Czytaj książkę: «Суп без фрикаделек», strona 3

– Значит так. Берёшь этюдник и идёшь к Адмиралтейству. Пишешь этюд и смотришь по сторонам. А вокруг ходят богатые женихи. И ты строишь им глазки.

Но Валя не слушалась, и этюды у Адмиралтейства не писала. А по улице ходила как по тоннелю. Ограждённая от внешнего мира близорукостью.

– Или так, – говорила Мамахен. – Возвращайся в Саратов. Мы тебе купим квартиру. Будешь работать у меня. Поступишь в аспирантуру. Будем тебе выставки устраивать.

Но Валя неожиданно нашла другую работу.

– Ты знаешь, что Валька уехала в Москву? – спросила меня как-то Алина.

– И что она там делает?

– Развешивает дорогие тряпки в ЦУМе, практику проходит. Типа мерчандайзер по развешиванию плащей из крокодиловой кожи. Платят кучу денег, оплачивают гостиницу и «Сапсан» по выходным. А потом в Питере откроют ДЛТ¹, и Валя там будет развешивать плащи. Из крокодиловой кожи.

В Москве Валю поселили в номере с девочкой, с которой она не разговаривала. Так она прожила в Москве несколько месяцев, а потом открыли ДЛТ, украсив витрины плакатами с черепами сиамских близнецов.

Через месяц Валя мне позвонила и спросила:

– Тебе нужны штаны?

– Да, – ответила я, – мне нужны штаны.

– Приходи.

Я пришла на Садовую. К этому моменту Валя уже избавилась от всех соседок по комнате, но соседи по коммуналке продолжали существовать и рушить стенки Валькиного тоннеля.

– Девочка слева ночами учит английский язык. Или говорит с кем-то по скайпу по-английски. Тётенька справа кричит на своего ребёнка, а потом кричит он. Никто не ложится спать раньше трёх часов ночи. Девочка, которая говорит по скайпу, курит на кухне со своими подружками и обсуждает политику. Как-то они спросили меня, как я отношусь к «Пусси райот». Я сказала, что мне наплевать и что они уроды, и с тех пор они презрительно на меня смотрят и замолкают, как только выхожу на кухню. Поэтому я стараюсь на кухню больше не выходить.

Валя шёпотом прибавляет:

– Я уезжаю в Саратов. Нашла там работу.

– Как в Саратов? Какую работу? – Я смотрю на неё как на ненормальную.

– Да в журнале, там, где мама моя работает. Будет моей начальницей, – нервно хихикнула Валя. – Понимаешь, там в Москве никто не орал. А в ДДТ на меня стала орать супервайзер. А я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу с ними разговаривать. Я работаю без выходных, я прихожу, а на меня орёт какая-то супервайзер, которая меня младше на три года…

Я молчу. Молчу и представляю, как собираю вещи и возвращаюсь в родной Томск. Нет, для начала я звоню маме и говорю: «Мама, я возвращаюсь в Томск. К тебе. Готовь комнату». Мама медленно идет на кухню за валерьянкой и перебирает в голове возможные варианты причин: беременна? потеряла работу? попытка самоубийства?

– Валя, – говорю я, – это радостное событие в твоей жизни?

– Да, – шепчет Валя, и у неё выходит как «Та-а-а!» – Та-а-а! Мне натоело шить как помш! Я шифу уше несколько лет как помш! А теперь я пошифу как челофе-е-е-ек! Шенщина спрафа орёт на сфоефо репёнка! Тефочка слефа учит анклийский по ночам…

– Валя. Мне грустно, – только и могу выдавить я.

Я принесла ей торт и съела половину. Я принимаюсь за вторую. Я представляю, как собираю восемь клетчатых сумок, раздаю книжки друзьям… А мама выкидывает хлам из моей бывшей комнаты. Вот я приезжаю и распаковываю клетчатые сумки. Листаю газеты с объявлениями. На улицу хожу без очков, чтобы не замечать одноклассников. А то получится так. Вот выхожу я из дома и встречаю Лену Спивак, например. Лена зарабатывает в Томске бешеные деньги на консалтинге. Это в Томске! Бешеные деньги! На консалтинге, представьте себе. Вот она меня узнаёт и вскрикивает:

– Татьяна! Какими судьбами? В отпуске, маму навестить?

– Нет, – бормочу я, – вот решила переехать, какое-то время пожить в Томске, это временно, конечно, но у меня такой график, что могу себе позволить… Творческая профессия, сама понимаешь… – И запихиваю газету с вакансиями поглубже в сумку. И медленно краснею.

– Да, – говорит Лена, – ты же вроде бы Муху заканчивала?

– Ой, – говорю я, – кажется, моя маршрутка, пока! – И сажусь в какой-нибудь номер, который едет совсем в другую сторону, в какой-нибудь посёлок Светлый.

…Штаны мне не подошли. Когда мы доели торт, я забрала у Вали принтер, стул, гуашь, которая пахнет как в детстве, сейчас такой уже не выпускают. За шесть лет не истраченные баночки. И гигантскую стопку бланков саратовской типографии «Акт приёма экспонатов». Внизу значилась дата выпуска: «09.04.80».

– Откуда это у тебя?

– Это я… ещё из Саратова привозила. Для набросков. На обороте можно рисовать. Тебе же пригодится?

Я беру стул и пакеты и выхожу от Вальки. Бреду по Садовой. Только-только в Питере начинается снегопад, снег припорошил тротуары, уже поздний час, а я иду навьюченная и думаю: «А вот, может быть, я её никогда больше не увижу. Вальку».

На прощанье я спросила, что могу для неё сделать. Валя сказала, что я могу ей очень помочь. Могу позвонить на Московский вокзал и узнать, как можно перевезти восемь клетчатых сумок.

– А ты сама не можешь им позвонить?

– Нет. Не могу. Я боюсь.

Завтра, думаю я, позвоню и, конечно, как не фиг делать узнаю про сумки. Сообщу Вале. Она соберёт сумки и сядет в поезд. И всё, что я смогла для неё еде-лать за девять с половиной лет, это позвонить и спросить про восемь сумок.

Снег метёт, под ногами уже скользко, холод пробирается под пальто. Но я ставлю стул на тротуар, сажусь на него и закуриваю, укрывшись от ветра Валиным пакетом.

Местные жители

Мы с Валькой жили на шестом этаже, а Стрельникова на одиннадцатом. Хорошо жили: вместе ездили в Муху, вместе – обратно в общагу, вечером на ужин друг к другу заходили. Если мы к Стрельниковой поднимались, она нас угощала своей фирменной стрельниковской яичницей, с жидким желтком, в который так вкусно макать хлеб. Ели мы прямо из алюминиевой сковородки. «А вы в курсе, – каждый раз приговаривала Валька, – что эти сковородки опасны для жизни? Частицы алюминия оседают в наших телах!» Мы не верили, но однажды Валька очистила сковородку кусочком хлеба и повертела им у наших носов. Да, белый хлеб однозначно приобрёл алюминиевое напыление… После этого фирменное блюдо стало уже не таким аппетитным.

С Валькой мы учились в разных группах, а со Стрельниковой – в одной. Валька – на графдизайне, мы – на книжной графике.

Стрельникова занимала активную жизненную позицию, брила голову наголо и носила серёжку в носу. Интересовалась новыми знакомствами и рискованными мероприятиями. Валька была домашней девочкой, неожиданно в свои двадцать два выпавшей из гнезда. Чуть сутулилась, в компании пряталась в уголок, смеялась, прикрывая зубы ладошкой. Фразы выпаливала скороговоркой, а если хотела высказаться обширно, то иногда застревала на каком-нибудь свистящем согласном звуке.

Мы с Валькой не были бедными студентами. И Вальке, и мне родители присылали достаточно денег. Мы не голодали, могли позволить себе купить телефонный аппарат, ковёр, чайник или магнитофон. Мебель, конечно, не покупали, меблировка в мухинской общаге традиционно подбиралась на ближайшей помойке. Мы красили ободранные столы вонючей краской, проветривали – и жили. Или не красили и жили с ободранными. Словом, быт был налажен, однако денег всё равно не хватало. Или хватало впритык. В обрез. И у нас постоянно обсуждались идеи, как можно денег подзаработать.

А Стрельниковой вроде бы меньше присылали или реже, поэтому она гораздо раньше нас начала чесаться и искать работу. То детскую площадку раскрасит, то мультики устроится прорисовывать. А мы с Валькой в конце месяца бродили по супермаркетам и выискивали порванные упаковки с просыпанными бубликами или печеньем, чтобы утащить несколько штук на десерт.

Мы не умели организовать свой бюджет.

В общем, мало это походило на «взрослую жизнь» в большом городе.

Однажды Стрельникова спустилась к нам на ужин. Валька разогрела суп из сайры, я заварила чай.

Стрельникова присела на колченогий стул и огорошила нас:

– Девчонки! В кино не хотите сняться?

– А как? – спросила я.

– Кто, простите пожалуйста, возьмёт нас туда? – добавила Валька.

– Короче, тема такая, – начала Стрельникова. – Массовка на «Ленфильме». Платишь тыщу рублей, тебя вносят в базу данных, а потом приглашают на съёмки. Эту тыщу сразу отбить можно, в первый же день. Ну а потом как дело пойдёт, понравишься ты или нет…

– А если, с позволения спросить, не понравишься? – вставила Валька.

Меня тоже смущала «тыща» в начале. Всё это походило на какую-то разводку. Мы выразили Стрельниковой свои сомнения.

– Девки, вы чё такие трусихи? Я же это не с потолка взяла. Я с девчонками с третьего курса общалась. Они уже третий год снимаются. И вообще такая нормальная подработка. Короче, как хотите, а я лично пойду.

Стрельникова допила чай и ушла к себе. К кастингу готовиться, наверное.

Мы с Валькой стали держать совет и в конце концов решили, что попробовать надо, хватит быть дармоедами. Звёзд из нас не выйдет, зато посмотрим, как снимается кино, и получим опыт работы. Ну и что, что статистами. Тыща рублей в день – а работа не бей лежачего.

И на следующий день мы отправились вместе со Стрельниковой. Вноситься в базу. Валька накрасила ресницы, Стрельникова уложила отрастающие волосы гелем, а я так и не придумала, как себя украсить, и просто какое-то время репетировала перед зеркалом, притащенным с помойки, с помутневшей по краям амальгамой, разные выражения лица. На какую роль я сгожусь, интересно?..

Мы заготовили тыщи и явились на «Ленфильм». Попасть туда оказалось не так-то просто. Нужно было ждать у проходной какую-то женщину, которая потом долго вела нас коридорами, где пестрело от плакатов и фотографий артистов. И всюду запертые двери. И на табличках имена. Или даже так: Имена. Там, за дверями, скрывались великие актёры и режиссёры. А мы миновали их, чтобы создать потом из себя фон для их явления на экране. Миновали, пересекли двор, и опять коридоры, и вот наконец мы у цели. Здесь принимают людские массы. Массы выстроились в очередь к фотографу.

Кому-то пудрили нос широкой кисточкой, кому-то предлагали другую рубаху для фотографии. Нам ничего не предложили, переписали паспортные данные, забрали деньги и сделали с каждой из нас по два кадра. Я успела продемонстрировать только два выражения лица из созданной накануне коллекции. Ну ничего, остальные продемонстрирую на съёмочной площадке, решила я.

Однако на съёмочную площадку нас долго не звали. Мы уже успели всё проклясть и наехать на Стрельникову – мол, из-за неё мы потеряли свои тыщи. Но нет, съёмочный процесс медленно, но верно шёл по намеченному плану. И вот наконец мы понадобились. Наш час настал!

Час настал очень ранний. Совсем сонные, мы явились к семи утра по указанному адресу в какой-то ДК. Изнутри ДК производил впечатление заброшенности: советские интерьеры и тишина, тишина… Но вот мы поднялись на второй этаж и увидели, что в недрах ДК скрывается очень интересная кухня. Четыре загородки образовывали небольшой костюмерный цех. Вдоль стен рядами стояли длинные двухэтажные вешалки с самой разной одеждой. Примерно как в секонд-хенде. Только до верхнего этажа нельзя было дотянуться, и костюмерши снимали наряды специальными длинными тросточками. В цеху управлялись две шустрые женщины, к которым мы, народные массы, опять-таки выстроились в очередь. Стоять было очень волнительно, мы пока не знали, какую одежду нам подберут, и, хотя нас пока никто не снимал, «кино» вроде как уже началось. Сейчас подойдёт наша очередь, и мы переоблачимся. И Валька будет уже как бы не совсем Валька, а Стрельникова не совсем Стрельникова, а я не я. Может быть, даже выражения лиц не понадобятся, и наряд сам сделает своё дело, задаст тон, и случатся какие-нибудь чудеса…

Между тем мы обратили внимание, что ряды одежды очень темны и суровы по цвету, а из-под рук костюмерш, как с конвейера, выходят первые «готовые» люди: в каких-то не то рубищах, не то фуфайках…

– Слушай, Стрельникова, а что за фильм? – спросила Валька.

– Да я точно не знаю, – ответила Стрельникова. – Говорят, про войну.

У меня дух захватило. В детстве я обожала книги про войну и постоянно воображала себя участницей событий. Я мучилась вопросом, сдала бы я своих, если бы меня поймали фашисты, или нет. Я представляла, что живу в катакомбах, как Володя Дубинин, и сражаюсь плечом к плечу с партизанами… Иногда я воображала себя в главной роли такого сюжета, а иногда моими актёрами становились куклы, вытаскивающие друг друга с поля боя. Но поскольку большинство кукол были женского пола, чаще приходилось играть в лазарет или просто в тыл. Тыл. Все мужчины ушли на фронт. И нечего есть. И нужно ждать, и верить в хорошее, и работать, и кутаться во все тёплые вещи. Я надевала на куклу халат поверх платья, пальто поверх халата и шубу поверх пальто. Я знала, что в войну были зверские морозы…

– А какой сюжет? – спросила я.

– Ой, девки, да не знаю, – сказала Стрельникова. – Знаю только, что это про американскую журналистку, которая приехала в Ленинград и попала в блокаду.

И тут подошла наша очередь. Костюмерши не смотрели на наши лица, они только спрашивали размер – одежды, обуви – и тут же метали на стол наши «исторические костюмы». Вальке досталось бабушкино пальто, а нам со Стрельниковой – ватники. Вальке – пуховый платок, а нам – старые бесформенные шапки. Ноги ухнули в валенки с галошами. Но для меня не нашлось нужного размера, поэтому мне выдали какой-то сборный вариант: один валенок нужного размера, но дырявый и без галоши. Второй – в галоше, но просторный. Ногу приходилось подволакивать. Но ничего, сказала я себе, может быть, у меня ранена эта нога или обморожена. Всякое может быть.

Пахли наряды так же, как в секонд-хенде – дезинфекцией, и немножко пылью, немножко старым чемоданом. В общем, так, наверное, и пахло кино.

Мы закутались в тряпки и выстроились в новую очередь – к автобусу.

В автобусе сели на задний ряд. В городе ещё было темно, и на улицах – пусто, и среди людской массы пассажиров – тихо. Выглядела людская масса как пленники, покорно едущие на убой. И только один здоровенный парень в шапке-ушанке громко рассказывал соседу, как всё будет происходить. Обед будет у актёров, а у нас только чай, но бесплатный. Два перерыва. Двадцать дублей. Зарплата через месяц.

Рассказчика я обозвала про себя Бывалым.

Меня заклонило в сон, и совсем расхотелось куда-то ехать и что-то делать. А вдруг нам действительно придётся «умирать» и двадцать раз подряд падать в грязный снег? Мы простудимся? И нашей зарплаты нам хватит только на лекарства?

Вдруг мне стало стыдно своих мыслей. Нет, не выдержала бы я пыток, однозначно.

…Мы ехали и ехали. И мне всё казалось, что сейчас кто-то, как экскурсовод, должен рассказать нам, куда же нас везут и что от нас требуется. Автобус походил на экскурсионный и этим расслаблял, настраивал на отдых. Но впереди нас ждала работа! Настоящая работа впервые в жизни.

Уже рассвело, когда мы въехали на Елагин остров. Нас выпустили из автобуса и повели на лужайку перед дворцом. То есть это летом она – лужайка с травкой, «по газонам не ходить»… А сейчас, ранней весной, она была покрыта подтаявшим снегом, местами образующим довольно глубокие лужи. Впереди толпы выступил какой-то мужчина и, кажется, стал объяснять нам нашу задачу. Но слова уносило ветром, и мы переспрашивали впереди стоящих, поняли они что-нибудь или нет.

Наши коллеги сообщили нам отрывочные сведения. Мы – местные жители. Нас согнали полицаи с собаками на показательную казнь двоих партизан. Чтобы нам неповадно было.

Толпа ходила ходуном, люди как-то хаотически двигались, каждый по своей траектории, как вдруг я ощутила, что движение становится общим и направляется к центру, и впереди стоящие пятятся на нас, а стоящие позади поджимают сзади. Было слышно тревожное бормотание. А ещё впереди, ближе к дворцу, что-то происходило, но никак нельзя было рассмотреть что. Справа прошёл Бывалый в ватнике нараспашку, его тянула вперёд настоящая овчарка. Бывалому досталась роль полицая. «Стоять! – закричал он. – Не расходиться! Глаза не опускать!» И собаки, как по команде, залаяли.

Не знаю, как Вальке и Стрельниковой, но мне стало до одури страшно. Я вцепилась в Валькин рукав. Мне захотелось забраться в самую середину в толпе, чтобы собаки меня не достали. Но всем моим соседям хотелось, видимо, ровно того же, и толпа волновалась от каждого рывка собачьего поводка.

Кто-то толкнул меня, отбил от Вальки. Стрельникову я совсем потеряла из виду, меня вынесло вперёд – и тут я увидела. Увидела, что там, у дворца, происходит.

Там вешали партизан. Их было двое: молодой мужчина и молодая женщина. Они стояли на невысоком помосте, в разорванных рубахах, измученные, на шее у каждого висела деревянная табличка, на которой корявой вражеской рукой было написано «Смерть партизанам!». Руки у них были связаны, а вокруг суетились исполнители приговора, поправляли верёвки, делали свою чёрную работу. И вот… и вот… И вот близилась ужасная минута, и собаки просто надрывались от лая, некоторые так прямо задыхались, хрипя. Люди вокруг стали закрывать лицо руками, но я смотрела, я всё видела. Фашисты дёрнули что-то за помостом, и женщина-партизан успела крикнуть: «Ненавижу!» – так громко она это крикнула, что у меня заколотилось сердце и мурашки по спине побежали. И я зажмурилась, но успела увидеть, как их тела взлетели вверх. Я поняла, что вот они сейчас умрут, и этого никак не поправить, ничего никогда не вернуть.

И как они, эти убийцы, этого не понимают? Сволочи!

Мне захотелось броситься на здоровенного Бывалого и вцепиться ему в лицо, но вот… Вот я открыла глаза. Толпа понемногу расступилась, а наши герои, бесстрашная женщина-партизан и молчаливый мужчина, спускались с виселицы, чуть покачиваясь на каких-то подтяжках.

Уф!..

Живы!..

Но всё равно им, бедолагам, холодно.

…А далее были двадцать дублей. Двадцать раз полицаи теснили наш круг и кричали: «Не отворачиваться!» Двадцать раз мы сбивались в кучу, и двадцать раз начинало моё сердце колотиться от страха. Двадцать раз женщина кричала жутким сорванным голосом «Ненавижу!» – и двадцать раз затягивались смертоносные петли. И я понимала, что это всё как бы понарошку, кино же ведь – вот, опять спускаются наши герои на подтяжках, как на батут… Но ком у меня в горле набухал и набухал.

Когда наметились сумерки, я поняла, что ноги онемели, что дырявый валенок у меня полон воды с весенней лужайки Елагинского острова, что я хочу есть, пить и в туалет и что работа в массовке – не из лёгких.

Перед автобусом нас напоили чаем из пластиковых стаканчиков. Говорить не хотелось, и мы втроём даже не смотрели друг на друга почему-то – так, грели руки. Но потом я не выдержала и сказала:

– Бедные.

– Чего бедные? Чего бедные? – спросила Стрельникова.

– Как чего? – ответила за меня Валька. – Столько раз умирать! Ты только представь себе это! У них же нервное напряжение! Они же сгорают, ты что, не знаешь разве? Потому все актёры и пьют…

– А сколько они получают, знаешь, эти актёры? Думаешь, нам по тыще заплатят, а им, как думаешь, тоже по тыще? Нет, им по двадцать тыщ, может быть, а если они очень крутые, то и по пятьдесят.

Такой меркантильный поворот разговора вернул нас в реальность, и мы забрались в автобус и проделали обратный путь с острова к ДК и вернулись из старых одежд местных жителей в свои одежды жителей приезжих.

По пути домой обсуждали, сколько же может стоить съёмка такого фильма. Если сто человек массовки получат по тыще, то это уже сто тыщ. Если два крутых актёра, то плюс ещё сто. А сколько возьмёт себе режиссёр? А гримёр? Водитель автобуса? Костюмерши? А чай? А питание для артистов? А построить всё это – помост и так далее, подтяжки наладить? А камеру по рельсам пустить? И монтаж потом?

Когда в подсчётах перевалили за несколько миллионов, мы бросили это занятие.

Побежали будни. Нашего гонорара пришлось ждать так же долго, как и приглашения. Но всё-таки его выплатили. Стрельникову пригласили ещё раз сниматься, в другой уже фильм, а нас с Валькой почему-то не пригласили. Фактурой, может быть, не вышли, а может, не то выражение лица было…

Целый год мы спрашивали друг друга, не слышно ли что-нибудь про выход фильма. Заходили в магазины с дисками и спрашивали про американскую журналистку: нет ли новинки?

Однажды я встретила в метро Бывалого полицая, он был пьян.

И только года через два мы узнали, что фильм всё-таки вышел. Я купила диск, и мы собрались с девчонками на просмотр. Никого звать не стали, на случай если плохо получились. Я вообще считала себя нефотогеничной, а Валька всё твердила, что у неё на записи голос получается какой-то писклявый.

Мы смотрели фильм в темноте и в тишине. Как-то не удавалось сконцентрироваться на злоключениях журналистки, хотя она постоянно была в кадре. Но мы всё ждали: когда же, когда же?.. А сюжет почему-то даже и не подбирался к теме партизан и местных жителей… И мы уж стали думать, что это не тот фильм и тут какая-то ошибка, как вдруг Стрельникова вскочила и крикнула:

– Да вот же оно! Смотрите!

И стала тыкать в экран. А на экране общались между собой главные герои. Герои стояли на фоне окна. А за окном, где-то там, далеко, можно было различить расплывчатое пятно толпы на белом поле, и где-то за толпой взлетели вверх две фигурки.

Кадр занял две секунды. Ну или, может быть, три. Главные герои продолжили жить своей непростой военной жизнью, а мы, опешив, всё глядели и глядели и досмотрели фильм до конца. И больше там про наших партизан ничего не было. И про Бывалого полицая – тоже. Ну и уж конечно не пригодились ни наши выражения лиц, ни наши галоши.

И Стрельникова всё говорила, что кино – ну это просто запредельно дорогой вид искусства. Что если на одну секунду фильма уходит тысяч четыреста в день…

А мы с Валькой молчали. Валька, может быть, думала, что полицай непременно сопьётся. А я всё вспоминала, как кричала та женщина и как лаяли собаки. И я знала, что она там, в фильме, всё-таки кричит, а мы тоже там есть и нам страшно. И, может быть, поэтому не страшно ей.