкость. Жариков старательно сохранял серьёзное лицо. А Крис, держа в одной руке иглой вверх шприц, а в другой смоченную спиртом вату, повернулся к Расселу.
– Больной, готовы?
Рассел, лежащий на кровати ничком со спущенными штанами, отвернулся к стене. Крис ловко сделал укол и вернулся к столику.
– Не вставайте. Ещё один, – смена шприца и повторение процедуры. И уже по-русски, глядя на Жарикова: – Иван Дормидонтович, ну как?
– Отлично, Кирилл. Ты молодец, – улыбнулся Жариков, тут же повторив сказанное по-английски.
Крис расплылся в счастливой улыбке и покатил столик к двери. Стукнул в косяк костяшками пальцев, и охранник открыл ему дверь. Жариков кивнул солдату, и тот опять оставил их вдвоём.
Рассел встал, оправил одежду. Взял сигарету, отошёл к окну и закурил.
– Ну как, доктор? Насладились моим унижением? – он старался говорить язвительно, но вышло жалобно.
– Вы считаете положение больного унизительным? – спокойно ответил вопросом Жариков.
Рассел стоял, прислонившись спиной к окну, и быстро нервно курил.
– Вы не хотите меня понять или…? Хотя, действительно… Скажите, весь этот цирк с медиком-спальником, неужели это для меня?
– Это не спектакль, Шерман. Они работают в госпитале.
– Кем?!
– Санитары, массажисты, уборщики. Желающие окончили ускоренные курсы и действительно медики, квалифицированный медперсонал.
– А по их основной специальности вы разве их не используете? – уже спокойно с деловитой заинтересованностью спросил Рассел. – Сексотерапия иногда творит чудеса.
– Да, я читал, – кивнул Жариков. – Но интимная жизнь человека является жизнью, только когда интимна.
– И что же? Вы разрешили им работать бесконтрольно? Да нет, доктор, вы же знаете, должны знать. Три дня сексуального воздержания и начнётся процесс… Это похоже на наркотическую ломку, это… или… нет, контроль необходим… Прежде всего для равномерного распределения нагрузки, для их же блага… они же начнут гореть, поймите… – Рассел замолчал, словно захлебнувшись.
– Они все перегорели.
И от этих простых слов он отшатнулся, как от удара.
– Что? Что вы сказали, доктор?! Все? Как это – все?
– Все, значит, все, – перебил его лепет Жариков. – Все до одного. Кто приходит делать вам уколы, кого вы видите на спортплощадке, все.
Рассел опустил голову. Постоял так, потом, пошатываясь, не дошёл, добрался до кровати и рухнул на неё. Жариков молча встал и пошёл к двери, стукнул в косяк, дождался, пока откроют, и вышел. Рассел не шевелился. Сейчас он хотел остаться один. Только это. И понимая, Жариков согласился. Да, так будет лучше.
Атланта
Сейлемские казармы
Центр репатриации
Ночью Зина проснулась. Вдруг. И не могла понять, что её разбудило. И не сразу догадалась, что это дыхание. Она привыкла слушать только Катино, тихое, будто всхлипывающее. Раньше Катя спала с ней и здесь никак не могла привыкнуть к отдельной кровати, пугалась и звала её. Или тихо безнадёжно плакала. А сейчас… Спит спокойно. А это… посапывание Димочки. И ещё… ровное сильное дыхание мужчины. Зина осторожно приподнялась на локте, придерживая у груди одеяло, вгляделась в еле различимое в синем ночном свете тёмное лицо. Тим, Тимофей Дмитриевич Чернов, Тима… господи, неужели это и вправду с ней, неужели, господи, как же оно теперь будет, господи…?
Тим повернулся набок, лицом к стене, и сползшее одеяло открыло его плечо и спину, а свесившийся угол почти коснулся Дима. Зина потянулась поправить одеяло, но только ещё больше его сдёрнула. Тесно-то тесно, а руки не хватило. Тим открыл глаза и сел, подхватывая сваливающееся одеяло, повернулся и увидел Зину. Их взгляды встретились.
– Я… я разбудил тебя? – тихо спросил Тим.
– Нет, я… – смутилась Зина, – это я, я только хотела одеяло тебе поправить. Ты спи себе, Тима, спи.
Тим улыбнулся и лёг снова набок, но теперь лицом к ней. Оба одновременно посмотрели вниз на спящих детей и опять друг на друга. Зина улыбнулась.
Они лежали и смотрели друг на друга, не зная, что сказать. А хотелось поговорить. Но и дети внизу, и стены ведь… одно название, что стены, слышно же всё всем. И… и страшно чего-то.
Так и не заговорив, заснули.
А с утра начались обычная суета, сутолока и неразбериха. За завтраком выяснилось, что Зина с Катей врачей тоже всех прошли, но у Зины тестирование не закончено. Ну, пройти-то прошла, а за результатами не сходила, не до того стало. Значит, как теперь? И результаты, а там могут и на второй круг по этим тестам послать, вон, говорят, кого-то сразу пропускают, а кого-то и по третьему кругу гонят, и к врачу – Зина покраснела – всё ж таки серьги вдеть надо, и стирка накопилась… Тим предложил, что постирать и он может, управлялся же раньше. И со своим, и с сыновним. Так что и её с Катиным постирает. Зина пришла в такой ужас от его предложения, что Тим изумился, не понимая причины. А объяснять некогда, из-за стола уже встают, а в дверях следующая смена. Проталкиваясь к выходу, Тим заметил Эркина, а рядом с ним Женю. И сразу решил:
– Я в библиотеку пойду, буду место подбирать.
– Ну и хорошо, – сразу согласилась Зина. – Дождя нету, до обеда погуляют, – она ловко обвязала Катю платком. – А я и после обеда постираю.
– Мам, ты сказала, что бананы после завтрака, – напомнил Дим, беря Катю за руку.
– Они дома остались, – сказала Катя и вздохнула: – И остальное тоже.
Зина посмотрела на Тима, показывая, что его слово – главное. Тим благодарно улыбнулся ей и кивнул:
– Тогда пошли есть бананы.
– Ура-а! – завопил Дим. – Катька, бежим!
Зина уже гораздо увереннее взяла Тима под руку, и они пошли за детьми в свой барак.
– Тима, а груши не попортятся?
– Н-не знаю, – неуверенно ответил Тим, обводя Зину вокруг лужи. – Они быстро портятся.
– Тогда я посмотрю сейчас, и если что, то их тоже прямо сейчас и дам. А яблоки с апельсинами тогда на обед и после сна. Как скажешь, Тима?
– Хорошо, – кивнул Тим.
Когда они вошли в свой отсек, Дим и Катя чинно сидели на кроватях, даже разделись и пальтишки рядом положили.
– Ну, молодцы, – похвалила их Зина. – Вот сейчас и поедите.
Она открыла стоявший на тумбочке пакет и достала бананы. Посмотрела на Тима, не зная, как их лучше почистить.
– Пап, а их два всего, – сказал вдруг Дим. – Надо резать, да?
– Да, – кивнул Тим, доставая нож.
Вид выскакивающего из рукоятки лезвия заставил Катю ахнуть с восторженным испугом. Дим гордо посмотрел на неё. Папкин нож – это вещь! Он ни словечком не соврал. Тим аккуратно разрезал бананы пополам поперёк и надорвал на них кожуру. И опять, как и вчера, они сидели все вместе и ели.