На берегах пространств. Фант-реал

* * *

– Олька, ты чего?!

Глухо звякнули осколки фарфоровой статуэтки: от неожиданности, Ольга выронила фигурку, которую перед тем странно долго разглядывала.

– Последний! Это был последний слоник! – оглянулась на вошедшую девушку, какое-то время вглядывалась в неё, явно не узнавая. Та повторила:

– Ты чего, Олька? Странная какая – то…

– Ой, Светка! – Ольга потёрла лоб, словно снимая невидимую завесу с лица. – В самом деле – странная какая – то… совсем не слышала, как ты пришла… слон этот… будто первый раз видела… и ты… не узнала сразу… Да я себя сегодня в зеркале не узнала! Представляешь: как будто я – это не я…

Светлана, присев на корточки, собирала в ладонь осколки. Глянула снизу:

– Вы что сегодня, сговорились? Иду к тебе, встречаю пацана – он до переезда у нас в классе был, в той ещё школе. Ну, всегда здоровались… А тут идёт и глупо лыбится. Я: «Привет!», а он вот так, как ты, перепугался, стал и смотрит. А потом тоже: «Будто я – не я». Фигня какая – то! Влетит от матери? – протянула осколки Ольге. – Последний был…

– А! – Ольга махнула рукой. – Давно пора. Бой мещанству! Переедем – никаких слоников!

– А я тебя ждала, ждала, чтобы вместе идти… А тебя всё нет. Я и пошла к тебе.

– Да мать с утра наказала убрать. И то: вечно, уйду, а подмести лень. А вообще, что-то непонятное: полчаса искала веник и не могла вспомнить, что же ищу. И каждую вещь, как дура, разглядываю по три часа. Будто никогда не видела! Ей Богу, Светка, уже думала – свихнулась! А куда идти?

– Как – куда?! Мы же договорились! Серёжка ж сегодня в увольнении. И Кольку обещал привести.

– Кольку? А кто это? Ой, опять! – Ольга вспыхнула от внезапного смущения. – Правда? Придёт? Слушай, давай быстренько закончим. А то я до вечера провожусь. А вместе мы мигом.

Девушки быстро закончили уборку маленького, в одну комнату с кухней и коридорчиком – сенями старого домика, пристроенного к множеству таких же, расположенных по периметру тесного общего двора.

Переодевшись, Ольга с некоторой опаской подошла к зеркалу причесаться: вдруг опять оттуда глянет незнакомка. Но в отражении не было ничего необычного. То же самое, что и утром, но знакомое, привычное.

– Ты бы подкрасилась, – заметила Светлана.

– Зачем? Ты же знаешь: от туши у меня глаза становятся ненормально огромными. Это жутко!

– Как хочешь… – и, дожидаясь, пока Ольга закрывала дверь и прятала ключ под коврик, спросила. – Ты куда пойдёшь теперь, после школы? Поступать будешь?

– С моей дурацкой памятью… – отмахнулась Ольга. – Сама видишь, что творится… Да и работать надо. Матери куда одной уже. Мне же не детские платьица теперь – размер больше, чем у неё. Просто ужас, какая толстая! Слушай, как думаешь, я ему вправду нравлюсь? Он такой тоненький, как… как тополёк! А я дылда неуклюжая!..

– Ну что ты наговариваешь! – стройная, словно точёная, Светлана обняла Ольгу за пояс – Крупная, конечно, но талия, вон какая. И вообще, главное у тебя не в этом. И он же видит… Ну, пошли!

– Видит ли? – Ольга с сомнением покачала головой, выходя следом за подругой со двора, тенистого от обширного ореха, на солнечную улицу. – Мне показалось – он почти безразлично слушает, о чём я говорю.

– А о чём ты говоришь? Всё про свои деревья, как они шепчутся, про облака да росинки – травинки – паутинки? Ох, Олька, ну, когда ты уже спустишься со своих облаков на землю нашу грешную? – Светлана дурашливо притопнула на пыльном плавящемся асфальте острым каблучком. – Ой, чуть туфлю не потеряла!.. Ребятам что надо? Они в городе хотят остаться, не возвращаться в деревню после армии. Мы с Серёжкой уже решили: распишемся, и будем жить у нас. А чего, деревенские – они хозяевитые, с ними не пропадёшь. А тебе Колька ничего не говорил?

– Ой, что ты! Так сразу? Мы же только месяц знакомы! – вдруг Ольга остановилась. – Знаешь, Светка, что-то тревожное… Так часто передают про лесные пожары… Слушай, а тот мальчишка, что ты говорила, он не рассказывал, почему – «он – как не он»?

– О чём ты? – Светлана с недоумением уставилась на подругу. – Мы же о ребятах говорили, и вдруг – пожары, пацан… Сказал – сон какой-то странный… Какая разница? Тебе до него дело? Пошли! Глянь, вон ребята на остановке. И трамвай идёт. Бежим!

– Ещё чего! Следующим поедем. Идём чинно, смирно. Подождут. Дольше ждали… Та!.. Бежим!

III

Выйдя с рынка, Ольга остановилась у крайнего киоска, вспомнив, что нужно ещё купить сигареты мужу. Поставила тяжёлые сумки на запорошённый ночной ещё крупой асфальт, подтянула потуже узел тёплой косынки и, вынув из внутреннего кармана далеко не нового пальто такой же старенький кошелёк со сломанной дужкой, начала пересчитывать оставшуюся мелочь.

Рядом с киоском, как обычно, на валуне, покрытом кусками картона, сидел нищий калека. Потирал покрасневшими от холода ладонями ноги, уродливость которых скрывали донельзя стёртые, перекошенные женские войлочные сапоги. Почти безразлично оглядывая прохожих, Ольге он улыбнулся, как старой знакомой, обнажив бледные дёсны, где недоставало многих зубов.

Саша, – так звали нищего, – никогда не просил заискивающе, не крестился притворно – набожно, за что Ольга его немного уважала. И всегда, бывая здесь, не кидала – клала, склонившись, в кепку у скрюченных ног калеки, сколько мог позволить её небогатый бюджет.

Сейчас от сложных подсчётов наличности её отвлёк резкий какой-то звяк упавшего в кепку металла. Скосив глаза, она увидела среди мелочи пару серебристых кругляков: такие мальчишки часто используют вместо монет для телефона – услышала грубый насмешливый басок, обращённый к Саше:

– А что ж ты не попросишь, как все? Хочешь? – юный мордоворот в джинсовой утеплённой куртке вертел перед лицом нищего крупную купюру. – Ну, давай: перекрестись – «По – о—дай – те – е Бога ра – ади!»

Ольга растерянно перевела взгляд на Сашу – как защитить?! Но тот, лишь слегка скривив губы в саркастической усмешке, пропел вдруг скрипучим, осипшим на морозе, голосом:

 
Пожалейте нищего,
Нищего – калечного!
Все вы в жизни ищете
Доброго и вечного.
А добро скрываете,
Словно червоточину.
И пятак бросаете
Звонко, как пощёчину! *
 

Ольга вздрогнула от понимания его безумной смелости. И словно хоть этим пытаясь защитить от засверкавшего злым взглядом юнца, склонилась, бережно ссыпала в кепку так и не пересчитанную мелочь, вынула кругляшки и, выпрямившись, строго глянула в наглые глаза парня, бросив их ему под ноги. Тот, вдруг стушевавшись, молча отступил, растворился в толпе.

Ни словом не перемолвившись с нищим, Ольга подняла сумки и тяжело пошла к остановке.

– Женщина! – вдруг услышала она оклик. – Женщина! Вот, возьмите… – Ольга изумлённо оглянулась на подбегавшую к ней киоскёршу с пачкой сигарет.

– Но… – пробормотала. – Я не могу заплатить… я не…

– Ничего! Вы ведь всегда здесь бываете. Я знаю: Вы вернёте.

Девушка сунула пачку в одну из сумок Ольги и быстро побежала к киоску. Постояв немного в задумчивости, та улыбнулась и продолжила свой путь.

На остановке Ольга оглядела непролазную толпу ожидающих автобуса, с тревогой прислушиваясь к таинственному в себе. Малыш… Малыш устал… Она слишком тяжело нагрузилась, скупившись на рынке. А ещё предстоит поездка в автобусе, в этой толкотне. И всё же она улыбнулась: малыш впервые шевельнулся, словно постучался изнутри: «Я здесь! Я – живу!»

Ольга прислонилась спиной к столбику с расписанием и тихонько погладила живот. «Ну, что ты, – мысленно проговорила, – что ты, маленький? Потерпи. Мы с тобой люди сильные. Мы и сумки дотащим, и автобус одолеем. Ты же видишь: хорошие люди ещё не перевелись… ещё есть на свете… Жаль только, что в последнее время много их почему-то умирает, погибает… И пожары эти… Деревья горят… Почему они горят?.. Но ты, малыш, не бойся: мы всё одолеем. Даже папку своего непутёвого».

В подошедший автобус Ольга попасть не смогла. Следующего ждать было бессмысленно: начинался перерыв. Вздохнув, подняла сумки и пошла домой пешком.

Она уже очень устала. Шла медленно, не замечая прохожих, вся погружённая в свои мысли.

* * *

Мать умерла, когда младшему, Димке, было полгода. Всего два месяца и побыла на пенсии, ради которой всю жизнь гробилась на тяжёлой работе. Надорвалась под конец. Ольге и жаль её было, и какое-то облегчение почувствовала, за что корила себя нещадно.

Но в последние годы жизнь была сплошным адом. Мать постепенно спивалась. Дома постоянно бывали такие же её подруги. Николай всё чаще присоединялся к ним. Если Ольга возмущалась, начиналось что-то несусветное. Мать ругалась, упрекала, что из-за неё всю жизнь изуродовала:

– Я на тебя всю дорогу ишачила! Оле то, Оле сё… А ты, тварь неблагодарная, хоть что-то для матери сделала?!

Николай полностью поддерживал тёщу, так же упрекая жену в лени, безалаберности, чаще – за внешний вид:

– Ты, корова! – пьяно бросал он. – Разъелась! А до сына, до матери тебе дела нет! Ещё второго хочешь! – (Ольга была тогда с Димкой) – Какая ты мать: ни убрать, ни постирать… Я это должен делать?!

– Но почему же не должен? – удивлялась Ольга. – Я же работаю, как и ты. А ты же сам видишь, что здесь творится: за этими подружками, за вашими пьянками не наубираешься, не наготовишься.

– А ты и не делаешь ничего. Только полёживаешь с книжками – газетками, да шляешься где-то.

– Но кто же тогда делает – то?! – Ольга искренне обижалась. – Ведь не спишь ты на грязном, голодным не ходишь. И Олежка всегда в чистом. Зачем ты так, Коля?!

– А ты на него не ори! – вмешивалась мать. – Скажи спасибо, что взял тебя, дуру набитую. Другой бы бросил с дитём и поминай, как звали. Как твой папаша когда-то. Думать надо было, когда по посадкам гуляла. А теперь твоё дело помалкивать в тряпочку и делать, что муж скажет.

…Когда становилось невмоготу, Ольга уходила. В посадки или в степь.

Подросший лесок, как обычно, дарил ей запахи то весенней свежести молодых листочков, то жарких, прогретых на солнце, горячих даже на ощупь. Запах закипающей смолы в трещинках коры сосенок или терпкий аромат хвои под лёгким снежным покровом.

В степи обнимали ноги высокие травы, лилось в широко распахнутые глаза небо. То блёклое от зноя, то пронзительной синевы. То чистое, то затянутое клубящимися облаками.

В непогоду просто бродила по городу.

В городе тоже жили деревья. Их Ольге было особенно жаль. Зажатые среди асфальта и бетона, они страдали в городе, наверное, так же, как она в своей сумасшедшей квартире: тесно, громко, угарно. И всё же они росли. Боролись за жизнь, утверждали себя наперекор всем невзгодам.

Она училась у них этой жизненной стойкости. И возвращалась с прогулок спокойная, готовая перенести новые и новые трудности, нападки мужа и матери.

Иногда брала с собой Олежку. Сын рос тихим, замкнутым. И только на этих прогулках могли они вдоволь наговориться. И – посмеяться. Они даже называли эти прогулки: «Пойдём, посмеёмся!» Олегу Ольга могла рассказывать обо всём. И о природе, и о технике, и о проблемах житейский. Если что-то было непонятно мальчишке, он серьёзно замечал:

– Ладно, я потом это пойму.

Однажды он сказал:

– Я тебя понимаю, мама. Ты какая – то странная. Как будто тебя две. Дома одна, а на улице – другая. Наверное, это из-за папки. Давай его прогоним. И тогда ты будешь одна.

– Что ты, Олежка! – горько усмехнулась Ольга. – Я папку люблю. И как можно – прогнать?! Он же родной – родной. Просто другой. Непонятно ему, как можно вот так разговаривать. Но ведь и бабушке непонятно. Что же, и бабушку прогнать?! Нет, Олежка. Это только я другая. И ты тоже немножко: ведь ты мой сын. А остальные все, в основном, одинаковые. Значит, нам нужно приноравливаться к ним. Это мы в их мире живём, а не они в нашем.

А папка… ты не помнишь… Он ведь не всегда таким был… Просто… не сумел, не выдержал… Быть таким, как мы, Олежка, очень нелегко, если есть хоть капелька сомнения в своей правоте. Вообще, странно это и очень сложно. Не только для тебя. – Ольга надолго замолчала, глядя в пространство, машинально ероша мягкие волосы сына. Потом вздохнула и повторила. – Просто он не выдержал… постоянно чувствовать ответственность за весь мир целиком – не за одного себя – за каждое деревце, за каждую травинку… за всё…

Иногда она пугалась, что увлекает сына в свой полуреальный мир прекрасного. Замечала вдруг, насколько он замкнут, необщителен. Тогда становилась строгой мамой, ругала за разбитую обувь, плохие отметки в школе. Но, опять же неестественно, требовала: «Найди себе друзей, общайся со сверстниками!»

Тысячи матерей стремятся отгородить своих детей «от дурного влияния улицы». Она гнала сына во двор. А он приходил вскоре, угрюмый:

– Они ничего не понимают! Только про видики рассказывают. А я начну то же самое из книжки – «ха – ха», да обзываются.

Иногда приходил с синяками.

– Ты хоть сдачи даёшь? – спрашивала Ольга.

– Это же больно! Я не могу ударить: это больно! – в слезах кричал сын.

И Ольга обречённо всплёскивала руками:

– А тебе? Тебе ведь тоже больно.

– Но они не чувствуют этого. Они же – другие…

* * *

Другие… Не помнит она, когда разделила эти два мира: свой и тот, в котором приходилось жить, в котором жили все остальные люди. Подозревала, что такие, как она, тоже есть. Но не встречала. И виделись ей эти люди звёздами в ночном хмуром небе. Чернота и тучи – весь мир. А звёзд, вроде и много, но как же они далеки друг от друга! Светятся, каждая сама по себе. А тучи скроют – не пробьётся их свет, никого не озарит: звёзды – яркие солнца лишь в своём мире. Чтобы звёзды соединились, им нужно взорваться, сгореть, исчезнуть…

Себя ощущала такой вот звёздочкой: слабой и одинокой, закрытой сплошной пеленой грозовых облаков.

Когда это началось? Может, ещё в детстве, когда от подружек, от шумной компании, убегала в степь глядеть на травы и небо, в посадки – разговаривать с деревьями?

Может, с того странного сна, что так часто потом повторялся, привнося в душу смятение и возвышенное успокоение?

Или просто постепенно, в течение всей жизни, накопилось это понимание обособленности…

А скорей всего, с того давнего разговора с мужем.

* * *

– Коля-колокольчик! Что ты загрустил?

Ольга ласково отвела со лба Николая мягкую светлую прядь. Тот, покусывая травинку, задумчиво следил за скользящей в синем воздухе паутинкой. Ольга, проследив его взгляд, вскочила со скамьи в сквере, где они сидели, догнала паутинку, унизанную, как бисером, мельчайшими капельками росы. Капельки в солнечных лучах искрились, играли всеми цветами радуги. Смеясь, Ольга подхватила паутинку – ожерелье за края и торжественно понесла к любимому:

– Не печалься, родной, что лето тёплое минуло! Я тебе эту драгоценность дарю навсегда! – и диадемой надела на волосы Николая невесомую нить.

Он смотрел на неё как-то странно. Изумление и одновременно досада сквозили в его светлых глазах.

– Что, Коля?! – уловила Ольга его состояние. – Я что-то не так делаю?

– Не знаю – пожал тот плечами. – Может и так. Может сейчас это – нормально… Но ты всегда такая… Всегда! А семья, а быт?! Об этом же тоже нужно помнить. Почему я, работая, умею не видеть, не отвлекаться на всё это… – он широким взмахом руки указал на печальную красоту осеннего сквера.

Бледный тополиный лист, плавно опускавшийся в чистом прозрачном воздухе, взметнулся в вихре, рождённом этим взмахом, и доверчиво лёг в раскрытую ладонь Николая. Тот несколько мгновений смотрел на него. Ольга тоже не сводила заворожённых глаз с неожиданного дара осени.

– Коленька! – прошептала. – Правда – чудо какое: осень нам подарила его. Прямо ладошка в ладошку…

Николай стряхнул оцепенение вместе с листом из ладони.

– Видишь, – досадливо отмахнулся, – я тебе – об одном, а ты… Кроме этого и видеть ничего не хочешь. Сейчас придём домой – мать, небось, пьяная, жрать нечего, не подметено… А у тебя в голове – этот паршивый листок да паутинки!

– Что ты, Коля! Я же и приготовлю, и уберу, – чуть обиделась Ольга, поднимая с земли листок. – А его я спрячу. Ты не бойся, он не будет мешать…

Дома Ольга спрятала лист в альбом с фотографиями. Предчувствия Николая оказались верны, и она немедленно принялась за приготовление ужина. Но действительно, всё не могла ни паутинку – диадему на светловолосой голове мужа, ни листок, доверчиво опустившийся в его ладонь. И, конечно, что-то у неё пригорело, за солью проследила, но положила много перца, и потом сама же долго не могла отдышаться.

– О чём ты думала, когда варила?! – упрекала мать.

– О паутинках – листиках! – раздражённо бросил муж. – У неё только это в голове… Под такое блюдо выпить надо. Давай, тёща, наливай!

Ольга вскинула глаза во внезапной обиде, смешанной с изумлением: до сих пор Николай не разделял пристрастия тёщи к выпивке. Мать она понимала. Та долгие годы работала на тяжёлой работе в бригаде с мужчинами. Там и привыкла пить. Но муж…

– Чего уставилась, мечтательница? – рассмеялся Николай почему-то зло, нервно. – Разве я не прав был? Сама виновата! – и вдруг взъярился. – Не смотри! Не смей… ТАК смотреть!

Внезапный удар по лицу отбросил Ольгу к стене. Вскинув обе руки ко рту, чтобы не закричать, она продолжала смотреть на мужа невероятно распахнутыми глазами…

Потом Ольга научилась в обиде глаза опускать. Потому что однажды Николай всё же признался ей:

– Когда ты ТАК смотришь, – обиженно, – становишься до такой жути чужая, что… Да не смотри же ты!!!

– Почему – чужая, Коля?! – изумилась Ольга. – Я же – вот она – вся твоя. Ты обидел, – на следующий день я не помню. Не притворяюсь – в самом деле не помню.

– Знаю! – Николай, ломая спички, лихорадочно раскуривал сигарету. Наконец, затянувшись и выпустив длинную струю дыма в открытую форточку (разговор происходил на кухне), заговорил опять. – Ты живёшь совершенно без памяти. Не помнишь имён, не помнишь зла… Не помнишь даже, ЧТО отвечаешь мне на обиду, КАК отвечаешь. Ты становишься тогда чужая не просто мне. Чужая – вообще всей жизни этой!

– Зато я люблю тебя без памяти! – заливисто засмеялась Ольга. – Не помня ничего плохого, я помню каждый твой нежный взгляд, каждое ласковое прикосновение… ты говорил тогда, в сквере, что умеешь отключаться, не видеть красоты этой жизни. Коля… а может, вы все, кто старается не видеть, может, вы все – чужие этой жизни, а не я?!

– Дура ты, Ольга! Это как в армии получается: вся рота – не в ногу, один командир – в ногу. Подумала бы, что городишь!

Ольга присела напротив мужа, подперев щёку ладонью, помолчала задумчиво.

– Я думала, – произнесла медленно. – Много думала, Коля…

– Ну и что же ты надумала? – с иронией усмехнулся муж, гася окурок в пепельнице.

– Что это бывает – правда: вся рота не в ногу… Просто когда-то, очень давно, люди пошли не в ногу со всей жизнью Земли. И считают себя правыми. А командир… он, на параде, не смеет оглянуться и поправить…

– Это такие как ты – командиры?! – Николай в смехе откинулся на стуле, чуть не опрокинувшись вместе с ним. – Ну, сказала! – и вдруг посерьёзнел. – Слушай, ты так в психушку попадёшь. Кончай дурить! Живи, как надо. Твои дела – работа, хозяйство, дитя воспитывать. Надумала рожать – думай, что делать с ним будешь.

– А ты разве об этом не должен думать? Коля, он же наш общий… – Ольга незаметно погладила чуть округлившийся живот.

– Мне, при такой идиотке жене, надо думать, как прокормить вас, а не о воспитании. Мне, видишь ли, не до листиков – цветочков.

– А тебе не жалко? – Ольга опустила голову, рассеянно водя острием ножа по узорам клеёнки кухонного стола. – Не жалко тебе, что – не до них?

Какое-то время муж молча разглядывал её, потом встал, подошёл к окну и, распахнув шире форточку, закурил новую сигарету. Стоял так долго, выпуская струи дыма в ночной морозный воздух.

– Жалко – не то слово, – отозвался, наконец, не оборачиваясь. – Просто всё это – оно как праздник мгновенный должно быть. Мелькнуло – сердце дрогнуло – и дальше жить надо. Обычной жизнью. Ну, нельзя же… нельзя жить в вечном празднике! – обернулся к ней, захлопнув форточку. Будни – их ведь больше в жизни…

– Для меня это – не праздник, – тихо ответила Ольга. – Это – сама жизнь… Я по – другому не могу. Не умею и не могу. Я пробовала… А ты… ты всё реже отмечаешь эти праздники. Чаще – обычные, человеческие. А праздник единства с Природой… Коля! – вдруг с восхищённым изумлением оглянулась она к мужу, – ведь в том сквере растут клёны и акации! А тебе на ладонь опустился тополиный лист. Как это?!

– Ерунда! – передёрнул плечами Николай. – Занесло ветром… А вообще, – усмехнулся, – тополь – моё дерево. Дома у меня есть тополь. Бабка говорила – пророс в день моего рождения. Да чушь – всё это! Вон, по гороскопам, у меня совсем другое дерево, кустарник даже… Кончай базарить, спать уже пора!

– Сейчас пойдём. Только… Коля, ты ведь… раньше – раньше был такой же, как я. Почему ты перестал всё это замечать, чем жил тогда?

– Потому что два идиота в семье – это явный перебор! Меня уже бесит твоя упёртость. Ну, замечай, пожалуйста, замечай… На здоровье! Но какого… ты навязываешь это всем?! Кому это надо – вечная ответственность за травы и леса?! Дай Бог, за себя ответить…

Ольга молча собирала со стола в раковину, так и не вымытую посуду: совсем о ней забыла за разговором.

Больше таких разговоров не было. Было другое. Совсем другое…