«Я крокодила пред Тобою…»

– Сынок, ты ее не обижаешь?

– Нет, мама, иди ложись.

– Точно не обижаешь?

– Нет, мама, нет. Точно не обижаю.

– Да? А то мне послышалось, Мариша плачет.

– Это она от счастья, мам, иди ложись.

– Ну ладно, сынок, спокойной ночи.

Потом шла в туалет, справляла нужду и шлепала к себе в комнату.

Поначалу Вовку это забавляло, но вскоре и ему уже стало как-то не смешно. «Отравить бы ее, никак сама не сдохнет!» – шипела мысленно Маринка, желая свекрови скорейшего завершения ее земных дней.

***

Володя все чаще стал приходить домой поздно и крепко поддатым. Елизавета Ильинична не считала это чем-то из ряда вон.

– Главное, в карты чтоб не играл. Мариша от него из-за этого ушла. Все деньги проигрывал.

«Кто его знает, может, и в карты играет». Маринка больше волновалась, вдруг бабу завел. Она сидела за кассой и думала: «Вова не хочет ребенка. Вова хочет гулять. Вова хочет пить и играть в покер. Вова хочет диссертацию. Хорошо». Вечером она заявила мужу, что взяла три дня отгулов и летит в Москву.

– Зачем?

– За сенбернаром.

– Ха! Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Ну-ну.

Вова не поверил. А Марине было все равно, что скажет несчастная Елизавета Ильинична.

***

Из аэропорта Шереметьево Толмачева позвонила заводчице, уточнила адрес и взяла такси. Прибыв по адресу, она зашла в большую квартиру и увидела в одной из комнат загон, а в нем копошащихся, примерно полуторамесячных, щенков.

– Сколько Бетховенов!

Хозяйка Лена гордилась своим пометом. Ну, не своим, конечно, а своей Ладушки, огромной суки-сенбернарши, которая была предусмотрительно отправлена в соседнюю комнату, чтобы та, не дай бог, не сожрала новую гостью. Эта была пятая за сегодня, которую сенбернарша хотела сожрать. Она громко лаяла, брызгая слюной, ее глаза наливались кровью, и отвисшие красные склеры отчаявшейся, обезумевшей от горя матери производили-таки впечатление.

– А как же я выберу?

– Суку хотите?

– Ну да, девочку. Вон, вроде, малышка симпатичная. Ой, не знаю, они все такие хорошенькие!

– А вы погремите ключами, какая подойдет, та ваша, – дала совет бывалая Лена.

Марина достала связку ключей и потрясла ими перед щенками.

Одиннадцать мордашек повернулись к ней, удивленно прислушиваясь. Замерли. Слушают. Один щенок, мотнув головой, размахивая ушами, вприпрыжку подбежал к бордюру, встал на задние лапки и начал вилять хвостом.

– О, это как раз сука, – объявила Лена.

Марина взяла щенка на руки, прижалась к нему и зарыла нос в теплый щенячий загривок.

– Щеночком пахнет! Девочка моя.

– Пятьсот рублей, вот паспорт, вот инструкция по применению, – съюморила заводчица, протягивая Марине книжку с советами по выращиванию сенбернаров в сложных условиях маленькой северогорской квартиры.

Марина отсчитала сотки, взяла щенка, положила в дорожную сумку, туда же кинула кусок тряпки с запахом собаки-матери и поехала в аэропорт.

Обратный полет обе девочки перенесли хорошо. У Марины теперь было о ком заботиться, у Патриции – кому себя доверить. Самолет прилетел поздно вечером. Вовка был в НИИ, Марина открыла дверь своим ключом. Елизавета Ильинична безмятежно спала, не подозревая, какую засаду ей приготовили горячо любимые дети.

Вовка пришел поздно и трезвый.

– Ну, где моська?

– Спит. Такая лапочка!

– Мать видела?

– Нет, она спала, когда мы приехали.

– И то хорошо. Позже узнает, дольше проживет.

– Кто? Щенок?

– Нет, мать.

Володя подошел к собаке, Патря подняла квадратную сонную мордочку и сладко зевнула.

– Красавица какая! Эх, Маринка, ну и дураки же мы с тобой! – улыбаясь, прошептал Вовка, боясь разбудить мать.

– Ничего не дураки!

– Ты хоть знаешь, до какого размера вымахает эта крошка?

– Да знаю, знаю, маманю ее видела, вот страшила!

– Ладно, спим. Утро вечера мудреней.

Утром Марина проснулась оттого, что услышала чей-то плач. Она лежала, прислушиваясь.

– Вов, слышь! – Маринка растолкала Вовчика, – по-моему, Елизавета Ильинична плачет. Сходи посмотри.

Вовка прошел на кухню. На табурете, сложив руки на коленях, скорбно сидела Елизавета Ильинична и тихонько плакала, вытирая глаза кончиком платка. Рядом, у ее ног, сидела веселая Патря и играла с ее тапочкой, выкусывая маленькие ниточки с материного добра.

– Сынок, это что?

– Это сенбернар, мамуль. Патрицией зовут.

– Она у нас будет жить? – так же смиренно, как и в тот день, когда сын привел в дом женщину, спросила мать. Жена, собака… Какая разница?

– Да, мам, будем жить вместе.

Патриция увидела молодого хозяина, радостно подбежала к нему, понюхала пальцы, присела по-девчачьи, и большая теплая лужа стала медленно растекаться по чистому полу.

– Пойду тряпку принесу, – Елизавета Ильинична встала с табурета, – надо тряпку ей отдельную приготовить, ссать-то много, поди, будет, мала еще.

Забота о Патриции немного отвлекала Марину от мыслей о ребенке. Что такое собака, поняли все и сразу. Дел хватало каждому. Гулять, конечно, приходилось Вовке с Мариной. Бабулька не справлялась на улице даже с четырехмесячной Патрей. Зато кормежка стала заботой Ильиничны. Ей это было в радость. К удивлению сына и Марины, мать очень привязалась к собаке. Она чесала ее, гладила, убирала за ней «ссачки», кормила с рук, приговаривая:

– Кушай, моя девочка, кушай, тёлочка. Я еще положу, не спеши.

Потом она вытирала ей морду от тягучей слюны и остатков похлебки. Собака отходила от миски, трясла головой размером с хороший арбуз, и вязкие тянучки слюны разлетались по мебели и стенам. Ильинична терпеливо вытирала их раз за разом, ничуть не ропща на судьбу и непутевых детей. Собака внесла живость и разнообразие в неясное сожительство Марины и Вовчика.

***

Тем временем Ольге становилось все хуже, ей не помогали ни таблетки, ни, тем более, советы, ни уговоры, ни забота о дочке. Лиля окончательно перебралась к бабушке Тамаре и деду Ване. Тамара Николаевна забрала внучку насовсем, когда девочка пошла в первый класс. Теперь еще Тамарочке добавилось хлопот с домашними заданиями. В силу своей профессии, привычная к незнайкам-первоклашкам, она методично-громко объясняла ленивой Лильке, куда тянуть крючок от какой загогулины.

Оля жила в своей квартире, не отвечая на телефонные звонки. Она не открывала дверь никому, теперь уже даже и Марине. Это было совсем необычно. Маринка всегда была связующим звеном в отношениях между сестрой и родителями. А тут такое…

– Тамарочка, – в тот день Лиля капризничала чаще обычного, – мы к маме сегодня пойдем?

– Пойдем, надо продуктов ей отнести. Сейчас только сумку соберу, и пойдем, моя лапочка.

– Ну давай быстре-е-е, – канючила девочка, – я соскучилась, уже неделю к маме не ходили.

– Два дня всего-то и не были…

Тамара Николаевна собрала сумки, одела внучку, и они побрели навещать Олю. Сумки были такими же тяжелыми, как мысли Тамары Николаевны. Она шла, сгорбившись, шестидесятилетняя, измученная горем женщина, неся в руках вечные котомки; рядом, взявшись за ручку сумки, шла, загребая ногами и опустив голову, маленькая Лиля и о чем-то думала. Они шли молча, не спеша, как всегда, с надеждой, что сегодня все будет по-другому, все будет хорошо, и мама перестанет болеть, и дочь перестанет ненавидеть и вернется домой, и всех обнимет, и скажет: «Какой страшный сон нам всем приснился!» Тамара Николаевна нажала звонок. Тишина. Прислушалась, ни звука.

– Мама спит, наверное, Лилечка, сейчас еще постучу.

– Тамарочка, не надо, мамочка умерла…

***

– Марина! Толмачева! Тебя к телефону! – крикнула завотделом, тряся телефонной трубкой.

– Иду-у, Нина Ивановна, бегу!

Марина добежала до телефона:

– Алё!

– Марина, – голос Тамары Николаевны, обычно громкий, сейчас был еле слышен, – Оля умерла…

– А-а-а… – Марина опустилась на пол и завыла. – А-а-а… когда-а-а… ка-ак?.. Мамочка моя-а…

– Сегодня утром… Иди домой, если отпустят.

Ту-ту-ту-ту-ту… гулкие телефонные гудки рвали мозг.

«Господи, как же больно… где-то посередине груди очень больно… рядом с сердцем… что там?»

***

Олю хоронили только родные, гроб домой не поднимали, он открытым простоял около получаса на табуретках во дворе дома, где Оля жила последнее время. Лилю оставили с соседкой, сказали, мама в больнице. Лилька насупилась, она никогда не плакала. Только когда было больно, ну там от уколов, например. Тогда – да! Можно было поорать. Соседка развлекала Лилю, как могла, пока Марина, Пашка, мать и отец на кладбище провожали Ольгу туда, по пути решая материальные вопросы. Стоял ледяной ноябрь, земля уже успела промерзнуть, надо было дать копальщикам бутылку, достать им закуски, термос с чаем. Марина удивлялась, как мать может что-то решать, говорить, двигаться. Она стояла, как каменная, ничего, кроме боли в том самом месте, около сердца, не чувствуя, и смотрела, как с трудом ледяными от холода, скрюченными от болезней и дрожащими от горя пальцами мать доставала из котомки нарезанные загодя бутерброды и теплые кругляши желтых блинов. Сейчас они с Тамарой Николаевной поменялись ролями. В первые часы после страшного известия Марина взяла себя в руки, глядя на обезумевшую мать. Она водила ее, как сомнамбулу, по магазинам, закупая необходимое для погребения.

– Марина, тут платье, белье нижнее в списке, колготы.

– Да, мам, вижу, пойдем, я все выбрала.

Марина тупо смотрела на нелепую кружевную сорочку и трусы-шорты, выбирая, что покрасивее, потом вспоминала, ДЛЯ ЧЕГО это все покупается. И все-таки взяла посимпатичнее. «Ольга мне эти трусы семейные на голову надела бы, если б увидела. Оденем ее красиво, во всяком случае, прилично».

Марина вспомнила, как за три дня до трагедии произошел странный случай. Она спала на спине, ее голова лежала на подушке, прислоненной к старому бельевому шкафу. Ей виделся какой-то незапоминающийся сон. Вдруг с неимоверной силой ей на грудь со шкафа упала каменная плита, ощущение было именно такое. Тяжелый, разбивающий грудь плоский камень придавил Марину к кровати. «Кошка уронила!» – подумала Марина. Она в страхе открыла глаза, не сразу смогла сесть, с трудом дышала, на лбу выступил холодный пот. Она села, растирая грудину, обернулась на шкаф – ничего. «Откуда кошка? Какая кошка? Причем здесь кошка? Что это было? Чушь какая-то». Она отчетливо ощутила сильный удар тяжелого предмета, но больно почему-то не было. Было просто невозможно дышать.

– Вов, проснись, – она толкнула Вовчика в бок.

– Что случилось?

– Ты ничего не почувствовал?

– Нет, а что такое?

– Да нет, ничего, померещилось, наверное…

Заснуть она уже не смогла. КТО-ТО так предупредил Марину о предстоящей беде.

Она отнесла к кассе бежевое трикотажное платье, выбранное белье, какие-то мелочи по списку, несколько носовых платков, темные туфли без каблука. «Она без каблуков любила, ноги болели». Знакомая продавщица пробила чек, упаковала все, не задавая вопросов, кивнула Маринке: «Держись!».

– Марина, ТЕБЕ надо сказать Лиле, что случилось с матерью.

– Я не смогу.

– Я тем более. Ты найдешь нужные слова.

– Давай не сейчас, пусть время пройдет. Летом скажем, а то учиться не будет, мы же не знаем, как она отреагирует. А сейчас скажем, что мама в больнице надолго.

– Хорошо, пусть так…

***

…Марина подошла к гробу прощаться. Она наклонилась над сестрой, на Олино лицо упало несколько Маринкиных слезинок. «Какие синие губы, нос сильно заострился… какой прямой нос у нее, оказывается…» Марина положила ладонь на сложенные на груди руки сестры. «Ледяные…». Наклонилась, прижалась губами к холодному лбу. «Сестричка моя хорошая…». Она не смогла больше сдерживать себя, и рыдания, исходящие из того самого места, что около сердца, стали сотрясать Маринкино тело. Это был не плач. Это рвались наружу безнадежное уныние и отчаяние. И осознание, что это – навсегда.

***

После похорон Марина вернулась домой. Елизавета Ильинична что-то мудрила на кухне.

– Ты как, Мариша?

– Не могу-у-у… Я не смогу это пережи-и-ить, – снова завыла Маринка и рухнула на кровать, – не смогу, Елизавета Ильинична… – ощутив вдруг прилив тепла и доверия, Марина впервые назвала эту женщину, которая обслуживала и терпела ее, по имени-отчеству. Первое настоящее горе толкнулось в сердце, чуть расколов его ледяную оболочку.

– Ты о маме думай, ей-то как сейчас тяжело, дочку-то потерять… Ой, беда, беда… Мариша, ты плачь, не держи. Знай только, сорок дней пройдет, тебе намного легче станет, потерпи, родная. А я помолюсь за вас.

«Как это, молиться? Как сделать легче прямо сейчас, сию минуту, не дожидаясь сорока дней? И почему сорока?». Мысли путались, от слез глаз было не видать. Закинув в себя снотворное, Марина провалилась в сон.

После смерти дочери Тамара Николаевна притихла. Она будто сникла. Марина не видела мать плачущей, все слезы она выплакала, пока дочь жила. Тамара перестала красить волосы и пользоваться косметикой.

– Дочь в земле, а я малеваться? Нет уж, это теперь вам, молодым.

По молодости Тамара Николаевна была самой красивой в среде партийных жен, в кругу общения Ивана Ивановича. Всегда опрятна и модно одета. Иван Иванович одевал своих домочадцев исключительно в дефицит, отовариваясь на базе или через заднее крыльцо. У Тамары была своя парикмахерша Нина, постоянная маникюрша Катя и модная швея Люда. Тамара всю светскую жизнь не выходила в люди без красивой прически. Она была крашеная блондинка и волосы красила в модный желтый цвет. Парикмахерша Нина высоко их укладывала, фиксируя в широкие волны с помощью металлических зажимов. Она делала Тамаре начес, обильно поливала его лаком, спереди зажимая волосы специальными приспособлениями-«крабиками». Когда Ниночка их снимала, взору представлялись красивые ровные волны золотых волос.

Английские костюмы, кримпленовые пальто и крепдешиновые платья были предметом зависти маленькой Марины и маминых подружек. Хотя, нет, не подружек. Подруг у Тамары не было никогда. Были приятельницы – ЖЕНЫ. Тамара терпеть не могла пустую бабью болтовню, но в свет выходила с удовольствием, она умела пристойно кокетничать и нравиться мужчинам.

Спустя три месяца после похорон Марина увидела – мать абсолютно седая. Концы желтых волос нелепо граничили с благородными голубовато-серыми их корнями. Тамарочка резко постарела, осунулась, казалось, она и ростом стала много ниже. Однажды Марина увидела в родительском серванте небольшую иконку. Мать не держала ее на виду и никогда не молилась прилюдно. То, что мать ВЕРИТ, не сильно удивило Марину.

Прошло три года со дня смерти сестры. Вовчик по-прежнему не хотел детей, но мысль об этом уже не была для Марины душевной занозой. Она точно знала день и час зачатия, сделав нехитрые женские подсчеты. В один из вечеров, около десяти вечера, на Вовкино «а сегодня можно?» последовало уверенное Маринкино «конечно, именно сегодня и можно». Уже назавтра хитрая Маринка пила витамины, приняв решение не курить и отказаться от алкоголя, которого в их гараже хранилось огромное количество, потому что с начала псевдосемейной жизни с Володей каждый год, по осени, у знакомого базиста-овощепродавца они затаривались ящиками уцененного винограда. Они брали «Изабеллу» и два сорта зеленого. Как он назывался, Марина не помнила. Помнит, что мелкий был очень сладким, а продолговатый – кислым. Отвозили виноград в гараж, где стояли большие аптечные стеклянные бутыли с узким горлом. Вовка ссыпал фрукт (или ягоду?) прямо с ветками в большую деревянную бадью, надевал резиновые сапоги и, как Челентано, давил дары природы, пока ароматный виноградный сок не наполнял заранее заготовленную тару. Сок бродил прямо в бутылях, вино спасало от «обезвоживания» всю зиму всех страждущих без исключения. Витаминный напиток бродил положенное ему время, и на выходе разливали розовое, красное и желтоватое вино. Желтое наливали в сифон и пропускали через маленькие баллончики с углекислым газом, как газировку. Получалось вполне сносное игристое. Если вина в застолье не хватало, Вовка подрывался и без уговоров бежал в гараж, набирая несколько сортов напитка.

Обдурив Вовчика, Марина не пила даже легкое домашнее вино, и когда в срок не пришли обычные женские недомогания, она, радостная, побежала к врачу.

– Пока говорить рано, но что-то есть, – сказала мамина соседка по даче Нина Ивановна, акушер-гинеколог со стажем, – приходи, родная, через пару недель.

Эти две недели казались двумя месяцами. Марина считала дни и часы до повторного визита к доктору. Она так страшилась необратимых последствий раннего аборта, что перестала гулять с Патрицией, боялась сидеть, бегать, дышать, ходила медленно и вразвалочку, как профессиональная беременная.

– Да, Мариша, поздравляю! Срок шесть недель, встаем на учет.

Домой Маринка возвращалась медленно, плывя на огромных крыльях над маленьким городом. Теперь у нее появился смысл жизни. «Оля тоже так говорила, – вдруг вспомнилось Марине, – смысл – жить ради детей…» Мимолетом что-то непонятное царапнуло. «Что-то не так?» Но Марина была счастлива, она гнала от себя тревогу, страхи и сомнения. «У меня будет ребенок!»

– Мама, у меня новость, – разуваясь и улыбаясь от уха до уха, сообщила Марина. – Я беременна!

– Ми-и-иленька моя! Слава Богу! Вымолила! Срок-то большой?

– Шесть недель! Все, мам, все! Бе-ре-мен-на!

– Вовка знает?

– Нет, вечером скажу.

К удивлению Елизаветы Ильиничны, Марина сама приготовила ужин и красиво накрыла на стол. Вовка пришел слегка подшофе.

– Почему совщем вещелый? – зашипел веселый новоиспеченный будущий отец, глядя на улыбающуюся Маришку.

– Ну, Вовка, держись за табуретку! У нас бу-удет…

– Зарпла-ата…

– Не-ет, Вовчик. Не угадал. Попытка номер два-а. У нас бу-удет… ре-е…

– …петиция! – хохмил Вовчик.

– Ребенок, Вовка! Ребенок! Я беременна!

– Смешная шутка, – по инерции веселился Вова, – где надуло?

– Я не шучу, – улыбка слетела с лица Марины. Она посмотрела на своего сожителя уже безрадостно. – Срок – полтора месяца. Рожать в декабре. В конце.

– Ну-ну, – улыбаясь, Вовчик встал из-за стола и ушел в комнату.

Марина осталась на кухне. Просто сидела и ни о чем не думала, ни о хорошем, ни о плохом. Смотрела на сервированный стол. Встала, прошла в комнату к Елизавете Ильиничне.

– У нас ребенок будет.

– М-м, хорошо, – свекровь немного «окала», – когда?

– Скоро, через восемь месяцев, – Марина оделась и ушла.

Она бродила по улицам. Была весна. Вечер приятным ветерком дул в лицо. И все-таки она была счастлива.

«А что ты хотела, дорогуша? Он тебе сразу сказал, что думал. Он честно поступил.

– Честно? – Марина спорила сама с собой. – Это называется честно? Жить с женщиной, которую ты пусть не любишь, пусть она тебе просто удобна, но ты живешь с ней и не веришь ей? Но ведь ты же называешь ее любимой! И ты, в конце концов, спишь с ней! Но почему ты не хочешь нести никакой ответственности?! Почему хочешь ничем себя не обременять, жить себе в удовольствие, без обязательств?! Ах, да! Конечно, конечно! Я помню, ты же сразу ЧЕСТНО предупредил…»

Марина дошла до городского парка. Северогорск – небольшой городишко, удобный, уютный. Коммунального типа. Общая спальня. Общая кухня. Тонкие перегородки.

«-А-а-а-апчи-и-их!

– Будьте здоровы!

– Спасибо.

– И вам.

– Не умничай.

– Да пошел ты!

– Сам не сдохни!»

Она села на скамейку, достала из сумочки сигареты, прикурила, сладко затянулась. Вальяжно раскинулась на городской скамейке своим максимально женственным телом, которое уже знает, что несет в себе жизнь, что уже кого-то баюкает в себе, чувствуя всеми женскими клеточками свое предназначение. Затянулась еще. «Как же хорошо! Господи, как же хорошо! Как же мне плевать на чье-то мнение! Вовчика, Ярика, шмарика, хренарика. Я живу!!! Я!! И дите – мое, только мое! И ничье больше!». Маришка сидела в парке, полностью расслабившись и вытряхнув из головы лишнее. А лишним было все, что не было связано с ее удивительным положением.

***

Обязательств у Володи перед Мариной не добавилось, как и прежде, он жил исключительно для себя, любимого. Времени свободного хватало. Они болтались по гостям почти каждый день, Вова выпивал огромное количество алкоголя, что очень раздражало Марину. Иногда брали с собой Патрю. Вовкины друзья все были выпивохи, можно сказать, интеллигентные алкаши. Кто с одной стопки валился и пускал слюну, кто до утра куролесил бодрячком. Вовка был из бодрячков, и у него было два состояния опьянения. Первое, безудержное веселье, заканчивавшееся полным безразличием к Маринке, где она, с кем, с ним ли пришла. Ушла ли домой или где-то тут бродит. Второе – немногословная агрессия, когда даже не нужен был повод для ревности, он его надумывал сам. Вовчик никогда не поднимал руку на Марину, ну, в смысле, как Ярик, не бил по лицу. Просто однажды он увидел около Марины постороннего мужчину, о чем-то с ней разговаривавшего. Подождал, чем закончится беседа. В тот день у Марины был безалкогольный день рождения, и она отмечала его с подругой, заказав столик в ресторане. Короткая беседа закончилась ничем. Марина ответила ухажеру: «Спасибо, но я замужем», и тот ушел восвояси. Она подошла к гардеробу за коротенькой фиолетовой французской шубкой из искусственного меха, привезенной знакомым спекулянтом из чековой «Березки». Она и не знала, что Вова в этом же ресторане отмечает что-то типа мальчишника. Они были в ссоре. Она не стала вызывать такси и пошла домой пешком. Было довольно прохладное лето. Володя догнал Марину на полпути к дому.

– Штой, щлюха! – когда он был пьян, шепелявил сильнее.

– Вова! Ты где так надрался?

– Я вще видел! Видел, как ты шнималащь в кабаке!

– Ты больной? Я две минуты разговаривала с мужиком, просто ни о чем!

– Вще! Прощайщя с жижнью! – он стиснул Маринину шею правой рукой, толкнул ее к кирпичной стене магазина и прижал со всей силой. – Щлюха!

Маринка засмеялась. «Что за пафос! Какая Отелла!» Но Вовка сжимал горло все сильнее, уже стало больно и трудно дышать, Марина испугалась. Огромные, полные страха глаза тихо кричали:

– Отпусти, что ты делаешь? Ребенок ведь… – Марина пыталась вырваться из его любимых ладоней. Потом она обмякла и заплакала.

Вовка разжал пальцы. Она осела на землю, размазывая по щекам тушь. Он замахнулся, потом вдруг развернулся и так и побежал прочь, с поднятой над головой рукой, безумный в своей больной любви человек. Мужчина, отец ее ребенка.

Утром Марина не смогла повернуть голову. Очень болело где-то в районе кадыка и под челюстью. Позвонив на работу, она взяла отгул. С трудом оделась (ломило все тело) и поехала к участковому терапевту.

– Та-ак, посмотрим… ясно. Следы пальцев на шее, отек гортани. В милицию заявляли? – доктор посмотрел на Марину.

– Смысла нет.

– Нападавшего знаете?

– Думала, знаю. Вчера оказалось, что нет.

– Ясно. Муж?

Марина промолчала.

– Дело ваше. Можете не говорить. Без вашего заявления все равно разбираться не будут. Сейчас покой, сон, успокоительное.

– Мне нельзя лекарств, у меня срок. Три месяца беременности.

– Да ты в своем уме?! – доктор перестал писать и перешел на ты. – И ты собираешься связать с этим… жизнь?!

– Уже связала.

– Купи валерьянки, немного можно. И все-таки подумай, зачем он тебе?

– Я подумала. Рожу и уйду.

– Если доносишь с таким уродом. Извини.

– Да нет, нормально. Урод и есть.

***

Гулять с собакой приходилось Марине, мать все чаще лежала с давлением, переживая за сыночку. Терпение Марины было на исходе. Тяжелые сумки с едой, многочасовые очереди за продуктами, больная свекровь, прогулки с Патрей, после которых тянуло низ живота, пьяные капризы и домогательства Вовчика – все это заставляло Маринку все чаще впадать в истерики. Она приходила домой к матери и ревела.

– Мама, зачем? Зачем я забеременела? Кому нужен мой ребенок? Кому нужна я? Как я буду его растить с сумасшедшим папашей? Да я его трезвым давно уже не видела! Мама! Я пойду на аборт!

– Марина, да ты что? У тебя больше трех месяцев срок! Побойся Бога! Плевать тебе на мужиков, роди, сами вырастим! Лильку вырастила и твоего подниму!

– Мама-а! Я не могу больше!

Тамара Николаевна позвонила докторше.

– Нина, помогай! Маринка аборт задумала, меня не слушает.

– Тамара, да ты что?! Она приходила на прием недавно, ничего не говорила, все хорошо было, что случилось-то?

– Да кобель ее всю душу нам вымотал! Ни два ни полтора. То ли есть он, то ли его нет. Вроде, и при мужике Маринка, и мужика нет. Пьет, гуляет, ребенка не признает, говорит, не его, дурак, ума нет. Давай, Нина, вызови-ка ее, скажи там, как вы умеете, что к чему.

Тамара Николаевна посмотрела на дочь, та уже успокоилась и сидела ссутулившись, опираясь рукой на подоконник. Глядела в окно. Молчала.

«Господи, помоги! Отведи беду, сохрани дитя и дочь вразуми!..» – молила мать.

– Останешься у нас сегодня?

– Да, мам. Не пойду туда.

– А собака как?

– А собака, как я. Ест, пьет и хозяина ждет. Справятся, не переживай.

На следующий день Нина Ивановна вызвала Марину на внеочередной прием под предлогом сдачи дополнительных анализов. Марина пришла, робко села на краешек стула.

– Ну, Мариша, давай живот посмотрю, замерю. Ложись.

Марина послушно легла, Нина Ивановна проводила положенные манипуляции.

– Ой, Нина Ивановна, что-то там…

– Что, Мариша? Все в порядке? Что беспокоит?

– Там, ребенок… он… кажется… пошевелился!

– Вот и ладушки, – довольная докторша погладила живот теплой ладонью. – Вот и умница. Все, Марина, обещай мне с сегодняшнего дня думать только о своем здоровье и о том, что хочет ребенок, а не о семейных дрязгах. Знаю, это трудно, но возможно. Пожалуйста, выноси, роди, а папаша сам потом прибежит. Помяни мое слово, ты у меня не первая. Обещаешь?

Маринка сидела, улыбаясь, кивала и слушала доктора в пол-уха, больше прислушиваясь к новым ощущениям где-то в районе пупка. Ребенок явно давал понять, что он живет. Что он хочет жить и он должен жить. Ей стало дурно от своего малодушия, от вчерашних мыслей и того, что снова подумала убить, что опять произнесла то страшное слово, которое культурные люди деликатно называют «прерыванием».

***

В книжный магазин, где работала Марина, захаживала женщина лет пятидесяти. Она была из постоянных покупателей и очень выделялась из людской толпы. Она ходила, как балерина, размеренной широкой походкой, с идеально прямой спиной, высоко подняв слегка наклоненную вправо голову. Смуглая, с темными волосами, зачесанными в тугой хвост, миндалевидными красивыми глазами и высокими азиатскими скулами, эта женщина, на взгляд провинциального жителя, одевалась и выглядела очень не «по-местному». Накидки, пончо, коротенькие зеленые леопардовые, из прозрачной резины, сапожки на зауженном к низу каблучке, юбки в пол, широкие палантины. Чудна я бижутерия из темного металла туго и приглушенно перекатывалась на груди, длинные тонкие пальцы украшали массивные, похожие на старинные, словно из далеких времен, кольца, диковинные броши схватывали на длинной шее многочисленные платки тонкой шерсти. Женщина носила, в основном, бадлоны – свитеры под горло, которые аккуратно скрывали еле заметный шрам у яремной впадины. Ее низкий голос, хриплый, периодически прерываемый булькающим кашлем многолетнего курильщика, когда она здоровалась, был слышен задолго до ее появления в Маринкином отделе.

Звали ее Татьяна Васильевна Ростовцева. И, конечно же, была она не местным жителем. Татьяна родилась и жила в Москве, в Северогорск приезжала к сыну и была постоянным клиентом букинистического отдела, в котором Марина работала, к тому времени – уже старшим продавцом. Татьяна Васильевна, как говорится, была абсолютно начитана. Она вообще была какая-то особенная. Не спорила, но могла убеждать. Не хамила, но на своем настаивала. Тупой и настырный собеседник не всегда мог понять – это он выиграл в споре, или его культурно послали. В общем, Марине Татьяна Васильевна нравилась, и она слушала ее столичные байки с большим удовольствием. Как-то Татьяна принесла в магазин необычную книгу, не художественную, не документальную, не историческую. Но в этой книге были какие-то давнишние свидетельства, какие-то небольшие притчи, что ли. Марина подержала книгу в руках, полистала. Темно-коричневый кожаный переплет, сверху, по центру, металлический желтоватый крестик, издана за рубежом.

– Библия, Татьяна Васильевна? – удивилась Марина.

– Библия.

– Зачем вам книга для сектантов?

– Да с чего вдруг? Православные, католики, протестанты – они все по-своему ее толкуют.

– И что в ней? Ну смысл ее в чем? Для чего она? – Марина крутила книгу в руках, без интереса пролистывая страницы.

– Да для веры. Основа человеку верующему.

– Так, значит, вы тут тихой сапой, Татьяна Васильевна, в бога веруете?

– И что тебя удивляет? Меня малышкой еще бабушка крестила. А ты сама-то крещена?

«Второй раз мне задается этот вопрос», – подумала Марина.

– Нет. Мы с родителями об этом не говорим вообще. Отец партийный, мама, знаю, тайком молитвы читает, пока отец не видит. Она вообще у меня разбирается в гороскопах, порчах, молитвах, во всем этом мистическом.

– Да-а, Мариша, – с ухмылкой протянула Ростовцева, – я вижу, мусора в твоей голове хватает. Ясно. Слушай, я тебе ее подарю. Книгу эту.

– Спасибо, конечно, только мне она ни к чему, – спохватившись, Марина добавила: – Наверное.

Она не хотела обидеть хорошего человека отказом.

– Вам нужнее, вы в ней разбираетесь. А до меня пока-а дойдет смысл жизни древнееврейского народа!

– Ты бери, не спорь. И сохрани книгу. Придет время, откроешь и прочтешь. Сейчас можешь пока не читать, все равно ничего не поймешь. Слушай, а ты креститься не хочешь?

– Да нет, не думала. Вряд ли. Я и в церкви-то ни разу не была.

– Как так? За двадцать с лишним лет и ни разу не была?

– Ну да. Даже не заглядывала. Что мне там?

– Да уж… – Татьяна удивленно посмотрела на Марину. – А ты сможешь взять три дня отгулов?

– Могу. А зачем?

– Приезжай ко мне в Москву, окрестим тебя там, хочешь?

«Слетать в Москву да еще пожить у Татьяны Васильевны! – Маринка от радости заерзала и готова была бежать за билетами немедленно. – Она еще спрашивает, поеду ли я в Москву?!»

Что повод – крещение, Марину не беспокоило.

– Татьяна Васильевна! Да хоть сейчас!

– Ну и хорошо. Давай на следующей недельке, пока тепло.

«И в Москву слетаю, развеюсь, и посмотрю, как Татьяна живет». Маринка шла домой, давно не чувствуя себя такой счастливой. Дитя радостно переворачивалось в животе, разделяя мамино настроение.

– Вовка, я в Москву лечу!

– На кой хэ?

– Креститься.

– Ха! Ну, у тебя то понос, то золотуха! Чего это ты надумала? И почему в Москву вдруг?

– Татьяна Васильевна в гости зовет, Ростовцева. А что? Съезжу погляжу, что к чему. Да и интересно это все, с крещением. Что-то новенькое в моей жизни.

– Ну-ну.

Вовчик уткнулся в сонеты Шекспира. На английском языке. «Странный, все-таки, Вовка мужик. То буха ет, то сонеты Шекспира читает. Хотя… Одно для тела, другое – души прекрасные порывы. Вот именно – души. Он и душит…» – Марине вспомнился Вовкин припадок маньяка-душителя. Она его простила. Ревнует, значит, любит.