Тетрадь сорок шестая
Графство Эйр
Округ Кингслей
Коттедж № 3715
Он просыпался медленно, как всплывал со дна. Запахи, звуки, свет сквозь веки. Где он? Кто он? Он… Серёжа… Серёжка-Болбошка. Полностью… для школы… Сергей Игоревич Бурлаков…Он что, болен? В школу не надо?
Он медленно открыл глаза и удивлённо огляделся. Но… но это совсем чужая комната, его – не такая. Да, он помнит, он уже большой мальчик и у него своя комната, маленькая, а эта… нет, он же помнит. И кровать не такая, и… и всё. Где он? Где мама? Аня? Мила? Папа? Ну, папа на работе, а остальные?
Он откинул одеяло и сел. Снова огляделся. Нет, что-то совсем не то. Что? А ну-ка, посмотрим. Он встал, качнулся, с размаху плюхнулся обратно и рассмеялся. Тело как не его. А ну-ка… С третьего раза удалось встать и остаться стоять. Но почему он голый? Мама сердится, когда он ложится спать без пижамки, а вещей его нет, и, как раздевался, не помнит. Совсем интересно. Он снова качнулся, шагнул к окну и, не устояв, сел на пол. Он что, ходить разучился?! Смешно!
Он сидел на полу и смеялся, когда распахнулась дверь. Всё ещё сидя на полу, он повернулся к вошедшей… но это не мама! Кто ты? Он медленно, раскачиваясь и помогая себе всем телом, встал, оказавшись почему-то выше неё. Но она же взрослая, а он – мальчик. Смешно. Шагнул к ней. Она испуганно попятилась.
– Тётя, вы кто? – спросил он по-русски.
Услышав смех, Элли обрадовалась и побежала к нему. Неужели очнулся?! Но когда он, голый, высокий – выше неё на голову – весь в шрамах и рубцах, жутко ухмыляясь, пошёл на неё, она испугалась. Беспамятный! О них такое рассказывали…! Нашарив за спиной ручку, она выскочила из спальни и захлопнула дверь. И даже плечом её прижала. И только услышав новый шум падения, поняла, что он что-то говорил ей, спрашивал о чём-то.
Почему она убежала? Что это? Он шагнул следом за ней, но не удержался на ногах и упал, больно ударившись головой. И опять ничего не стало…
Выждав немного, Элли осторожно приоткрыла дверь. Он лежал ничком в двух шагах от двери. Элли вошла, тронула его за плечо. Нет, опять как раньше. Она уже привычным усилием подхватила его под руки, подтащила тряпочное безвольное тело к кровати, подняла и уложила. Укрыла одеялом. И остановилась над ним. По-детски удивлённое выражение, страшное на взрослом лице. Неужели и впрямь… беспамятный. Мужчина с разумом ребёнка. Зачем он Джимми?
Но Элли уже понимала – зачем. По-детски послушный и по-взрослому сильный. Верящий всему, что ему скажут, и ничего не понимающий в жизни. Жалко парня, но она уже ничем не сможет ему помочь. Разве только… научить есть, умываться, пользоваться одеждой и туалетом. В последний раз Джимми, уже уезжая, ей сказал:
– Начнёт трепыхаться, дашь ему этих таблеток. Притихнет.
Элли прошла в холл и взяла с камина пузырёк, встряхнула. Совсем обыкновенные с виду белые маленькие таблетки. И ни этикетки, ни надписи. Что подмешал туда Джимми? От него всего можно ждать. Нет! Элли решительно положила пузырёк обратно. Нет. Раз он смог встать и заговорить, то… то она сможет… Объяснить и договориться. А сейчас пусть полежит, поспит. Она зайдёт к нему потом, после…
Графство Дурбан
Округ Спрингфилд
Спрингфилд
Центральный военный госпиталь
Смена шла как обычно. Острота первых дней давно притупилась, и дежурство у Чака и Гэба стало обычной рутиной. И теперь работали здесь все. Даже Джо с Джимом, хотя у Джима были, оказывается, к ним свои счёты. Ну, не совсем к ним, но к таким же. Да ещё Новенького не ставили. Но тот совсем неопытный и в палаты – любые – не допущен, только на дворовых работах пока.
Чак стал совсем тихим. Как в «чёрном тумане». Лежал неподвижно, никого не задирал и, пока его впрямую о чём-то не спросят, молчал. Гэб фактически стал таким же. Ни на что не жаловался и тоже целыми днями лежал. Только что в уборную ходил и ел сам. Они оба ни о чём больше не спрашивали и ничего не просили.
Жариков решил, что лучше пока оставить их в покое. Они должны это пережить сами, самостоятельно. Ну, почти самостоятельно. Кроме того,… кроме того, появились новые обстоятельства. И новый пациент. И, кажется, именно здесь он найдёт ключ к Чаку и Гэбу. И парням. И сведёт счёты с Юркой. За того индейца. Ах, как он нужен! Человек, преодолевший всё сам, выдержавший невозможное. Ну, ничего, Юрка у него покрутится. Юрий Анатольевич Аристов. Великий хирург. Хирург, может, и великий. Но здесь… здесь командовать парадом будет не он.
Жариков убрал книги и записи в сейф, аккуратно запер его и посмотрел на часы. Так, теперь последний обход и на боковую.
В отсеке тихо. Андрей и Майкл – теперь Михаил – прилежно зубрили русский в дежурке. Жарикову они обрадовались, расплылись в радостных улыбках и пригласили на чай. Как же упустить законный повод увильнуть от домашнего задания?! Жариков улыбнулся в ответ – улыбки у парней! И не захочешь, а ответишь – и поблагодарил.
– Только больных посмотрю.
– Ага, – кивнул Андрей. – Я подогрею тогда, да?
– Нам… с вами? – встал Майкл.
– Как хочешь.
– Делай чай, я на обход, – важно сказал Майкл, выходя за Жариковым.
Чак и Гэб спали. Или делали вид, что спят. Жариков не стал заходить к ним в палаты. Только посмотрел через стекло. Майкл держался рядом, вопросов не задавал и с высказываниями не лез, хотя чувствовалось, что высказаться ему хочется и весьма.
Когда они вернулись в дежурку, чай у Андрея уже был готов. Заварной чайник накрыт сложенным вдвое полотенцем, печенье на тарелке, джем в розетках, чашки наготове.
– Ну, молодец, – похвалил Жариков.
– Да? – обрадовался Андрей. – Всё правильно, так?
– Так-так, – улыбнулся Жариков.
Сели к столу. Андрей по праву хозяина разлил чай, и первые полчашки выпили в молчании.
– Иван Дормидонтович, – начал Майкл, сочтя момент подходящим. – У Чака депрессия, «чёрный туман», так?
– И так, и не так, – невольно нахмурился Жариков. – У него всё не так. Весь процесс.
– А у Гэба? – спросил Андрей. – Он ведь так и не загорелся. Может, он притворяется? Как это? А, си-му-ли-ру-ет. Правильно?
– Сказал правильно, – Жариков, не отдавая себе отчёта, сел по-другому: локти на стол, зажатая в ладонях чашка перед глазами. Смотрит на пар, а видит… – Нет, это не симуляция. Глубокий кризис. Не взрыв, а процесс. Он не хочет гореть, и боли нет…
– Хоти, не хоти, а когда загоришься, то всё, – пожал плечами Майкл, – от боли не уйдёшь.
– Крис, тьфу, Кирилл говорит, что их не кололи, оттого они и горят… по своему желанию, – сказал Андрей.
– Может, и так, – согласился Майкл.
Жариков уже не раз слышал об этом. Парни часто упоминали уколы, говоря о различиях между спальниками и телохранителями. Но только упоминали, вскользь, не останавливаясь на этом. И выходит… выходит психогенный характер боли. И суггестивность паралича. Но нет кода проникновения. А проламываться наугад… возможно, но результат непредсказуем.
– Иван Дормидонтович…
Жариков вздрогнул и посмотрел на парней, улыбнулся их тревоге.
– Задумался, извините.
– Не за что, – улыбнулся Майкл.
А Андрей объяснил:
– У вас глаза стали… как в отключке, – последние слова он произнёс по-английски и замялся, не зная, как перевести.
– Я понял, – кивнул Жариков.
– Иван Дормидонтович, – вдруг сказал Андрей, – а что у человека самое главное?
– Как это? – с интересом спросил Жариков.
Смысл вопроса, в основном, ясен, но интересна интерпретация.
– Ну, без чего человек не живёт, так? – подхватил Майкл.
– Да нет, – досадливо мотнул головой Андрей. – Кишки вырежи, он тоже жить не будет, а разве кишки – главное?
– Тогда сердце, – пожал плечами Майкл.
– И так, и не так. Вот, – Андрей постучал себя пальцем по лбу. – Вот что у человека главное. От этого всё в человеке.
Жариков улыбнулся.
– Что ж, можно и так сказать. И какой твой вывод, Андрей?
– Этим двоим не руки массировать, а мозги перетряхнуть надо.
– Это по башке стукнуть? – ехидно поинтересовался Майкл.
– Не придуривайся, понимаешь ведь, о чём я, – сердито сказал Андрей.
Жариков слушал их молча. Так, что они забывали о его присутствии. Он умел становиться незаметным, чтобы говорили не для него, а для себя.
– Ну, и что предлагаешь? Обработку заново им устроить? – Майкл насмешливо скривил губы. – Больно это – раз. Возни много – два. Ничего этого тут нет – три. И может и не сработать – четыре. Хватит?
– Хватит, – вздохнул Андрей. – Только… боль для дела и перетерпеть можно. Это раз. Возни много, так всё равно с ними возимся. Это два. Всё, что нужно… можно найти. Ни за что не поверю, что всё поломали да сожгли. И врачей питомнических найти можно.
– Постреляли их всех.
– А нас? Нет, наверняка кто-то выжил. Сейчас попрятались, конечно, но найти можно. А насчёт четвёртого, что не поможет… – и по-русски: – Клин клином вышибают.
Майкл несогласно мотнул головой, отпил из чашки. Он искал возражение, и Андрей ждал. Ждал и Жариков.
– Хорошо, – глаза у Майкла заблестели. – Раз так, ты на обработку ляжешь?
– А мне-то зачем?
– А затем же! Чтоб совсем прежним стать, как до всего. Ну, как?
Андрей невольно поёжился, зябко передёрнув плечами.
– Нет, не выдержу.
– То-то, – Майкл торжествующе улыбнулся.
Жариков не вмешивался. Что парни называют «обработкой»? Жаль, он только начал изучать литературу. К тому же там термины, а парни говорят на своём жаргоне. И подбиравший эту литературу меньше всего думал об интересах читателя. И впрямую спрашивать парней нельзя: для них это ещё слишком болезненно. Слишком.
– Иван Дормидонтович, – Андрей допил свой чай, поставил чашку. – Вы тоже считаете, что Ма… Михаил прав?
– Отвечу тоже по пунктам, – улыбнулся Жариков. – Я не знаю, что вы называете «обработкой». Это раз. И… и мозг человека, сознание – слишком сложная и тонкая… штука, чтобы вламываться туда, не зная всего. Разрушить легко, наладить трудно.
– Но, если это, – Андрей запнулся, подбирая слова, – если это… плохое… Плохое надо разрушить.
– А что останется? – хмыкнул Майкл. – Мы вот горим, это же тоже разрушение. Хорошо тебе стало после этого?
– А ты что, – насмешливо сощурился Андрей, – прежним хотел остаться? Я – нет. Лучше таким, чем этаким, – несмотря на явную невнятность последней фразы, Майкл понимающе кивнул, соглашаясь, и Андрей посмотрел на Жарикова. – Иван Дормидонтович, одни они не справятся.
– И как помочь? – с искренним интересом спросил Жариков.
Андрей беспомощно вздохнул.
– Они должны сами захотеть, – убеждённо сказал Майкл. – А боли никто не хочет.
После недолгого упрямого молчания Андрей убеждённо сказал:
– Но не может нормальный человек хотеть быть палачом. Нормальный если. Я читал, Иван Дормидонтович, садист – это который любит мучить, так?
– Так, – заинтересованно кивнул Жариков.
– Я и раньше о таких знал. И слышал, и… ладно. Я только не знал, как это называется, и что они – больные.
– Те, что тебя зимой мордовали, больные? – ехидно поинтересовался Майкл.
– Те – просто сволочи, не мешай, – отмахнулся Андрей. – А эти, Чак с Гэбом, они нормальные?
– А когда ты себя здесь всем предлагал, лишь бы не гореть, ты нормальным был или маньяком? – запас ехидства у Майкла ещё далеко не исчерпался.
Андрей смущённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.
– Ну-у… дураком был. Думал…
– И они так же думают, – Майкл стал собирать посуду. – Ладно. Мы, как это, заболтали, нет, заговорили вас, Иван Дормидонтович, так?
– Сказал правильно, а по сути нет, – улыбнулся Жариков и продолжил серьёзно: – Много интересного услышал.
– И нужного? – лукаво улыбнулся Андрей.
– Ненужного в моём деле не бывает, – убеждённо сказал Жариков, вставая. – Да и в других делах тоже. Ладно, парни, спокойного дежурства вам. Если что, сразу вызывайте.
– А как же! – кивнул Майкл. – Андрей, давай, пока я посуду мою, сходи, посмотри.
– Ладно.
Из дежурки они вышли вместе. Андрей вопросительно посмотрел на Жарикова, и тот молча покачал головой, показывая, чтобы Андрей шёл один. И пока Андрей легко, бесшумно ступая, шёл по коридору, Жариков вспомнил, каким он увидел парня зимой…
…Аристов вызвал его по селектору.
– Привезли спальника. Зайди. У него истерика.
Когда он прибежал в Юркин кабинет, молодой негр уже только тихо беспомощно всхлипывал, лёжа навзничь на кушетке с закинутыми за голову руками. На полу валялся ворох грязной рваной одежды.
Он уже видел спальников, но всякий раз заново удивлялся красоте их точёных тел, грации каждого движения. Аристов за столом заполнял карточку, и он, кивнув, сразу подошёл к парню. Тот, выкатывая белки, с ужасом смотрел на него, вжимаясь в кушетку, распластываясь всем телом.
– Не надо… простите меня, сэр… не надо… пощадите… – сбивчивая речь из-за всхлипываний стала совсем невнятной.
Он переставил стул и сел рядом с кушеткой. Больше всего ему хотелось погладить эти вздрагивающие от плача плечи, дрожащую грудь, самому вытереть мокрые от слёз по-детски округлые щёки… да, как ребёнку… Но он уже знал, что спальники или боятся любых прикосновений, или расценивают их как сексуальные, и мгновенно входят в состояние сексуального возбуждения, а у некоторых оно наступало при одном взгляде на гениталии. Поэтому, именно поэтому он смотрел только в лицо. И, когда почувствовал, что парень немного успокоился, спросил:
– Сколько тебе лет?
– Сем… – парень всхлипнул, – семнадцать, сэр. Я сильный, я могу работать. Только скажите, сэр, я всё сделаю, сэр.
Обычная, можно даже сказать стандартная реакция. Все рабы боятся врачей, уверяют в своей силе и готовности работать. Но у спальников этот страх уже за гранью и ближе к фобии.
– Как тебя зовут?
Ответ он знает, но надо войти в контакт, заставить парня говорить.
– У раба нет имени, сэр.
Бездумная быстрота ответа выдаёт заученность.
– А как тебя называл хозяин?
И тихое:
– Он не успел дать мне имя, сэр.
– Сколько ты был у него?
– Два дня, сэр.
– А до этого?
– Они… по-разному, сэр, – парень изо всех сил старается отвечать так, чтобы на него не рассердились. – Ублюдком, поганью… ещё по-всякому, сэр.
– Их было много?
– Да, сэр.
– Банда его за собой таскала, – сердито вмешивается от стола Аристов по-русски.
Парень испуганно косится на стол и снова смотрит на него.
– Сразу много хозяев… это хорошо или плохо?
– Плохо, сэр, – вздыхает парень.
– Почему?
– Все бьют, и никто не кормит, сэр.
Он улыбнулся.
– Хорошо сказано.
И робкая улыбка в ответ, быстрый взгляд в сторону стола и шёпот:
– Возьмите меня, сэр, вам будет приятно со мной, сэр.
Он даже не сразу понял смысл сказанного, такого ему ни один спальник, да вообще никто никогда не предлагал. А поняв…
…Жариков тряхнул головой. Да, Андрей был первым из… предназначавшихся для мужчин. По терминологии – джи. И надо думать, не один такой. Майкл, похоже, Арчи, Джо и Джим, Леон… нет, Леон другого типа, по книге – эл, и Крис тоже эл. Сейчас сексуальная ориентация у всех парней одинакова, вернее, она нулевая, поскольку полностью отсутствует. Интересно, сохраняется ли это деление? По книге отношения элов и джи крайне неприязненные, их не рекомендуется содержать в одной камере, допускать контакты в душе и на прогулках… а парни, в общем-то, живут дружно. Хотя… стоп!
Жариков с размаху, будто на стенку наткнулся, остановился посреди коридора, поражённый внезапной догадкой.
Весенние драки парней! Неужели они были вызваны именно этим: различной ориентацией? И стихли, когда парни сами убедились, что ориентации нет, поскольку либидо потушено? Чёрт! С кем об этом поговорить?
И сам себе сказал: не с кем. Пока не с кем. Догадка – не знание. Он только начал работу. Потом… конечно, парни сильно изменились. Из запуганных, забитых существ уверенные в себе люди. Но задавать им прямые, настолько прямые вопросы об их прошлом ещё рано. Тётя Паша? Не будет она рассказывать и, тем более, объяснять. Притворится непонимающей, и всё. Да к тому же там и в самом деле не знания, а природная интуиция, которую не объяснишь, как ни старайся. Аристов… ну, с Юркой разговор особый, но он к нему не готов. Шовного материала не хватает. Кстати, интересно из-за чего Юрку этим дразнят? Явно был когда-то какой-то связанный с этим эпизод, судя по Юркиной реакции, не столько неприятный, сколько смешной. Но… это не сейчас. Потом, когда-нибудь…
Жариков открыл дверь своей комнаты, вошёл и, не включая света, стал раздеваться. Как же он устал за эти дни. Ну, лишь бы ночь прошла спокойно. А Юрку он уест! Тот у него покрутится. За эти книги он с Юрки, как следует, стребует. Вот так, подумав о приятном, и заснём.
Атланта Сейлемские казармы
Центр репатриации
Жизнь в Центральном лагере оказалась совсем не похожей на ту, в первом. Народу намного больше: в столовой в три смены, в баню, в камеру хранения, в кабинеты разные – везде очереди. Жили в казармах – огромных комнатах, уставленных двухъярусными койками. Здесь тоже был семейный барак, но семья от семьи отделялась фанерными щитами, а от прохода вообще занавесками из плотной пятнистой ткани. Выключателей нет, общий рубильник на всю казарму, днём свет белый, ночью – синий, и хоть умри, но на свету! В бане никаких постирушек, в спальне – тьфу ты, в казарме – никакой сушки. Есть прачечная, есть сушильня, есть прожарка… всё есть, но с очередями. И это бы ещё ничего, да целыми днями то собеседования, то тестирования, и кто только эту хренотень на нашу голову придумал? Встретить бы этого умника… В тёмном углу, да? И сесть уже в тюрьму, ага? А всё равно! То в десятый раз рассказывай, что умеешь и где научился, то в двадцатый с психологом беседуй, воду в ступе толки, картинки перебирай и карточки заполняй! Город за забором, не захолустье – столица всё-таки, и пропуск в кармане, а носа высунуть некогда. Словом, если в региональных многие говорили, что век бы так жили: ешь и на койке валяйся – то из Центрального мечтали вырваться все. Куда угодно, кем угодно, но, чтобы жить наконец по-человечески! Это ж не жизнь, это… ну, слов нет… Из-за парности коек в нечётные семьи подселяли одиночек. Или, если хотите быть одни, то устраивайтесь втроём на двух койках. Голова кругом от этакой жизни! В женском и мужском бараках – та же система. По двое или по четверо, но… всё равно тесно, неудобно. Ну, устроили, ну, придумали… Да после этакого тебе любая землянка дворцом покажется!
У Эркина было такое чувство, что вот как они вышли вечером из автобуса, как их понесло в общем потоке, так и несёт до сих пор. Беспомощно растерянные глаза Жени, суета, суматоха, масса людей, знакомых, незнакомых… – всё путалось. Первые дни он шёл со всеми, машинально отвечал на вопросы, ничего не понимая и не пытаясь понять. Но… один день, второй, и всё как-то само собой утряслось, стало понятным и простым. Суматоху и путаницу устраивали, в основном, только что приехавшие и уезжающие. А остальные налаживали жизнь, как умели и как получалось.
Фёдор, Грег и Роман были в мужском бараке, но держались вместе. Грег в дороге сдружился с тем высоким негром с белым пацанёнком, которых подсадили на одной из остановок. Сам Эркин обратил на него внимание в бане.
Баня здесь была намного больше, но и народу… Так что оставить всё на скамье и пойти под душ нельзя: живо шайку стащат, а то переложат твоё аккуратненько на пол и займут место. Не драться же. Хорошо, что в принципе он научился уже мыться в шайках. Эркин вымыл голову и решил сменить воду в верхней шайке. И, зная уже порядки, попросил соседа:
– Я за водой, скажи, что занято.
– Хорошо, – ответил тот.
Тогда они впервые, можно сказать, увидели друг друга. Но внимания не обратили. Эркин только и заметил, что это негр, и не из слабаков. Когда Эркин принёс себе шайку чистой воды и, поблагодарив за услугу коротким: «Спасибо», – то получил в ответ столь же краткое: «Не за что», Сосед был занят. На скамейке в шайке стоял маленький – только-только после первой сортировки – мальчик, такой беленький, что словно светился в парном тумане бани. А негр весьма ловко и умело его мыл. Обычно такая мелюзга ходила в баню с матерями, в мужскую – всё же постарше. И, намыливаясь, растирая себя мочалкой, Эркин невольно следил за соседом. А накачанный мужик, такие мускулы занятиями делаются, на тренажёрах. Может…
– Присмотри за местом, – сказал почти чисто по-русски негр, вынимая мальчика из шайки и явно собираясь вести того под душ.
– Хорошо, – кивнул Эркин, провожая их взглядом.
Нет, не спальник. Где же накачался так? Интересно.
Негр вернулся, сменил воду в шайках, посадил мальчика в одну из них, где тот тихо играл чем-то, и стал мыться сам. Эркин встал, чтобы, как делали многие и как он уже привык в региональном лагере, окатиться водой из шайки и, поднимая её двумя руками над собой, ощутил, как по его телу прошёлся чужой внимательный взгляд. Ставя пустую шайку на скамью, Эркин встретился глазами с негром и по тому, как тот равнодушно отвернулся, понял: его опознали. Этот спальников видел, знает, как их узнавать. Ну… ну, посмотрим.
Они закончили мыться почти одновременно. Вылили грязную воду из шаек, собрали своё и шагу от скамьи сделать не успели, как их места уже заняли. К выходу они шли, не разговаривая и не глядя друг на друга. И в предбаннике разошлись.
И снова встретились уже вечером в мужском клубе-курилке возле мужского барака. Эркин стоял с Фёдором и Романом, когда подошли Грег и этот негр.
– Во, все здесь, Тим, – Грег кивком поздоровался со всеми, плечом вдвигая Тима в их круг. – Присоединяйся.
Тим приветливо улыбнулся, достал пачку сигарет, распечатал и пустил её по кругу. Эркин, как все, взял сигарету, показывая, что принимает новенького. Тим, Тимофей Чернов. Шофёр, автомеханик. Неспешно завязывался общий разговор про кто где работал, какие заработки, как лучше: на найме или при своём деле. Эркин искоса следил за Тимом, время от времени натыкаясь на такой же изучающий взгляд.
По-русски Тим говорил старательно, избегая английских слов, но хуже Эркина, которому английский был нужен только для разговора о прошлом. Но и у Грега часто проскакивали английские слова, и у Фёдора.
– Своё дело хорошо, конечно, – Роман пыхнул сигаретой. – Но мороки… Да и денег сколько надо, прикинь.
– А это смотря какое дело, – мотнул головой Фёдор. – Можно и подешевле устроиться.
– Можно, – согласился Роман. – Только дешёвое дело прибыли не даст.
– Да, – кивнул Эркин. – Дешевле мужской подёнки ничего нет. Только руки нужны. Ну, так и заработок – меньше нет.
– В пастухах ты заработал, – возразил Фёдор, – сам говорил. А там тоже… только руки нужны.
– Чтобы на пастьбе хорошо зарабатывать, нужно свою лошадь иметь, седловку всю, костровое хозяйство, – стал объяснять Эркин, перемешивая русские и английские слова. – Это надо ковбоем быть, а не пастухом. И пастбища знать надо, ну, места. И на какого лендлорда ещё нарвёшься.
– Пастух – это не своё дело, – сплюнул окурок Грег. – Это ж опять по найму.
– Верно, – обрадовался Эркин.
– И в деле, своём деле, – продолжал Грег, – главное – не деньги.
– А что? – хмыкнул Фёдор.
– Само дело. Тим, что лучше: шоферить или машины чинить?
– На своей машине? – уточнил Тим.
– На чужой – это наём, а мы о своём деле говорим.
– Тогда механиком, – убеждённо сказал Тим. – Я зимой столько машин, целых и брошенных, видел… Ну, налажу, ну, сяду за руль, а возить кого? И куда? А мастерская… уже надёжней.
– Верно, – кивнул Роман. – Так что, Тим, в России будешь мастерскую раскручивать?
Тим покачал головой.
– Нет. Ни страны, ни людей не знаю. Ничего не знаю. Кто ко мне чиниться пойдёт? И… и я не могу рисковать.
– Чем рисковать? – спросил Эркин.
– Деньгами, – вздохнул Тим. – Ну, куплю я всё, что нужно. А дело не пойдёт. Один – я просто повернусь и уйду. А я не один.
– Верно, – кивнул Грег. – Семья – она твой тыл, конечно, опора тебе. Но и, как якорь, на месте держит. Так запросто не уйдёшь. Как пацан, Тим?
– Хорошо, – улыбнулся Тим. – Врач смотрел, сказал, что здоров.
– А психолог? – небрежно, словно просто поддерживая разговор, спросил Грег.
Но Эркин почувствовал напряжение и насторожился.
– Завтра к нему пойдём, – так же спокойно ответил Тим.
Роман, ехавший в одном автобусе с Грегом и Тимом, кивнул.
– Ты только, Тим, сам не психуй. Дети… они легко забывают.
– Он помнит, – тихо ответил Тим, обвёл их тревожным взглядом и повторил: – Он всё помнит.
– Всё? – переспросил Фёдор.
Тим пожал плечами.
– Я не спрашиваю.
– И правильно, – решительно подтвердил Эркин, начиная догадываться о несказанном. – Спросишь – напомнишь только. Я… дочку, Алису, не спрашиваю. Она и забывает. Понемногу.
– А она что…? – Фёдор оборвал фразу.
Эркин угрюмо ответил:
– Она видела, как Андрея, брата моего, убивали. И ещё… всякое. Она в самый Хэллоуин через весь город ко мне в Цветной шла. Вся в крови была.
– Ранена? – спросил Грег.
Эркин мотнул головой.
– Она через трупы лезла. Бой был, – он впервые говорил об этом. – Свора эта, чтоб их, – он крепко выругался одним из Андреевых загибов, – в Цветной лезла. Мы палками, камнями отбивались, ну, и ножи у всех. У… одного пистолет был, у Мартина, он белый, но с нами пошёл. У него жену замордовали, насмерть… – у Эркина перехватило горло, он сплюнул, растёр окурок и долго закуривал новую сигарету, пока не успокоился.
– Ночью… во сне не кричит? – спросил Тим.
Так спросил, что Эркин ответил:
– Женя говорит, что, как я вернулся, успокоилась. Иногда только…
Тим кивнул.
– А мой ещё летом… и тоже иногда. Но с зимы помнит.
– Ничего, – Роман взял у Фёдора зажигалку, прикурил. – Обустроишься на новом месте, жизнь наладится, и забудет он всё.
– Плохое забывать надо, – улыбнулся Фёдор.
– А если помнится? – усмехнулся Роман.
– Ты что, над памятью своей не хозяин? – подчёркнуто удивился Фёдор.
Эркин и Тим одновременно покачали головами и быстро поглядели друг на друга.
Наступившую тишину нарушили голоса женщин, созывавших детей. Тим улыбнулся, слушая этот многоголосый зов.
– За своим пойду.
Остальные закивали. Конечно, кто же уложит мальца, как не он. Тим кивком попрощался и ушёл в быстро наступавшей темноте на детский звонкий гомон.
Обычно Дим сам бежал ему навстречу, но сегодня чего-то малыша не видно, и Тим встревожился. Не случилось ли чего?
– Дим! Ты где?!
И с облегчением услышал:
– Здесь я, пап.
Зашелестели кусты, оттуда вылезло что-то тёмное, но Тим уже угадал Дима и сердито сказал:
– Ты в порядке, Дим?
– Ага! – весело ответил Дим. – Пап, это Катька. Кать, а это мой папка.
Только тут Тим заметил маленькую, меньше Дима, девочку. Из-за повязанного поверх пальто платка она казалась очень толстой, но личико было маленьким и бледным.
– Катя! Ка-а-атя-а-а! – звал далёкий женский голос.
– Это мама, – шёпотом сказал девочка, попятилась и побежала от них на голос. – Ма-ама-а-а! Я здесь, мама!
Дим вздохнул ей вслед.
– У неё совсем фантиков нет. И камушков. Пошли, пап?
– Пошли.
Тим взял его за руку, и они направились к семейному бараку. Дим шёл вприпрыжку и рассказывал о своих делах. Тим слушал и кивал. Здесь, в лагере, Дима никто не обижал и не дразнил, малыш в первые же дни обзавёлся кучей приятелей и был счастлив. А больше Тиму ничего и не нужно.
– Ты дал Катьке фантики?
– Не дал, а проиграл, пап. В камушки. А то ей меняться нечем. Правильно?
– Правильно, – кивнул Тим. – Она лучше тебя играет?
– Не, я поддался. Ну, если просто дать, это же обидно, а так… – Дим, уцепившись двумя руками за кулак Тима, поджал ноги, перепрыгивая через лужу. – Ух, здорово!
Они вошли в семейный барак и из прокуренного забитого людьми холла свернули в свою казарму. Ещё горел полный свет, по проходам между отсеками пробегали дети и взрослые, хлопали то и дело двери уборных, десятки голосов сливались в сплошной гул. Проходы были слишком узкими, чтобы идти рядом, и Дим, по-прежнему вприпрыжку, побежал впереди Тима к их отсеку и первым нырнул за тяжёлую занавеску из пятнистой камуфляжной ткани.
Их отсек самый маленький, меньше невозможно. Двухъярусная койка, тумбочка вплотную к койке напротив занавески и вплотную к ней щит, отгораживающий их от соседей, а второй щит тоже вплотную с другой стороны койки. Тесно, конечно, теснее, чем в их комнатке в автохозяйстве, где они прожили две недели перед отъездом. Но Тим уже привык, вернее, приспособился. Тепло, есть бельё, своё он даже не доставал из мешка, нет, всё нормально.
– Давай, сынок, поздно уже.
Он снял и повесил свою куртку и пальтишко Дима.
– Ага, я сейчас. Пап, а у Кольки машинка маленькая есть, в кулак зажмёшь, а ездит. Он за неё двадцать фантиков просит и ещё все болтики. Это много?
Тим пожал плечами.
– Не знаю, – и улыбнулся. – Сам решай.
Дим задумчиво нахмурился, забавно сведя белые брови. Тим помог ему разобрать постель и раскрыл свою.
– Дим, забыл?
– Не, иду, – Дим взял полотенце, мыло и, волоча уже расшнурованные башмаки, побрёл в уборную.
Тим улыбнулся, снял со спинки верхней койки своё полотенце и пошёл за Димом.
Он поспел вовремя: Дим и белобрысый Никитка обстреливали друг друга водой, зажимая отверстие крана пальцем, благо, в уборной никого уже не было. Увидев отца, Дим отдёрнул от крана руку, а Никита мгновенно исчез. Тим даже не заметил куда, но его это и не интересовало. Рубашка и штаны у Дима мокрые, как он, скажи, под душем в одежде постоял. Если до утра не высохнут… запасных штанов у Дима нет.
– Пап, – начал Дим, – мы только чуть-чуть… я умоюсь сейчас…
– Ты уже мокрый, – перебил его Тим. – Вытирайся, иди и ложись. Я сейчас.
– Ага, – вздохнул Дим.
Тим редко сердился на него, никогда не кричал и не ругался, как это делали другие отцы – Дим на такое уже нагляделся за эти дни, да и наслушался всяких рассказов про ремни и прочее – но он и так отлично понимал отца. А сейчас отец прав. Ему хотелось дождаться отца, но он послушно побрёл обратно.
И к приходу Тима уже лежал в постели.
Тим проверил, хорошо ли он вытерся, укрыл поплотнее.
– Спи.
– А ты? Читать будешь?
Обычно, уложив его, Тим читал. Дим к этому привык ещё в автохозяйстве и спрашивал сейчас просто так. Ответ заставил его зажмуриться и зарыться в подушку.
– Нет. Я в гладильню пойду. А то тебе завтра выйти будет не в чем. Спи.
Взяв его мокрые штаны и рубашку, отец ушёл.
Все службы в лагере работали с восьми до восьми, но в прачечной и гладильной частенько задерживались, и Тим рассчитывал прорваться к свободному утюгу. Минутное же дело. Чтобы успеть, он даже куртку надевать не стал и бежал так, как не бегал на тренировках, когда хозяин подгонял их пулями, стреляя под ноги.
Он успел. В гладильной две женщины в пальто ещё торопливо доглаживали платья, а в дверях уже стоял немолодой усатый сержант с ключами.
– К-куда? – преградил он Тиму дорогу.
И удивлённо заморгал: так ловко обогнул его Тим. Испуганно ойкнула одна из женщин, запахивая на себе пальто, однако Тим не обратил на это внимания, бросившись к первому же утюгу. Ещё тёплый? Живём!